Глава 40
Иду проведать Вениамина.
– Как дела? – спрашиваю его.
– Нормально. Хорошо бы Эдика положили рядом.
– Да, – отвечаю, стараясь ничем не выдать истинного положения дел со вторым мальчиком. И, чтобы отвлечь пациента, спрашиваю. – Понравилось на томографии?
Пожимает худенькими плечиками.
– Ничего особенного.
В разговоре образуется длинная, секунд на двадцать, пауза. Первая прерываю тишину, поскольку шестое чувство мне подсказывает: в этой истории с мальчиками что-то не так. Кто-то их преследовал, первый убежал и попал под грузовик, второго застрелили. Дикость какая-то! Мы что, в Америке? Хотя если вспомнить недавние события, связанные с той девочкой, расстрелявшей в Брянске одноклассников, вдруг понимаешь: такое и у нас возможно.
– У меня сейчас есть время. Давай поговорим? – спрашиваю Вениамина. Впрочем, без особой надежды на искренность. Мне в последнее время не везёт с этим у мужчин. Они стараются меня обмануть. «Так, хватит уже», – приказываю себе, чтобы отвлечься от грустных мыслей, которые уводят не туда.
– Давайте, – отвечает мальчик.
И то ли моё предположение сработало, то ли ещё что. Ничего особенного от мальчика узнать не получается. Возвращаюсь в кабинет. Минут через десять приходит Маша и сообщает, что родителей Вениамина уже нашли, они срочно вылетели из Саратова. У самого же мальчика лишь перелом средней фаланги, на которую наложена шина, и несколько царапин. Больше никаких повреждений не обнаружено.
– Но там пришёл следователь, Багрицкий, – говорит подруга. – Хочет пообщаться с мальчиком. Мне кажется, тебе, как завотделением, нужно присутствовать.
– Да, ты права, – отвечаю и иду в палату.
Без всякой радости здороваюсь с Климом Андреевичем.
– А где же ваша спутница, госпожа Яровая? – спрашиваю чуть язвительно.
У меня ещё очень свежи воспоминания о том, как эти двое собирались меня задержать и устроить обыск в квартире. Если бы не заступничество Копельсон-Дворжецкой, то даже не знаю, чем бы всё закончилось для меня.
– Она на задании, – сухо отвечает Багрицкий и поворачивается к Вениамину, доставая блокнот и ручку. – У меня есть к тебе вопросы.
– А она не должна выйти? – мальчик показывает на меня.
– Нет, я побуду здесь.
– Расскажи, что случилось в парке, – просил следователь. – Кто-то напал на твоего друга Эдика, да?
– Она сказала, что Эдик умер, – показывает мальчик на медсестру, которая занимается рядом с другим пациентом. Перевожу на неё удивлённый взгляд. Та пожимает плечами. Мол, меня не предупреждали. Недовольно качаю головой. Ох уж эта мне женская болтливость!
– Да, Веня, он умер, – приходится подтвердить.
Реакция пациента интересная. Он вообще никак не реагирует. Не плачет, не грустит. Лежит спокойный и даже немного равнодушный, словно это не его лучшего друга убили.
– Ты видел, кто гнался за Эдиком? – спрашивает Багрицкий. – И за тобой.
Вениамин пожимает губами.
– Ты можешь описать того, кто гнался? Был он белокожий или смуглый, какой рост, цвет волос, во что одет. Европеец, азиат, кавказец и так далее. Понимаешь, о чём я?
– Да.
– Так кто же?
Вениамин равнодушно двигает плечом, что на языке жестов означает «не знаю».
– Веня, ты знаешь напавшего? Ты узнал его? Может, видел раньше в парке? – не унимается следователь.
– Полиция хочет найти того, кто это сделал, – вмешиваюсь в диалог. – Всё, что ты скажешь, может помочь.
– Я не знаю, – отвечает мальчик.
– Он был высокий или низкорослый? – снова включается Багрицкий.
– Вроде высокий.
– Он появился внезапно, или вы заметили его раньше?
– Внезапно. А когда приедут мама и папа? Вы сказали, что они едут. Когда? – спрашивает Вениамин.
– Они уже вылетели и поедут сюда прямо из аэропорта, – сообщаю мальчику.
Багрицкий издаёт вымученный вздох. Оба понимаем: никакой информации Вениамин выдавать то ли не может, то ли не хочет. Вероятно, это стресс так повлиял на его память. Или есть иная причина. Что ж, приходится снова идти в кабинет и заниматься другими делами.
В какой-то момент перед тем, как пойти обедать, машинально поднимаю трубку стационарного телефона.
– Элли! До тебя не дозвониться, – слышу голос Бориса.
В горле тут же образуется нервный ком.
– Я… была очень занята.
– Представляешь, я пока был в Москве, мне показалось, видел тебя там, – говорит Борис и тихо смеётся. – Только место вроде как необычное – клиника на Большой Пироговке. Представляешь? Поворачиваю голову – вижу, словно ты вдалеке идёшь. Думаю: ну, привиделось, конечно же. Кстати, я тебе звонил, а ты…
– Борис, прости. У меня важные дела, – прерываю его.
– Давай увидимся сегодня, – предлагает он.
Эти слова вводят меня в ступор. Первое желание сказать «Нет». Но интуиция, которая сегодня с утра изводит, шепчет на ухо: «Не делай этого». Поскольку привыкла её слушать, то соглашаюсь.
– У тебя? Во сколько? – спрашивает Борис.
– Ко мне нельзя… Олюшка сопливится, – обманываю нарочно, поскольку не хочу возиться с уборкой, готовкой, да и вообще… кто записал его в изменники? Сама. Только теперь вдруг чувствую горечь в груди. Уж не поторопилась ли я с выводами? Как-то всё слишком нелепо вышло! Увидела, психанула, улетела. Вместо того, чтобы повести себя, как взрослая умная женщина: подойти, поговорить и всё выяснить, наконец!
– Хорошо. Тогда… – и Борис называет ресторан и время – 20.00.
– Увидимся, – отвечаю, кладу трубку и… испытываю сильное желание расплакаться.
Но почему?
Не потому ли, что повела себя, как последняя?.. Синоним – очень неумная женщина.
«Надо взять себя в руки и не повторять глупых ошибок», – приказываю себе, потом иду обедать, а после возвращаюсь в регистратуру, где мне сообщают, что приехала мама Эдуарда Машкова со своим другом.
– Здравствуйте, – говорит усталого вида 30-летняя женщина, за спиной которой крупный хмурый мужчина. – Я Марина Машкова, мама Эдика. А это – мой жених, Николай. Это вы лечили моего сына?
– Да. Примите мои искренние соболезнования.
Женщина молча кивает и грустно произносит:
– Столько времени ушло на формальности…
– Нам надо увидеть Вениамина, – говорит Николай.
– Он будет рад увидеть знакомых, – отвечаю ему. – Но, возможно, мальчик спит.
– Хорошо. Мы только проведаем его, – Марина смотрит на меня.
– …И поговорим, – добавляет Николай.
Голос у него такой низкий, что даже непонятно: злится мужчина сейчас или просто у него такая манера общаться.
– Он почти ничего не рассказывал полицейским, – сообщаю посетителям.
– Что он им сказал? – интересуется Николай.
– Что ничего не помнит.
– Пожалуйста, – произносит Марина, и лицо у неё такое, будто её мучает сильная зубная боль. – Он последний, кто видел живым моего сына.
– Хорошо. На несколько минут. Идёмте, – разрешаю я и веду пару в палату, где лежит Вениамин.
Мальчик спит, приходится его будить сообщением, что пришли его знакомые.
– Здравствуй, Веня, как ты? – спрашивает Марина участливым голосом.
– А? Что? Я не знаю. Я не помню, как это было, – тут же говорит мальчик явно невпопад.
– Ничего, ничего, малыш, – произносит женщина.
– Вы опять школу прогуливали? – строго интересуется Николай.
– Коля… – пытается остановить его Марина.
– Если бы они слушались…
– Коля!
– Сколько раз я вам говорил!.. – продолжает мужчина.
– Больше не придётся! – почти кричит его вторая половина, и лишь после этого оба замирают.
– Простите, – подаёт Вениамин слабый голос. – Не надо было прогуливать.
– Пожалуй, нам пора, – говорю паре.
– Да-да, – отвечает Марина, оба выходят. – Твои мама и папа скоро приедут, – на пороге оборачивается она к Вениамину. – Всё будет хорошо.
Мальчик в расстроенных чувствах смотрит им вслед. Оставляю его на попечение медсестры. Иду мимо регистратуры к себе. Дина Хворова окликает:
– Эллина Родионовна, слышали новость?
– Какую?
– Помните бывшего главврача Гранина?
– Конечно, а что с ним?
– Говорят, подал в суд на комитет по здравоохранению.
– Надо же…
– Да, решил с ними бодаться за свою должность. Хочет её вернуть.
– Что ж, пусть попробует, – пожимаю плечами. Иду по коридору и радуюсь: если Гранин глубоко влезет в это судебное дело, то у него не останется времени на то, чтобы со мной судиться ради опеки над Олюшкой. Что ж, я не злопамятный человек. Но лучше пусть так, чем мне станут нервы трепать. Хватило мне недавней истории с Борисом.
Снова в голову приходит мысль о том, что я поступила с ним несправедливо. А ведь раньше он ни словом, ни намёком не дал мне понять, будто заинтересован ещё в ком-то, кроме меня! Так почему же я сделала в отношении него такой резкий вывод? Сама не знаю. Но вести себя подобным образом… ох, как же глупо!
Дохожу до кабинета, открываю дверь.
– А ты чего здесь бродишь? – слышу позади голос одной из медсестёр.
– Искал туалет, – отвечает знакомый голосок. Оборачиваюсь: там Вениамин, стоит со стойкой для капельницы.
– Я тебя провожу.
– Уже нашёл, – отвечает мальчик.
– Тогда я отведу тебя в палату, – сообщает медсестра.
Смотрю внимательно на мальчика. Вид у него жутко расстроенный. Это большое изменение: совсем недавно выглядел равнодушным, отрешённым. Что же с ним случилось? Может, визит родителей Эдуарда так повлиял? Разворачиваюсь и иду обратно. Подхожу, когда Вениамин уже лежит на койке. Прошу медсестру оставить на вдвоём и закрываю дверь.
– Скажи, в чём дело? – спрашиваю ребёнка. – С тобой что-то не так?
– Надо было сказать полицейскому, – вздыхает он. – Они же всё равно не отстанут.
– Они всего лишь хотят найти того, кто это сделал. – Если ты что-то вспомнил, я могу позвать следователя.
– Не надо… – взгляд мальчика снова становится отрешённым. Как будто изнутри кто-то ему подсказывает: «Молчи!»
– Веня, ты говорил, что за вами гнался мужчина.
– Он был бледный и вроде высокий, – говорит пациент. – Но я сразу сел на велосипед.
– Ты его знаешь? Ты его уже видел?
– Мы видели его в парке раньше, когда ходили туда играть.
– А если ты ещё раз его увидишь, то узнаешь?
– Не знаю, может быть. Мне придётся ещё говорить с тем полицейским, да? Когда приедут папа с мамой?
– Не волнуйся, они уже в самолёте, летят сюда.
– Эллина Родионовна, – входит Хворова.
– Да?
– Следователь ушёл, но обещал вернуться. А тебе, – она улыбается Вениамину, – просили передать, что твой велосипед пока побудет в полицейском участке.
Мальчик, снова пребывая в безразличном состоянии, лишь кивает.
Что ж, мне снова придётся уйти. Уже которая попытка разговорить его провалилась.
Стоит выйти, как подходит Марина Машкова:
– Доктор, не хочу вам надоедать, но вещи мальчиков перепутаны, – она держит охапку детской одежды, из-под руки торчат кроссовки и курточка. – Ботинок Эдика нет. Здесь только кроссовки Вени.
– Простите. Присядьте, я всё устрою, – отвечаю ей. Иду в регистратуру и спрашиваю одну из медсестёр, где сумка с вещами Вениамина.
– Кажется, я видела её под каталкой в коридоре.
– Принесите, пожалуйста.
Вскоре коллега возвращается с пакетом. Беру его и несу в перевязочную, которая пока пустует. Надо проверить, прежде чем передавать несчастной женщине. Вываливаю содержимое на койку. Ботинки, джинсы, свитер, куртка… а это что? Отодвигаю вещь и вижу… патроны. Маленькие. Нас в школе возили как-то на полигон, давали пострелять из пистолета. Кажется, то был «Макаров». Да, но откуда патроны у мальчика в кармане?! Перекатываю их пальцами в перчатках. Недаром называют «маслятами», в самом деле похожи на грибочки – покрыты машинным маслом, с латунным телом и свинцовой пулей на кончике.
У меня снова рождается очень нехорошее предчувствие. Прямо сейчас надо бы вызвать следователя Багрицкого, пусть сам разбирается. Но тут же рождается внутри противоречие: уж я-то помню, как он со мной хотел поступить, даже толком не разобравшись! Так уж лучше попробую всё понять сама. «Рано делать выводы, Элли», – напоминаю себе.
Кладу всё в пакет. Возвращаюсь в палату и снова прошу медсестру оставить нас вдвоём.
– Веня, проснись.
– Мои родители приехали?
– Нет ещё. Но я тут кое-что подумала. Эдик был твоим лучшим другом, правда?
– Иногда.
– Когда твои родители уезжали, ты жил у него.
– Это потому что близко к школе, мы ездили на велосипедах, – отвечает мальчик.
– И вы, наверное, менялись игрушками? – задаю следующий вопрос. – Возможно, даже вещами. Куртками, перчатками, ботинками или шапками.
Веня смотрит на меня. Он явно что-то хочет сказать, но то ли стесняется, то ли боится. И, кажется, тянет время, ожидая, что приедут его родители и заберут домой. Тогда не придётся ничего никому рассказывать.
Но рассказывать что?