Ещё один персонаж тетралогии, чья судьба в фильмах изложена не слишком внятно, - Софья.
Первые сцены с её участием практически тождественны роману. В монастырской келье, где ночует переодетый Корсак, появляется странная гостья. «В дверь проскользнула девушка, скорее девочка-подросток, в тёмном, под горло платье и большой, волочащейся по полу шали», которая умоляет взять её с собой: «Возьми с собой! Христом Богом молю… Выйду я из монастыря, только дорогу спрошу, меня назад и воротят. На кольцо, оно дорогое, фамильное. Ты не бойся, бери, только позволь идти с тобой». Мы вместе с Алексеем наблюдаем резкие смены её настроения («"Уж не блаженная ли?" — оторопело подумал Алексей»): «она ссутулилась и вдруг упала на колени, вцепилась руками в волосы и стала раскачиваться перед Алёшей, страстно шепча», - и тут же «задумалась, по-детски выпятив губы», или говорит «с неожиданной кротостью».
Мы слышим её удивительный разговор с Богом: «Софья смиренно касалась лбом пола, но не просила Бога — требовала, и, казалось, качни Господь головой, нет, мол, она опять вцепится в свои лохматые волосы, заломит руки и начнет рвать перстень с худых пальцев: "На, возьми, но пойми и прости…" И не выдержит Всемогущий». Это пугает Алёшку («Если она с Богом так вольничает, то каково же будет ему, Алексею? Заговорит, задурит голову, опутает просьбами, как канатами, и не будет у него своей воли, только её желания он будет выполнять, проклиная их и не смея отказаться»), но тут же он видит, как она улыбается: «И так белозуба, светла и добра была эта улыбка, что Алексей, словно пойманный с поличным, смешался и отвёл глаза», а «нахмуренное лицо её разгладилось, похорошело». И замечает он необыкновенный взгляд: «Твои глаза костёр поджечь могут. Не пробовала?»
А в первый же день пути он почувствует её заботу: взяла с собой в дорогу не только съестные припасы, но и ботинки для него, и повреждённую ногу вылечила, и думает он уже о ней иначе: «Строгая девица. Всё угрюмится, строжится, да и такая хороша!»
Поражает её нежелание говорить неправду, даже если это вызвано необходимостью. Когда Алексей предлагает: «Если спросят, скажем, что мы сёстры», - она ответит: «Какие же мы сёстры? Я тебя первый раз в жизни вижу». А позднее полусогласится: «Что хочешь, то и говори. Я никому ничего говорить не буду».
Погружённая в какие-то свои, пока не известные Алексею, мысли, девушка мало что замечает вокруг себя: «Будь она повнимательнее, заметила бы, как вытянулась и похудела фигура мнимой Аннушки. Алёше надоело возиться с толщинками и искать правильное положение подставным грудям. Пышный бюст он оставил под елкой, а стёгаными боками пользовался как подушкой». Она бывает высокомерной, бывает даже злой, «но в её высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости угадывались внутреннее неблагополучие и разлад, и Алеша прощал ей злые слова, как прощают их хворому ребёнку».
Он не знает, через что пришлось пройти этой шестнадцатилетней девочке. В запальчивости она крикнет: «Но не смей мне в душу лезть! Я людям не верю. Они подлые!» Это выстраданные слова. Уже много позже она расскажет ему свою историю, и в её «рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки». Отец её, «смоленский дворянин Георгий Зотов», «человек был богатый, но родословную имел не ветвистую». В семье, видимо, царил мир и лад. Не случайно Софья скажет об отце: «Жив ли он сейчас — не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной», - да и старая нянька заметит: «Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла». Всю жизнь будут свято храниться воспоминания: «"Софья, солнышко, осторожнее", – прозвучал в ушах забытый голос матери. Окрик прилетел из того чудесного времени, когда отец ещё не был арестован и она жила в родительском доме. Крутой спуск со Смоленской горки, ступеньки засыпаны снегом, и только край их подтаял на весеннем солнце, и Софья, шестилетняя, идет боком по бесконечной лестнице, преодолевая её шаг за шагом, ступая на освобождённый от снега краешек. Лед хрустит под башмаками, и бархатный, намокший подол епанчи цепляется за зелёные перила и ноздреватый снег»... Но отец был арестован по доносу того самого Котова, успев отправить семью в монастырь: «Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сёстры приняли нас с матушкой на жительство…» Кратко и от того особенно трагично звучит её рассказ о расставании: «Уезжали мы ночью, тайно. Снег шёл… Меня закутали в лисью доху. Отец разгрёб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнёс в кибитку. Лежу и слышу — матушка кричит, да так страшно: "Сокол мой, навсегда…" Батюшка положил её на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, в одном кафтане. Отрывает её от себя и кричит кучеру: "Трогай!" - а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет».
После смерти матери ей «весь мир постылым казался», и, воспользовавшись этим, монахини с ней «стали проводить тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители», склоняя девушку на постриг. Их расчёт ясен – Зотовы богаты («Я бумагу дарственную в монастыре подписала», - скажет позднее Софья). Они пользуются тем, что «матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у неё были беспамятные», вот и получилось, что Софье «в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством».
А её самоё никто и не спрашивает… А душа девушки стремится к воле… Поэтому и решается она на отчаянный шаг, не подозревая даже, что рядом с ней вовсе не богомолка. Вспоминая их совместный путь, она скажет: «Если Бог хочет наказать, он делает нас слепыми и глухими. Куда смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его не знаю…» Софья бежит к тётке, которую не знает, не подозревая, что та приносит «юную родственницу со всем богатством её, как искупительную жертву, к престолу Творца» («то, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц Божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну»).
Поняв, что её ожидает, узнав, кем была «Аннушка», Софья готова бежать вместе с Корсаком: «Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт… Только бы он не ушёл. Только бы дождался…»
Он не уйдёт, но Софью увезут до его прихода, хотя и будет она отчаянно биться: «"Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья!" — кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевёртывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а!"… «Когда спелёнутую в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивлённое выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех — четверых — поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали».
После она расскажет: «Когда везли меня сёстры в обитель, спеленали, положили на дно кареты. "Смирись! Умерь гордыню!"— говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…»
И вот тут и отчается она: «Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как "погибель души, греховные страсти"… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плача, на подвиг во имя Веры — то нет правды на земле!»
****************
Я уже писала, что кто-то из комментаторов упрекнул Корсака, что он «девицу спасает, которую никто не просил спасать». Но ведь видел же он, как рвалась она из монастыря, как боялась быть замеченной («Мы на этом поле, как на ладони. Со стен далеко видно»)! А ещё, сам того пока не понимая, он уже влюблён в девушку: «Но ведь придёт когда-то сладкая минута, когда он возьмет девушку за руку и скажет: "Прости, милая Софья. Я не Аннушка. Я Алексей Корсак, моряк и путешественник. Я привёз тебе из далёких стран дорогие шелка, жемчуг и ветки кораллов"». Пускай сейчас «о том, что будет после, он не думал» - боль, когда узнает о судьбе Софьи, будет сильной. И придёт понимание – «Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Пойми, не могу я её бросить. Не будет мне покоя». А услышав совет, что «Софью надо было к матушке своей вести», окончательно решает отправиться в Микешин скит.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
Путеводитель по всему циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
