Из публикаций журнала "Русскiй паломникъ", №29, 2004 г.
Я родился и вырос в городе Арзамасе, около бывшей Саровской пустыни. Если не ошибаюсь, то еще в 1929 году этот монастырь с богатейшим и обширнейшим лесом (как у нас говорили, строевым) был превращен советской властью в исправительно-трудовой лагерь. Не только кельи монахов и монастырские постройки, но и монастырские храмы (летний и зимний) были превращены в казармы для заключенных. В церквах были построены нары в несколько ярусов, и сами здания окружены проволокой. Но и кругом всего монастыря тянулись ряды колючей проволоки и сторожевые вышки часовых. Что стало с мощами преп. Серафима Саровского — я не знал. От своей матери слыхал, что их увезли куда-то, как говорили, в один из антирелигиозных музеев страны.
За эти годы существования исправительно-трудового лагеря по пустыни были проложены узкоколейные пути для вывоза леса. Лес — ценный, и шел главным образом на экспорт за границу. По району мы часто встречали партии заключенных с охраной, а иногда и со сторожевыми собаками. Вообще же, подходить к этому концлагерю и интересоваться чем-либо нам, свободным гражданам, не разрешалось. В конце концов, мы к этому привыкли. И когда на наших станциях разгружались эшелоны с заключенными, мы, молодежь, только пожимали плечами. Дескать, враги народа, туда им и дорога.
Могу добавить, что уже на моих глазах богатейший лес, в котором водились и медведи, сильно поредел, и о его былом величии можно было судить только по рассказам моей матери да знакомых.
Как-то раз с отрядом пионеров я случайно забрел на братские могилы заключенных, расположенные около самого монастыря. Я тогда уже был неприятно поражен размером кладбища. Нам, пионерам, стало как-то жутко, и мы быстро ушли. Позднее, в долгие зимние вечера я иногда прислушивался к тихому разговору мамы, беседовавшей с какими-то старушками. Они обычно рассказывали о сотнях и тысячах заключенных, замученных голодом и работой. Они вздыхали, охали и крестились, а мать от таких разговоров всегда плакала. Я знал, что она была очень религиозной и где-то прятала старые иконы, ходила по церквам, оставшимся в Арзамасе. Мне она не мешала жить по-своему: из пионеров я перешел в комсомол, а затем уехал учиться и работал на производстве, а посему и не вмешивался в ее личные дела. Но я и не смеялся над ее верой.
Во время Второй Мировой войны из армии меня направили в военное училище. Перед отъездом на фронт мне удалось побывать дома. Это было летом 1943 года. Мама как-то раз упросила меня проводить ее до церкви. В тот год у нас в городе открыли, кажется, две или три церкви и всякий запрет на религию был снять. В храме шла какая-то торжественная служба. Мать даже заметила мне, что там будут молиться о даровании победы над врагом и что теперь в связи с войной в церквах можно встретить много военных.
Я пошел с мамой, желая доставить ей эту небольшую радость. Около церкви я действительно заметил много нищих, а также и военных, все еще робко входивших в храм. Решил и я посмотреть и вошел туда с мамой. В церковь мы едва протиснулись—так много было народа. В середине храма я заметил много свечей перед большой иконой Серафима Саровского и даже цветы вокруг аналоя с иконой. Шла служба. Но я пробыл в храме недолго —там мне было все непривычно и, откровенно говоря, я побаивался, как бы, чего доброго, меня не заметил кто-нибудь из товарищей, бывших комсомольцев. Ночью я уехал на фронт. Перед самым отъездом мать, конечно, плакала, а затем как-то неожиданно сказала мне:
—Я верю, ты будешь жив. Я буду молиться, и он тебя сохранит.
—Кто он? — спросил я.
—Наш Серафим Саровский, — ответила мать.
Не желая обижать маму, я ей тогда ничего не сказал, но в душе только посмеялся над ее предсказанием.
Да, должен добавить, что в этот приезд у матери в комнате в углу открыто висели иконы и одна из них — Серафима Саровского. Мама мне объяснила, что теперь у многих висят иконы. Рассказывала она и про то, что в церквах почти всех новорожденных крестят, а мальчикам случается дают имя Серафим. «В честь нашего святого», — добавила она.
На фронте начались бесконечные походы и бои. Я два раза был легко ранен, получил награды и повышения в звании. Наш полк за боевые заслуги был назван гвардейским. Мы все жили тогда мечтой о скорейшем изгнании и разгроме врага.
Летом 1944 года во время решительных боев на границе с Польшей я был тяжело ранен и несколько дней пролежали без памяти. Как я узнал позже, врачи не надеялись спасти меня. И вот, хотите верьте, хотите нет, в момент, когда мой организм боролся со смертью, мне приснилось, что я снова был пионером и мы шли по лесу у монастыря Саровской пустыни. Там, где когда-то мы, пионеры, наткнулись на кладбище заключенных. Почему-то я отстал от ребят. Меня охватил страх. И вдруг из леса вышел старичок. Он быстро подошел ко мне, посмотрел мне прямо в глаза, положили руку мне на голову и сказал: «А ты будешь жить. Твоя мать выпросила...» И не успел я опомниться или испугаться, как он исчез.
Я проснулся: госпитальная палата, а не лес. Доктор и медсестра стояли у моей койки и что-то говорили. Помню только замечание: «Кризис миновал!» Я упорно старался вспомнить, где я встречал старика. Наконец вспомнил: в церкви Арзамаса, на иконе. Потом я сладко уснул.
Пролежал я в этом госпитале еще несколько недель и снова попал на фронт. Форсировал Одер, штурмовал Берлин, подбивал немецкие танки, заработал еще два ордена. Можно сказать, попадал в самое пекло, но был yверен, что останусь жив. Почему, собственно говоря, я был так yверен —тогда не мог себе объяснить...
Кончилась война. Наш полк оставался еще некоторое время в Германии. На родину я вернулся в конце 1947 года. Но матери уже не застал, она умерла. Побывал на ее могилке на городском кладбище. По дороге с кладбища я почему-то решил посмотреть на ту церковь, куда заходили с матерью перед отъездом на фронт.
Вечерело. В полуосвещенном храме народу было мало. Я вновь увидел ту икону Серафима Саровского. Взглянул, и что-то дрогнуло в сердце, вспомнил старушку мать. Выйдя из церкви, обратил внимание на спешивших по улице граждан. И про себя заметил: в стране-победительнице все они одеты беднее, чем немцы. А главное, лица у всех озабоченные, печальные, горестные...
У церкви стояли безногие инвалиды Отечественной войны, открыто прося подаяние. Оглядываясь по сторонами, я незаметно раздали им все, что было у меня в кармане. По дороге к своим знакомым заметил таких же инвалидов. От знакомых узнал, что религия опять не в почете и притесняется. Стали вновь опасны и иконы, и церкви.
В тот вечер я напился со своими приятелями. Многие из них были ответственные работники, один из них, как и я, герой Отечественной войны. Вспоминали комсомол, походы, войну. Странно, что о будущем не было сказано ни слова. Я слушали их речи, но не понимал их, и пил, пил. О себе, о своих переживаниях не сказал им ни слова. Утром, раньше срока, я уехал из родного Арзамаса с твердым намерением больше туда не возвращаться.
На станции я случайно встретил партию заключенных. Под конвоем их гнали в Саровскую пустынь. И неожиданно поймал себя на предательской мысли: «Вот сволочи, раньше хоть по ночам разгружали заключенных, а теперь без всякого стеснения — по утрам».
Ну, а дальше шаг за шагом стало мне все как-то по-новому открываться. Начал я видеть часто по ночам согбенного старичка, похожего на Серафима Саровского. И вот однажды пришла мне в голову мысль бежать в дальние края, и я бежал… И не жалею.
С. Рождественский
