Восемьдесят лет назад, в январе 1944 года, небо над Ленинградом полыхало и грохотало. Но это был не обстрел, не бомбежка, а салют в честь снятия проклятой блокады. 900 дней наш город стоял, окруженный вражеским беспощадным кольцом. Неумолимо уходит поколение тех, кто защищал город, кто боролся за жизни людей и на фронте, и в отрезанном от Большой Земли городе. И все ценнее и ценнее становятся свидетельства тех, кто помнит эти страшные дни.
Сегодня мы попросили поделиться своими детскими воспоминаниями Нину Григорьевну Эльбек, которая провела в окруженном Ленинграде всю блокаду. В июне 1941 годе ей было чуть больше трёх лет.
- Перед войной меня водили в детский сад на набережной Кутузова, 32, в дом, где когда-то жил Пушкин. Помню камины, расписные плафоны на потолке. В то время набережная носила имя Жана Жореса, французского философа-социалиста. Когда началась война, детей отправляли в эвакуацию целыми автобусами, составами. Увозили без родителей, брали только детей. Наш детский сад отправили в Псков. Думали, что отправляют в безопасное место, а оказалось — навстречу немцам.
Автобус стоял прямо во дворе нашего дома — бывшего дома дворцовых служащих, на углу улицы Чайковского и набережной Фонтанки, напротив Летнего дворца. Нас усадили и повезли. Дорога была мучительной. Потом — поезд. Зареванные малыши, оторванные от мам и пап. Лето стояло жаркое, июль. Среди детей началась дизентерия, я тоже заболела. В тамбуре нас высаживали на горшки. И вдруг — бомбежка, авианалет. Паника, все выпрыгивают из вагонов, бегут в ближайший лесок. А мы, сидя на горшках, ревем в тамбуре… Когда все стихло, взрослые собрали детей, двинулись дальше.
Между тем в Ленинграде о нашей судьбе ничего не знали. Встревоженные родители, в том числе и моя мама, отправились на поиски. Никто толком не знал, куда нас отвезли, известно было только направление. Разделились на группы, искали деревню, где разместился наш детский сад. Наконец, нашли, но она оказалась пуста: только бродили, мыча, недоеные коровы, да собаки голодные бегали. Людей не было — все прятались в лесах от бомбежек. Мама вернулась домой ни с чем.
Подходит к дому, а навстречу — почтальон с телеграммой. Сообщение от одной из мам, которая осталась в той деревне дожидаться известий: «Тоня, я сижу с детьми на станции Березайка, со мной Нина, она больна. Срочно приезжай». Мама тут же, от порога, снова на вокзал. Нашла ее на этой Березайке, а меня нет. Оказалось, я была в таком тяжелом состоянии, что решили, не дожидаясь мамы, отправить меня с одним из родителей, который жил в нашем доме. Он возвращался в Ленинград со своими двумя сыновьями и взял меня с собой.
Привезли меня домой, на Чайковского. Встретил нас папа, бабушка была в магазине. Усадил на оттоманку. Я сижу грязная, оборванная, измученная. Бабушка возвращается из булочной — и ахает: «Кого ж вы встретили? Это же не наш ребенок!» Так я исхудала и почернела за месяц! Пришлось жалобно пропищать: «Бабушка, я ваша, ваша!». Огромное счастье, что меня тогда нашли.
Вернулась в Ленинград мама и больше меня от себя никуда не отпустила. Только уже в самом конце войны, весной 44-го, решилась снова отдать меня в садик, а я села на ступеньки, и с криком так вцепилась в маму, что меня насилу оторвали. Потом привыкла, мне понравилось в садике: там было сытно и весело, нам устраивали праздники, вывозили на дачу...
Но тогда, в начале войны, после пережитого кошмара, мама решила держаться вместе. Папу эвакуировали вместе с организацией, где он работал инженером, куда-то в Сибирь, а мы с мамой и бабушкой остались в Ленинграде.
Довоенных запасов у нас никаких не было — зачем, ведь всегда можно было выйти в булочную и купить свежий хлеб. У людей вообще не было настроя на долгую войну, все были уверены, что мир наступит к концу лета. Но когда в городе стало заканчиваться продовольствие, а с фронта пошли неутешительные новости, стало ясно, что все идет не так. Бабушка еще пыталась насушить каких-то сухариков, купить сахару впрок. Мы отчаянно растягивали свои «запасы», но этого, конечно, хватило совсем ненадолго. Помню, как бабушка сказала: «Ниночка, сахару больше не будет». «А хлебушек есть?» — спросила я. «Есть». «Ну и хорошо, — сказала я, — будем есть хлебушек!» Но с хлебушком становилось все хуже и хуже. Уже в сентябре ввели карточки, из магазинов исчезли продукты. К зиме стало совсем туго. Вдобавок я осталась без теплых вещей — все они были отправлены с детским садом в ту злосчастную эвакуацию. Бабушка на машинке «Зингер» перешила мне из своей фланелевой юбки платьице, я до сих пор помню расцветку…
Зима была очень холодной, снежной и страшной. Не было ни света, ни тепла, ни воды. Канализация не работала. За водой ходили на Неву. В очередной раз отправившись за водой, бабушка упала, сломала руку и слегла. К врачу не обращалась — как будет, так и будет. Не до сломанных рук, когда вокруг такое творится, больницы переполнены жертвами обстрелов.
Окна в квартире выбило взрывной волной, их заколотили фанерой. Слава Богу, что в наш дом не было прямого попадания, а вот флигель во дворе полностью разбомбило. Сейчас на этом месте построен детский сад.
Стены нашего дома были очень толстые, не то что в современных домах. Чтобы выглянуть и посмотреть вниз, мне нужно было лечь плашмя на огромный подоконник. Жили мы на втором этаже, и во время воздушной тревоги могли довольно быстро спуститься в бомбоубежище, которое, на счастье, было прямо в нашем доме. У меня до сих пор в ушах стоит подвальный шепот — люди переговаривались тихо-тихо, словно боясь привлечь внимание врага.
Отопления не было. В комнате появилась буржуйка — печка, трубу от которой вывели в окно.
Такие буржуйки спасли от смерти многих ленинградцев. Конечно, они не держали тепло, грели только во время протопки. Но на них можно было скипятить воду, подсушить сырой блокадный хлеб… Кухня у нас была без окна, потолки невысокие. То, что в мирное время считалось недостатком, в блокаду оказалось спасением. В кухне была большая дровяная плита. Если удавалось раздобыть дров, мы ее топили, а потом клали на нее матрас и все вместе туда забирались, укрывшись всем подряд.
Мама работала кассиром в сберкассе, принимала коммунальные платежи. Сберкасса находилась в нашем доме, только в другом подъезде. Чтобы я не докучала больной бабушке, мама стала брать меня с собой на работу. Пока она занималась делами, я тихонько сидела за печкой. Потом маму перевели в коммунальный банк на Чайковского, 32, и она возила меня с собой на саночках. Я, можно сказать, там выросла, меня в шутку называли «банковское дитё».
В мае 1942-го моя бабушка, Александра Игнатьевна Зедина, умерла. Не знаю, каким чудом маме удалось похоронить ее в отдельной могиле на Охтинском кладбище. Наверное, если бы это случилось зимой, ее похоронили бы в братской, как многих, не переживших страшные мороз и голод... Но была весна. Я очень хорошо помню, как гроб, в котором лежала бабушка, стоял в нашей комнате, под иконами. Мама уходила на работу, а я оставалась одна и почему-то совсем не боялась.
Потом мама сумела прикрепить нас к столовой. Она находилась в доме 3 по Гагаринской улице, в подвальчике серого мраморного дворца. Мы давали карточки, и нам вырезали из них талоны. Навсегда я запомнила чечевичную кашу — казалось, что вкуснее ничего в жизни не бывает. В столовой на раздаче работала очень добрая женщина, ее звали Наташа. Она, как и все сотрудницы, носила беленькую накрахмаленную наколку, под которую полагалось убирать волосы. Иногда она тихонько подзывала маму и наливала в жестяную коробочку из-под монпасье «Ландрин» немножко каши нам с собой. Мама моя была рукодельницей, и в благодарность сшила и подарила Наташе новую кружевную наколку с красивой вышивкой... Потом, после войны, я часто просила маму сварить ту волшебную кашу. Но мама так и не сварила. Может быть, на самом деле эта каша была совсем невкусная, а может, мама просто не хотела вспоминать о тех тяжелых днях.
Зимой 44-го года я сильно заболела, мне диагностировали пневмонию и положили в больницу на ул. Чайковского, где теперь поликлиника. Помню, как я лежу одна в каком-то отдельном помещении — то ли бокс, то ли палата для тяжелобольных. Вокруг — сложенные кровати с панцирными сетками, какие-то стойки с больничными инструментами. Мне принесли суп и малюсенький кусочек сливочного масла на бумажке. Это было неслыханное богатство! И я решила сохранить его для мамы: бережно завернула и спрятала под подушку. Наутро поднимаю подушку — а там только бумажка. Конечно, масло растаяло. То-то было слез!
А потом мама принесла мне в больницу передачу — банку персикового компота! Не представляю, где и за какие деньги она ее купила или выменяла. Это было что-то невероятное. В мельчайших деталях помню эту банку — квадратную, граненую, в форме куба. Я такую диковинку видела впервые. Наверное, это была какая-нибудь заграничная гуманитарная помощь.
Второе чудо случилось 27 января 1944. В тот день были мои именины. Я была слабенькая, после болезни. К нам в гости пришла мамина сестра, тетя Маруся. И в подарок принесла… белый батон! Представляете? Белый батон! Мы такого не видели с довоенных времен. Где и как, за какие несусветные деньги ей удалось его раздобыть — уму непостижимо. Это было настоящее чудо. Я так отчетливо помню: горит свечка, мы сидим за столом, и вдруг — салют! Мы выбежали на улицу, на угол Фонтанки — а все небо, насколько хватает глаз, — в огнях! Над Фонтанкой, над Летним садом, над Марсовым полем! Грохот стоит, люди поздравляют друг друга, даже незнакомые обнимаются, и радуются, и плачут. Кончилась блокада! У меня в груди все клокотало, и горло сжималось — именно тогда я, маленькая девочка, впервые испытала восторг всеобщего ликования.
Нина Григорьевна умолкает, и лицо ее словно озаряется отсветами того салюта — Великого Салюта Освобождения. А я думаю о том, что мне выпало огромное счастье — услышать из первых уст такие живые, такие яркие воспоминания.
Ленинградцы, дорогие мои, спрашивайте, спрашивайте своих бабушек, дедушек, всех близких и дальних, кто пережил ту страшную войну, выжил наперекор всему! Где бы они ни были — в эвакуации, в блокадном Ленинграде, на фронте… Кто, кроме них, расскажет нам, КАК ЭТО БЫЛО?
Нина Григорьевна Эльбек родилась 24 апреля 1938 года. Окончила Ленинградский педиатрический институт, много лет работала врачом. Во время учебы в институте познакомилась с Валентином Евгеньевичем Эльбеком. Их судьбы схожи: он тоже был блокадным ребенком, мечтал стать врачом. Через шесть лет они поженились и 62 года прожили в счастливом браке. После смерти мужа Нина Григорьевна продолжает поддерживать его благотворительные проекты, направленные на сохранение исторической памяти: музей и фонд исторической фотографии им. Карла Буллы, «Музей друзей Саввы Ямщикова» в Пушкинских Горах и др.
Беседовала Галина Илюхина
