Гончар Еремей, молодой мужик, хоть и недорого, но распродал на ярмарке весь свой товар: глиняные горшки, кринки, кувшины, плошки и решил, что пора ему возвращаться домой, к семье. Отговаривали его свои же, деревенские, ссылаясь на приметы – вон какой красный закат, метель будет, как бы беда не случилась в дороге.
«Хитрят мужики, - подумал глиняных дел мастер. – Хотят погулять. Нет уж, не для того я целый год глину месил, чтобы спускать все деньги в трактире. Домой приеду, там и нальет мне моя Дарья стаканчик настоечки».
Купил гончар подарки семье, кто что заказывал, и, не дожидаясь утра, отправился в неблизкий путь.
Отдохнувшие лошади резво бежали по накатанному зимнику. Сани, поскрипывая, легко скользили. Еремей, закутавшись в тулуп, рассчитывал, что завтра к вечеру он уже будет дома.
Метель началась во второй половине ночи. Внезапно погасли звезды, небо потемнело, подул ветер – лошади на бегу стали испуганно фыркать и прядать ушами.
«Ничего, - решил путник. – Скоро постоялый двор будет, там и пережду непогодь».
Но ветер усилился. Завыло, засвистело вокруг, словно звери лютые сбежались сюда со всей округи – ни зги не видно. Куда ехать? В какую сторону? Лошади вскоре встали, продолжая встревоженно всхрапывать.
«Плохо, что я в чистом поле, - с тревогой подумал Еремей. – Укрыться-то негде».
Выпряг он лошадей, закрыл их полностью попоной, чтобы была им хоть какая-то защита, а сам поставил сани на бок, тоже от ветра; хорошо укутавшись, сел на охапку сена и стал терпеливо ждать окончания пурги.
Ждал и молился всем богам и святым.
Мороз становился все жестче. Еремей заставлял себя под тулупами шевелиться, разминать руки-ноги, чтобы не замерзнуть окончательно.
- Батюшка мороз! Владыка зимы! – думал путник про себя. – Не губи, не выстуживай остатки тепла. Как будет моя Дашенька одна вести хозяйство?
Снег все сильнее давил на плечи, труднее и труднее было шевелиться под его тяжестью.
- Матушка зима! – молился мужик. – Уйми метель! Уведи ее туда, где поля хлебные, где покосы наши. Укрой землю снегом плотным, пусть летом травы вырастают сочными, колосья к осени густо и дружно поднимутся.
А потом стал сон морить. Нет, нет! Спать нельзя! Можешь уснуть и не проснуться!
- Богиня зимы и холода! Владычица смерти! – уже из последних сил шептал гончар. – Тебя, ясноликая Морана, прошу – не губи. Ребятки у меня еще малые. У тебя тоже, сказывали, дети есть. Не сохранить моей Дарье одной детишек.
Вспомнил путник четверых своих малышей, словно волна тепла прокатилась по телу. Стал он двигаться, шевелиться, снег начал руками в стороны раздвигать, и надо же, выставил голову из снега – оказывается, метель-то успокоилась, и уже светает.
Выбрался мужик на волю, коней проверил. Вот радость-то: живые лошадки! Принялся Еремей снег раскапывать, руками в рукавицах разгребать – все нашел: сбрую, подарки, дорожные запасы. Сани перевернул; лошадей запряг, овса им дал. Ничего, живем! Только пальцы рук и ног, отходя от холода, побаливали: пощипало их, пока он пургу пережидал.
Дорогу не шибко и замело, можно дальше ехать. Вроде и мороз ослабел. Совсем мужик повеселел, словно не умирал только что, а наоборот, будто хорошо отдохнул. Вот как бывает!
Ближе к обеду доехал Еремей до постоялого двора. Не заходя в дом, напоил коней колодезной водой, отвел их на конюшню и сена положил вволю. Пусть и они отдохнут!
Хозяева, старик со старушкой, были дома, топили печь, чай пили из самовара. Путник, поздоровавшись, тоже подсел к ним и сначала пару чашек чаю горячего выпил, а потом щей погорячее попросил.
- А у нас, глянь, добрый человек, еще одна гостья есть, - показал старик на девочку, сидящую в углу на лавке.
- Прямо чудо случилось, - продолжила старушка. – Приехала какая-то барышня ночью, привела эту девочку к нам. «Пусть, - сказала она, - девочка здесь побудет. Днем ее от вас заберут». Странная барыня. Сама закутана так, что и лица не видно, а девочка в коротенькой шубейке и платочек на голове вовсе не толстый.
- А лошади важные у нее, у этой дамы, не наши, не деревенские, - опять старик стал рассказывать. – Кучер тоже дюже гордый, даже не поглядел в мою сторону. Уехали. А куда девать эту девчонку? Видно, сирота она, никому не нужна. Нам ее не вырастить: стары мы уже.
Посмотрел Еремей внимательно на девочку: нет, на сироту и нищенку-побирушку она не похожа. Лицо чистенькое, глаза голубые, одежда на ней хоть и простая, но опрятная. На вид, девочке лет пять, не больше.
- Так ведь я за ней и приехал, - сказал гончар. – Меня она ждет. Это Маша моя.
- Мария, значит, - обрадовался старик. – Ну, хорошо, коли так. Может, теперь она покушает, при тебе. У нас и щи мясные есть, и каша, и молоко топленое, и хлеб еще теплый, только что из печки достали.
Когда Еремей с девочкой собрались уезжать, пообедав и отдохнув, направились к выходу, старик вдруг замахал руками:
- Погодь, погодь! А корзины ваши? Вон в углу обе стоят. Кучер ихний молча в дом принес. Нам чужого не надо!
На постоялом дворе и в дороге девочка не сказала ни одного слова. Только внимательно поглядывала на «отца» и ни разу даже не улыбнулась.
- На ярмарке вам сестричку купил, - сказал гончар уже дома своим детям. - Купцы продавали, недорого просили, отчего бы не купить. Еще одна невеста к нам в село. У нее и приданого с собой две корзины.
Удивленной жене Дарье муж «признался»:
- На дороге сиротку подобрал. Не замерзать же ей.
Женщина обняла девочку:
- Будут у нас теперь три доченьки и два сыночка. Проживем! Всех вырастим!
Маша, ее так и стали называть, все-таки отличалась от остальных детей. Все понимала, но не говорила. В играх участия не принимала, но всегда находилась с братьями и сестрами рядом, и удивительно, даже за старшими, как нянька, все время как бы доглядывала.
Случилось, во двор к ним забежала сорвавшаяся с цепи чужая собака, настоящая зверюга, и сразу бросилась со звериным рыком к детям. Тут и выскочила к ней тогда семилетняя малышка Маша, взмахнула тонким прутиком перед оскаленной пастью свирепого животного, и произошло невероятное: собака отчаянно взвизгнула и, поджав хвост, бросилась наутек со двора. Братья опомнились, подбежали к сестричке, а защищать-то ее уже и не от кого.
Однажды через деревню на нескольких крытых повозках проезжали цыгане. Шумно, весело ехали, песни пели, некоторые женщины рядом с повозками шли, метя улицу длинными юбками. И один цыган незаметно для всех деревенских схватил зазевавшегося мальчонку, сунул его в повозку и быстро закрыл кучей всякого тряпья.
И … всё! цыганские кони разом встали! Дергались, храпели и не могли с места стронуться! Что такое?! Кучера стегали несчастных животных кнутами, кричали что-то по-цыгански, все суетились, махали руками, но табор словно замер посреди деревни!
Из кибитки выскочил цыганский барон с всклокоченной бородой (видно, спал) и серебряной серьгой в ухе, повелительно рявкнул на всех. Вороватый его соплеменник тут же выдернул из тряпья испуганного, только что украденного мальчонку, поставил на землю и даже подтолкнул его в сторону сбежавшихся жителей.
Хозяин табора обвел взглядом деревенскую толпу и на виду у половины села (как догадался? каким неведомым чувством вычислил?) подбежал … к девочке Маше, стоявшей чуть в сторонке от толпы, опустился перед ней на колени и, наклонившись, поцеловал землю! Ничего не понимая, остальные цыгане: мужики, женщины, дети вслед за бароном тоже однако опустились в серую пыль.
Маша, ей тогда было около десяти лет, показала рукой главе цыганского рода – поезжайте. Вскоре ни одного цыгана на улице не осталось.
Один гончар Еремей понимал, что произошло на их улице, потому как давно догадывался, чья дочь живет у него.
Девочка подрастала, научилась корову доить, со всеми сено ворошила, грядки полола, но больше всего Маша любила смотреть, как «отец» крутит гончарный круг, и как из-под его рук вырастают кувшины, горшки.
В двенадцать лет девочка сама села на место гончара. Теперь уже Еремей с удивлением наблюдал, как из-под рук его приемной дочери появлялись необыкновенной формы кувшины, которые потом Маша украшала удивительной лепниной. И это не все. Дальше девочка научилась лепить сказочных птиц, неизвестно где виденных ею зверушек. Мастер все это обжигал, а потом вместе с Машей они вдвоем расписывали свои изделия яркими красками и покрывали глазурью.
На ярмарках, на базарах, куда отвозил Еремей не просто глиняную посуду и игрушки, а благолепную керамику, народ уже поджидал его, чтобы купить что-то для дома. А кто купить не мог, подходили просто посмотреть красоту, невиданную досель.
Очень даже немалый достаток появился в хозяйстве деревенского гончара. Он и лошадок еще прикупил, и дом, более просторный, рядом поставил. Дети его повзрослели, поженились и замуж повыходили – совсем весело стало в этом разросшемся семействе.
А вот Маша, вернее Мария (она на это имя охотнее поворачивала голову) ни на одного местного кавалера внимания не обращала, хотя ей было уже около шестнадцати лет. Правда, и женихи, любуясь ее красотой, за ней все-таки не ухаживали, наоборот, побаиваясь, сторонились этой девушки.
Так получилось, что Мария теперь стала чаще бывать среди взрослых, пожилых. Соберутся где-либо старики и старушки, обсуждают деревенские события, и Мария присядет рядом или неподалеку.
Как-то поведали старички про скорняка Федота, как он тяжко болеет, родных измучил, сам исстрадался, сколько раз он смерть призывал, умолял, а она все не приходит.
И вот, это было зимой, ближе к вечеру, в дом скорняка Федота зашла Мария, дочь Еремея. Она тихонько подошла к больному, лежащему на широкой лавке у печки, наклонилась, заглянула ему в лицо, измученное смертельным недугом, и вдруг (потом рассказывала Пелагея, мать Федота, крестясь и призывая всех святых в свидетели) девушка отчетливо произнесла:
- Федот! Я Мара, дочь богини смерти! Я пришла помочь тебе!
Девушка пригладила больному волосы, подушку поправила, подула ему в лицо и добавила опять же громко и четко:
- Боли теперь нет, она к тебе никогда не вернется. Я оставляю тебе три дня, чтобы проститься с родными. Ничего не бойся: ТАМ тебе будет хорошо.
И вышла из дома.
Три дня Федота окружали родные, с которыми он обнимался, всем давал последние напутствия. Было скорняку отчего-то легко и радостно, словно на праздник, в гости собирался. Так с улыбкой на устах и ушел в мир иной, без мук и страданий.
А вот «Марии» в селе уже не было.
В эту же ночь, когда она впервые заговорила, прямо во двор хозяйства гончара Еремея въехала темно-синяя карета с висевшими по бокам яркими, как звезды, фонарями.
Три рослых черных коня остановились неподвижно, будто вкопанные, во дворе. Кучер, держа вожжи в вытянутых вперед руках, замер, словно неживой. Невесть откуда появившиеся слуги в светлых ливреях открыли дверцу кареты, на которой был изображен зимний косой крест и волны - поток замерзшей воды.
Из кареты в распахнутой легкой шубке поверх белоснежного платья вышла царица зимы и холода, богиня смерти Морана. На одном ее плече сидел черный ворон и крылом поддерживал золотую корону своей владычицы. Длинные черные волосы королевы ночи и мрака переливались в свете яркой луны.
На улице стало светло, как днем.
Всё семейство гончара высыпало во двор.
- Звездного неба роду Еремееву, - произнесла Морана. - Я дочь Сварога, жена бога Велеса. Со мной нет золотого серпа – никто из вас вслед за мной этой ночью не перейдет по Калинову мосту на другой берег реки Смородины.
«Мария» выскользнула из толпы, несколько легких шагов - и дочь прильнула к своей матери. А когда повернулась к «родне», на ней уже было тоже длинное платье, легкая шубка на плечах, а на голове корона с голубой звездой.
Всех «Мария» обошла, каждого обняла, каждому поклонилась, «матушке» Дарье даже обе ручки поцеловала. Но молча, не произнесла ни одного слова, никого по имени не назвала, чтобы не накликать ни на кого непоправимую беду.
Морана передала дочери Маре маленькую шкатулку, а та опять же с поклоном вручила ее «отцу».
Простились. Уехали.
Показалось, что и кони копытами, и карета полозьями снежной дороги даже не касались, словно скользили в невесомости.
В шкатулке лежали грамоты, в которых именным указом самого царя семья Еремея освобождалась от крепостной зависимости, ей разрешалось на средства, опять же отпущенные из государственной казны, построить гончарный завод, и во веки веков Еремеевы освобождались от налогов и податей.
А вот что еще было в заветной шкатулочке? Ну, об этом как-нибудь в следующий раз расскажем.
(Щеглов Владимир, Николаева Эльвира).
