Солнце – жаркое, июльское – било сквозь кухонное окошко прямо в глаза, слепило, аж мошки цветные плясали. А Нина Петровна сидела, как каменная, не шевелилась, занавеску не дергала. Прямо на герань таращилась, на ее красные, пыльные цветки, и мысли ворочались в голове, тяжелые, как картошка в мешке. Вчера… вчера она Лену нашла. Вот ведь как бывает – стена к стене жили, а не уберегла. Уснула Ленка, мирно так, как будто просто прилегла отдохнуть после стирки, и не проснулась больше. А дети… Господи, дети… словно чужие какие. Ни звонка, ни слезинки.
Нина Петровна вздохнула горестно, достала из кармана ситцевого передника платочек – простенький такой, в мелкий цветочек – и промокнула глаза. Утерла слезу, а она снова набегает, как из ниоткуда. Ну что за жизнь… А? Вот ведь, век прожили рядом, как родные, а Ленку никто, получается, и не пожалел, кроме нее, старой соседки. Добрейшая душа была, хоть и ворчала иногда, по-стариковски. А дети… Андрей, старшой, всегда как на шарнирах ходил – деловой, правильный до скрипа зубов. А Светка… Светка – то хохочет, как колокольчик, то плачет в три ручья, баба-бабой, ветром качает.
Андрею она первым делом позвонила, как полицию вызвала, да скорую. Номер еле нашла, в старой записной книжке, еще советских времен. Крутила диск телефона – гудки длинные, тоскливые, будто плачут в трубке. А потом – голос. Чужой совсем, басистый такой, как будто не Андрей вовсе, а кто другой трубку взял. «Слушаю», – цедит сквозь зубы.
– Андрей? – переспросила Нина Петровна, в голосе дрожь, как осиновый лист на ветру. – Андрюшенька, это Нина Петровна, соседка ваша… Мамы… Елены Васильевны…
В трубке – будто ватой заткнули. Тишина – хоть топор вешай. Тяжелая такая, давящая, как плита могильная. А потом, как обухом по голове: «Что с мамой?» Голос ровный, аж жуть берет, ни тени чувства. Сердце у Нины Петровны кувыркнулось, как воробей с крыши упал.
– Андрюша… Леночка… Елена Васильевна… она… отошла. Умерла, милый. Во сне, тихонечко так… Господь прибрал.
Опять молчанка. Ни вздоха, ни аханья. Ничего. Нина Петровна даже трубку от уха отняла, прислушалась – дышит ли там кто. Нет, линия есть, молчит Андрей, как рыба об лед.
– Понятно, – как камень выплюнул, наконец. И все. «Понятно». Словно про сломанный кран в ванной сообщили.
– Андрюша, похороны… надо же… людей позвать, место на кладбище…
– Похоронами занимайтесь, – голос все такой же, каменный. – Я… я сейчас в Москве. Деловая поездка. Совещание важное. Занят я, Нина Петровна. Очень занят. Соболезную, – буркнул, как будто милостыню подает. И бросил трубку. Щелчок – и тишина в ухе, только гул какой-то далекий.
Нина Петровна смотрела на телефон, старенький такой, кнопочный, словно он ее предал. «Соболезную». Куда ты там соболезнуешь, сынок, матери родной?! Словно о дальней тетке какой речь, а не о кровиночке, которая тебя ночей не спала, растила, в люди выводила. Ладно, Андрей – бизнесмен, черт бы его побрал, дела-деньги-поездки. А Светка? Светка-то, доченька, она ж под боком, в соседнем районе. Небось, и в гости к матери забегала – когда выгодно было.
Светланин номер она наизусть помнила, хоть склероз и донимал в последнее время. В телефоне тоже был, конечно, еще с тех времен, когда Света, бывало, прибежит – то соли нет, то сахара занять до зарплаты. Светлана взяла трубку сразу, будто ждала звонка. Голос – взвизгнутый какой-то, будто с цепи сорвалась.
– Нина Петровна? Чего там еще? У меня тут… – и дальше – как прорвало плотину. Жалобы-причитания – про детей непутевых, про мужа-алкаша, про долги за квартиру, про цены в магазинах – все в кучу, разом. Нина Петровна и слова вставить не может, рот открыла – а звука нет. Как в воду глядела Лена, говорила: «Светка – вечно ноет, только о себе и думает».
– Светочка, послушай… – прохрипела, наконец, Нина Петровна, стараясь перекричать этот бабий базар. – Света… Беда у нас… Мама… Елены Васильевны не стало.
Светлана – раз – и захлебнулась на полуслове. Замолчала. Но тишина другая – не каменная, как у Андрея, а какая-то… пустая, ватная. Будто и нет ее там, на том конце провода.
– Что? Как это? – пролепетала тихо, осипшим голосом, будто не верит, переспрашивает себя.
– Вот так, Светочка. Уснула, да и не проснулась. Сердечко остановилось. Вчера… на закате.
И тут Светку прорвало – заревела в трубку, голосом на всю Ивановскую. Причитает-голосит, но не о матери, нет. О себе, о своей горькой судьбине, о том, как ей-бедной-несчастной тяжело, как много на нее, сиротинушку, валится, как она бедная устала, измучилась. Нина Петровна слушала, молча, слезы сами собой по щекам катятся, а в сердце – ком стоит, дышать тяжело. Понять-то можно, конечно, жизнь у Светки – не мед, кто спорит. Да сейчас-то… сейчас мать хоронить надо, а она – опять про себя, любимую.
– Света, похороны… надо же… завтра-послезавтра…
– Ой, Нина Петровна, вы меня прям… расстроили! – проскулила Светлана, всхлипывает, сопли жует. – Я сейчас вообще… денег нет совсем, вы понимаете? Кризис у нас… И дети… их же одних не оставишь, маленькие еще, болеют вечно… Я не знаю, как быть… Хоть в петлю лезь.
– Приехать-то ты… сможешь? – прямо в лоб спросила Нина Петровна, уже без надежды, так, для порядка.
– Приехать… куда? – опять не понимает. Дура-дурой, честное слово.
– На похороны, Света. К матери. Проводить в последний путь.
Светлана – в рев еще пуще прежнего. Заливается, как пожарная сирена. Сквозь вой да плач выдавливает: – Я не могу, Нина Петровна. Ну, правда, не могу. Вы что, не понимаете? У меня тут такое… сами бы на моем месте… Вот как вы себе это представляете?
Поняла ли Нина Петровна? Наверное, да. Понять-то можно все на свете, да вот принять… как смириться с таким? Не укладывается в голове – и все тут. Положила трубку и почувствовала себя… выжатой, как лимон. Будто все силы из нее высосали, а взамен – пустота, холод.
И вот теперь сидит у окна, солнце печет нещадно, герань краснеет, а в голове одно – как же так? Как это – дети родные, кровиночки, не могут мать похоронить по-людски? Неужели дела, деньги, своя шкура дороже памяти, чем последняя дань, прощание?
Вздохнула Нина Петровна, тяжко так, грудь сдавило. Встала со стула, ноги не слушаются, ватные какие-то. Ну что ж, значит, так тому и быть. Сама, старая карга, значит, и похоронит Ленку. Соседи – не звери, помогут, чем смогут. Люди добрые еще не перевелись, слава Богу. А дети… пусть живут, как совесть им велит. Только вот как они потом с этим жить будут, с такой вот памятью о матери, – это уж не ее забота, пусть сами расхлебывают.
Хлопоты похоронные – завертелись, закружились, как воронье над падалью. Ритуальщики, справки-бумажки, гроб – простенький, деревянный, место на кладбище – на краю, за оградой. Все Нина Петровна на себе тащит, спину гнет, да соседка – баба Маня – ходит рядом, как тень, подсобляет, чем может – то воды принесет, то платочком слезы утрет. Деньги на похороны – пенсия Ленина, последняя – осталась, да соседи кто сколько дал, кто рублем, кто словом. На скромные поминки хватит, да и ладно.
Звонил Андрей еще раз, через день. Голос все такой же – ровный, гладкий, как отутюженный. Спросил – как там дела, все ли готово к похоронам. Снова про наследство завел разговор, про квартиру, мол, когда оформлять будем. Нина Петровна отмахнулась, как от назойливой мухи, сказала – не до того сейчас, потом, мол, разберемся, не горит. Он и не настаивал, будто ему и правда все равно – похороны, квартира, мать…
Светлана больше не звонила. Слава Богу, отдохновение душе. Хватит и одного такого «ребеночка».
День похорон – серый, хмурый, как будто само небо плакало. Дождь мелкий моросит, холод пробирает до костей. Небо – свинцовое, низкое, давит на плечи. На кладбище – тихо, пусто. Ветер воет в голых ветвях берез, кресты покосились, трава жухлая. Собрались – кто? Соседи – три калеки, да подруги старые – две старушки в черных платках, да бывший Ленкин коллега по работе – грузный дядька с красным носом. Вот и вся провожающая процессия. Детей – нет. Пустое место у гроба, рядом с Ниной Петровной, зияет, как провал в земле. Словно пощечина.
Батюшка в рясе – борода седая, голос тихий – читает молитвы, слова льются мерно, успокаивают, как тихая река. Нина Петровна смотрит в гроб, на крышку темную, глянцевую, и Ленку вспоминает – вот ведь недавно еще сидели на этой кухне, чай с сушками пили, смеялись, молодость вспоминали, песни пели. А теперь… все. Только холмик свежей земли, да крест деревянный, скоро потемнеет от дождей.
Когда гроб опустили в могилу, земля захлюпала, тяжело так, глухо. Нина Петровна подошла к краю, ком земли в руке – холодный, мокрый. Бросила в яму, случайно попала на крышку гроба – стук глухой. В глаза защипало, слезы сами льются, как град. Прошептала одними губами, почти беззвучно: «Прощай, Леночка… Земля тебе пухом… Прости их, грешных… если сможешь…»
После поминок – в тесной квартирке, чай с блинами да каша постная – гости разошлись быстро, делать им тут нечего. Вернулась Нина Петровна в Ленкину квартиру – тишина в ушах звенит, пустота давит, как мешок с цементом. Села на табуретку на кухне, опять на герань уставилась – краснеет, цветет, словно ничего и не случилось. И вдруг – звонок. Телефон на столе – дребезжит, вибрирует. Номер – незнакомый, чужой.
– Нина Петровна? – в трубке голос Светланин, уже спокойный, ровный, даже деловой какой-то. – Это Светлана. Как там… с квартирой? Вы не узнавали, когда мы сможем… ну, заняться оформлением наследства? У нас тут тоже дела, время – деньги, сами понимаете.
Сердце у Нины Петровны – как оборвалось. Неужели вот оно – главное для них? Квартира? Наследство? Мать… Мать – как будто и не было. Словно мебель старая, отжила свое – на свалку. А квартира – вот она, лакомый кусок.
– Света, – сказала Нина Петровна тихо, голос осипший от слез, но в нем – сталь, не согнешь. – Вы хоть бы… постыдились. Мать еще в земле сырая лежит, а вы уже о дележке думаете. Бог вам судья.
– Ну, а что такого? – оправдывается Светка, тоном недовольным. – Жизнь идет, Нина Петровна. Нам надо решать, у нас свои планы…
– Решать, – повторила Нина Петровна, как эхо. – Только вот души свои вы уже, похоже, давно все решили. На деньги променяли. Ничего у вас святого не осталось. Пустота внутри.
И бросила трубку. Сил больше нет – ни слушать, ни говорить. Клацнула кнопкой – выключила телефон, бросила на стол. И села в темноте, тихо-тихо, глядя в окно – дождь все еще моросит, капли стучат по подоконнику, как слезы. И в этой тишине, в этой темноте – Нина Петровна не только горечь чувствует, потери невозвратной, но и какое-то… глубокое, щемящее разочарование. Не в детях Ленкиных даже, а во всем мире, наверное. В том мире, где слова «семья», «мать», «родство» – пустой звук, где родная кровь – вода, где главное – деньги, квартиры, «решение вопросов».
И герань на подоконнике – красная, живая, словно укор безмолвный – тянется своими зелеными листочками к тусклому свету из окна. Будто шепчет: «Вот так и живем… каждый сам за себя… и даже смерть… даже смерть матери родной – не может нас помирить… не может достучаться до черствых сердец…»
Нина Петровна сидела так – долго, очень долго. Пока за окном совсем не стемнело, пока дождь не стих, оставив после себя только сырость и холод. А на душе – осталась только пустота. И горький-горький привкус безысходности.