Вот ведь как жизнь выворачивается, словно старая наволочка, которую и латать уж невмоготу, а выбросить жалко – столько с ней связано. Антонина Павловна сидела на краешке дивана, чужого пока дивана, в чужой, как ей казалось, квартире, и вглядывалась в узор обоев. Цветочки какие-то невнятные, вроде и не противные, но глаз не радуют. Дома у нее были обои в полоску, строгие, муж любил порядок во всем, и в обоях тоже. А тут – цветочки. Сразу видно, женская рука выбирала. Леночкина рука.
Переехала она к дочке после похорон Николая. Одна осталась, осиротела в своей просторной квартире, где каждый угол дышал воспоминаниями, а теперь – гулким эхом. Дети, Леночка и Ванька, уговорили – чего тебе одной маяться, да и нам спокойнее, когда ты рядом. Продали квартиру, деньги поделили, на Леночкину долю вот эту вот купили, побольше, чтоб всем места хватило. И хватило ведь – комнат много, просторно. Только вот простор этот давил, словно пустая бочка над головой.
Первое время вроде и ничего было. Леночка хлопотала, кормила-поила, внуки вокруг вились, щебетали что-то свое, детское, непоседливое. Игорь, Леночкин муж, молчаливый такой, здоровался, кивал, в газете пропадал за завтраком и ужином. Порядок в доме держался, чистота, обеды наваристые. Но вот не было в этом доме ее места. То ли дело в цветочках на обоях, то ли в скрипучем шкафу, который ей в угол поставили, то ли еще в чем, но чувствовала себя Антонина Павловна гостьей незваной.
Вещи разбирала не спеша, словно боялась нарушить устоявшийся порядок. Фотографии мужа на тумбочку поставила, рядом с вязаными салфетками, которые Леночка расставила «для уюта». Уют… Уют – это когда твои вещи на своих местах, когда запах пирогов из кухни несется, а не покупных булочек. Уют – это когда вечера под старым торшером с книжкой, а не под ярким светом современной люстры.
Первые звоночки пошли не сразу. Вроде мелочи, а царапали душу. То Леночка не спрашивая, ее любимую шаль в шкаф уберет – «не к месту тут она, мам». То Игорь за завтраком буркнет – «не чавкай, Антонина Павловна, неприятно». То внучка старшая, Верочка, передразнит ее «оканье» перед подружками. Смеются, дети, что с них взять. А в груди что-то колет, словно ржавый гвоздь.
И вот как-то за ужином разговор зашел о перестановке мебели. Леночка решила в гостиной стенку новую поставить, модную, «современную». Игорь поддержал, внуки запрыгали – новая мебель! А Антонина Павловна сидит, молчит. Раньше бы она слово сказала, советом поделилась. В своем доме хозяйкой была, все с ней считались. А тут…
– Ну, мама, что ты молчишь? – Леночка глядит в упор, как будто ответ вытягивает. – Тебе как новая стенка? Красивая? Я вот в интернете видела, глянец, все дела.
Антонина Павловна пожала плечами.
– Да ставь что хочешь, Лена. Мне какая разница.
– Ну как же, мама? – Леночка удивилась. – Ты же здесь живешь. Или тебе все равно, в какой обстановке сидеть?
Игорь отложил газету, взглянул тяжело.
– Лен, ну чего ты от матери хочешь? Ей лишь бы тихо было, да спокойно. Ей эти глянцы ни к чему.
Антонина Павловна хотела было сказать, что ей не «лишь бы тихо», что она тоже хочет красоты, что не глухая старуха еще, что видит и понимает. Но промолчала. Зачем спорить? Все равно не поймут.
А Игорь продолжил, словно мысли ее читал. Только мысли эти не ласковые совсем были.
– Антонина Павловна, поймите правильно. Это не ваш дом. Мы здесь живем, а вы – в гостях. Мы хозяева, нам и решать, какая мебель будет стоять.
Слова эти словно ударом под дых. Воздух перехватило, в глазах потемнело. Антонина Павловна даже не сразу поняла, что произошло. Смотрела на Игоря, как на чужого человека. Вроде и слова по-русски сказаны, а смысл до сердца не доходит. «Не твой дом… В гостях…»
Леночка за вилку схватилась, нервно крутит в руках. Молчит. То ли согласна с мужем, то ли не знает, что сказать. Внуки за столом затихли, переглядываются, чувствуют напряжение.
Антонина Павловна встала из-за стола медленно, словно старая совсем. Пошла в свою комнату, шаркающей походкой. Слезы стояли в глазах, но не капали. Горько так, обидно до спазм в горле. «В гостях…» У родной дочери, в доме, на ее же деньги купленном, она – гостья.
Закрылась в комнате, упала на кровать. Лицом в подушку, чтоб не слышно было всхлипов. Старость – горькая штука. Все теряешь, силы уходят, здоровье подводит, и даже собственный дом становится чужим.
А слова Игоревы в голове крутились, как волчки бешеные. «Не твой дом… В гостях…» Словно заклинание злое. Вспомнила свой дом, родной, где каждый уголок дышал теплом и уютом. Вспомнила мужа, Николая, как вместе жили, как рука об руку все преодолевали. И сердце еще больше заныло от тоски и одиночества.
Проплакала Антонина Павловна до поздней ночи. Под утро только заснула, тяжелым, рваным сном. Проснулась разбитая, словно мешки с цементом всю ночь таскала. Вышла из комнаты, тихо так, на цыпочках. В кухне Леночка суетится, завтрак готовит. Игорь уже на работу ушел, слава Богу. Внуки еще спят.
– Мам, ты чего рано встала? – Леночка глянула тревожно, будто чувствует что-то.
Антонина Павловна молча села за стол. В горле пересохло, слова не идут. Леночка налила чаю, подвинула бутерброд. Смотрит ждательно, губы поджала.
– Лена, – начала Антонина Павловна тихо, голос дрожит. – Ты Игорю скажи… Чтобы он так больше не говорил. Не надо мне говорить, что это не мой дом.
Леночка вздохнула тяжело, отошла к окнy, спиной повернулась. Молчит, думает что-то свое. А Антонина Павловна сидит, ждет, как приговора.
– Мам, ну ты сама понимаешь, – Леночка наконец заговорила, голос глухой такой. – Игорь у меня прямой человек. Что думает, то и говорит. Он не хотел обидеть. Просто… Просто нужно понимать… Мы здесь давно живем, у нас свой уклад, свои правила. Ты привыкай, мам. Все наладится.
«Привыкай…» Снова это слово, словно ярлык какой. Привыкай быть гостьей, привыкай к чужому укладу, привыкай к тому, что твой дом – не твой. А душа не хочет привыкать. Душа плачет, рвется назад, в прошлое, где была хозяйкой, где была любимой женой, где было тепло и уютно.
– Лена, – Антонина Павловна снова позвала, уже тверже голосом. – Я не про уклад говорю. И не про мебель. Я про отношение. Я же не чужая вам. Я твоя мать. И дом этот… Часть денег на него мои же. Разве я не имею права чувствовать себя дома?
Леночка повернулась, глянула в глаза матери, устало так, раздраженно.
– Мам, ну что ты опять начинаешь? – говорит словно чужая уже, не родная дочь. – Мы же для тебя стараемся. Чтоб тебе лучше было. Чтоб не одной сидела. А ты все недовольна. Все тебе не так. Вечно обижаешься.
– Я не обижаюсь, Лена, – Антонина Павловна пытается спокойно говорить, хоть внутри все кипит. – Я просто хочу… Хочу чувствовать себя как дома. Хочу, чтоб меня уважали. Не как гостью, а как родного человека.
– Ну хорошо, мама, – Леночка сдалась, вздохнула громко. – Хорошо. Мы будем стараться. Только и ты старайся. Не замечай мелочей. Не придирайся. Живи спокойно. И все будет хорошо.
«Будем стараться…» Снова эти обещания без души, без тепла. Словно отмахиваются, словно откупаются от нее. Антонина Павловна понимает – не услышали ее. Не поняли главного. Дело не в мебели и не в правилах. Дело в сердце. В том, что сердце ее здесь не приживается, здесь ему холодно и чужо.
Но молчит. Не хочет больше спорить, уговаривать, объяснять. Устала. Просто кивает головой, мол, хорошо, буду стараться. А в душе опускается все ниже и ниже, в темноту и одиночество.
Дни потянулись серые, однообразные. Антонина Павловна старается – не придирается, мелочей не замечает, живет спокойно. Да только спокойствие это – как болото застойное. Душит, тянет на дно. Вроде и живет, а вроде и нет ее здесь. Прозрачная становится, незаметная. Словно тень в чужом доме.
Леночка суетится, заботится вроде, но все как-то на автомате, без тепла. Игорь молчит вовсе так же – за газетой утром, за телевизором вечером. Внуки растут, школу заканчивают, о своих делах щебечут. А она – словно мебель в углу гостиной, привычная, незаметная. Только пыль иногда протирают.
Однажды Верочка, внучка старшая, принесла из школы рисунок. Солнце кривое, дом покосившийся, человечки палочками. Леночка расхвалила – умница, талант. Прилепила на холодильник, рядом с магнитами-котиками. Вечером Игорь посмотрел, хмыкнул – «мазня какая-то». Верочка надулась, чуть не заплакала.
Антонина Павловна молчала. Сидела в своем углу, вязала носок. А потом вдруг не выдержала.
– Хороший рисунок, – сказала тихо, голос хриплый от молчания. – Солнце яркое, дом уютный. Человечки добрые.
Верочка взглянула на нее с удивлением. Никогда бабушка Антонина не хвалила ее рисунки. Все молчала да молчала.
– Правда? – спросила неуверенно.
– Правда, – Антонина Павловна кивнула. – Я вижу. У тебя талант, Верочка. Рисуй еще.
Верочка порозовела, улыбнулась робко. Леночка с Игорем переглянулись. Удивились, наверное. Не привыкли слышать голос Антонины Павловны, особенно похвалительный.
Вечером, перед сном, Леночка зашла к ней в комнату. Села на краешек кровати, молчала. Антонина Павловна отложила вязание, смотрела на дочь усталым взглядом.
– Мам, ты чего сегодня Верочку хвалила? – спросила Леночка не то с упреком, не то с любопытством. – Ты же никогда ничего не говоришь.
– А что говорить? – Антонина Павловна вздохнула. – Нечего мне говорить. Живу вот, место занимаю. Что еще от меня хотите?
Леночка поморщилась.
– Мам, ну что ты опять за свое? Кто тебе такое сказал? Никто тебя местом не корит. Мы же тебя любим. Хотим, чтоб тебе хорошо было.
– Хотите? – Антонина Павловна усмехнулась горько. – Не вижу что-то. Гостьей меня считаете, вот и все. В гостях долго не засиживаются. Может, пора мне и честь знать?
Леночка вздрогнула, подняла голову. Взгляд строгий такой, недобрый.
– Мам, не говори глупостей. Куда ты пойдешь? Кому ты нужна? Сиди уже спокойно, не выдумывай. Мы тебя кормим, одеваем, крыша над головой есть. Что еще тебе надо?
Слова эти словно плетью хлестнули. «Кому ты нужна? Кормим, одеваем…» Словно подаяние какое дает, а не дочь матери. Антонина Павловна отвернулась к стене, замолчала. Зачем спорить, что объяснять? Все равно не поймет. Не чувствует сердцем. Видит только быт, удобство, практичность. А душа – что душа? Кому до нее дело?
Леночка посидела еще немного, молча, потом встала и вышла, хлопнув дверью негромко, но обиженно. А Антонина Павловна осталась одна в темноте, со своей болью и одиночеством.
Ночь не спала, ворочалась, вздыхала. Перед рассветом только задремала. Снился муж, Николай, молодой, веселый, зовет ее куда-то, руку протягивает. А она за ним бежит, бежит, да все не догонит. И проснулась в слезах, с тяжелым сердцем.
Утром на кухне Леночка словно ничего и не было. Суетится, завтрак готовит, мужу бутерброды мажет. Игорь как всегда за газетой. Внуки в школу собираются. Все как обычно. Только Антонина Павловна молчит, в себя ушла, словно камень воды набрала.
За завтраком тишина стояла, напряженная, давящая. Только вилки стучат да газета шелестит. Игорь вдруг отложил газету, посмотрел на Антонину Павловну тяжело.
– Антонина Павловна, – сказал глухо, словно сквозь зубы. – Вы чего это опять недовольные? Что опять не так? Все у вас хорошо. Живете в тепле, в сытости. Чего еще вам надо? Может, золотые горы обещать?
Антонина Павловна вздрогнула от резкости голоса. Подняла глаза, взглянула на Игоря прямо, спокойно. Усталость в глазах, но и какое-то непоколебимое достоинство.
– Золотые горы мне не нужны, Игорь, – сказала тихо, но твердо. – Мне нужно просто… Чтобы меня уважали. Как человека. Как мать. Как хозяйку в своем доме.
Игорь усмехнулся криво, снова за газету спрятался. Леночка засуетилась еще больше, будто хотела тишину эту разбить звуками посуды. Внуки переглянулись, затихли.
А Антонина Павловна встала из-за стола медленно, словно тяжелая какая-то. Пошла в свою комнату, закрылась на замок. Села на кровать, смотрела в окно, на серый осенний день.
«Хозяйка в своем доме…» Слова эти в голове крутились, словно мантра. А дом все чужим оставался, холодным, неприветливым. Не ее дом. Она здесь – гостья. Нежеланная гостья, обуза, лишний рот.
И вдруг в сердце что-то переломилось. Не обида уже, не гнев, а какая-то тихая грусть, смирение. Поняла Антонина Павловна – не изменить ей ничего. Не сделать этот дом своим. Не завоевать уважение и любовь. Придется жить так, как есть. Гостьей в собственной семье.
Вздохнула тяжело, встала с кровати. Подошла к зеркалу, глянула на свое отражение. Старая женщина, усталая, одинокая. А в глазах – искры какие-то еще теплятся. Искры достоинства, внутренней силы. Не сломалась еще, не сдалась. Жива еще душа, хоть и болит.
Вышла из комнаты, тихо так, шаркающей походкой. Пошла на кухню, налила себе чаю. Села за стол, молча. Леночка посмотрела на нее украдкой, отвернулась. Игорь все еще за газетой. Внуки уже в школу ушли. Тишина в доме, тяжелая, глухая.
Антонина Павловна пьет чай медленно, маленькими глотками. Смотрит в окно, на серый осенний день. А в сердце – тихая грусть, смирение, и какая-то непонятная надежда, словно слабый луч света в темном царстве. Надежда на что? Сама не знает. Может, на то, что солнце завтра все-таки взойдет. Даже в чужом доме. Даже для гостьи нежеланной. Солнце оно для всех светит. Если только небо тучами не затянуло совсем.
А небо сегодня серое-серое, словно дым завеса. Но где-то там, за тучами, солнце все равно есть. Антонина Павловна знает это. И в этой тихой вере, в этой слабой надежде – вся ее сила. Вся ее жизнь. Даже в чужом доме.