Я вернулась домой после работы, уставшая, как побитая собака. Развод вымотал все соки, оставил какую-то внутреннюю пустоту и зыбкость. Но вот моя маленькая квартирка – тихая гавань после бури. Стены в пастельных тонах, светлый паркет, уютные кресла – каждый уголок обжит с любовью, с нуля. Здесь, в этих скромных квадратах, я начинала новую жизнь, строила заново свое «я» из осколков прошлого.
Включаю свет в гостиной и замираю на пороге, словно споткнувшись о невидимую преграду. Что-то не так… Смотрю внимательнее. Пусто. Не физически, конечно. Мебель на месте, стены все те же. Но… Где мой торшер? Тот самый, с абажуром цвета слоновой кости, что я привезла из антикварного, любовно реставрировала? И… чайник? Новый, керамический, с милыми цветочками, который так смешно свистел, когда закипал. Куда все подевалось?
Сердце екает нехорошим предчувствием. Хватаю телефон, набираю мамин номер. Гудки тянутся мучительно долго.
— Мам? — голос дрожит предательски. — Привет… Ты не знаешь, торшер мой куда делся? И чайник? Я что-то не пойму…
В трубке – мамино невозмутимое молчание. Она всегда умела держать паузу, нагнетать напряжение, не хуже любого режиссера. Но сейчас эта пауза кажется какой-то зловещей.
— А… — наконец, тянет она, словно вспоминая о чем-то незначительном. — А, это… Так это я… Наташе отдала.
Сначала – ступор. В голове – белый шум, как будто резко выдернули шнур из розетки. Переспрашиваю, как будто не расслышала.
— Кому? Наташе? Мои вещи? Зачем?
Мама вздыхает в трубку, как будто я спрашиваю о какой-то очевидной глупости.
— Ну, а кому еще? Наташка же мебель хотела обновить, говорила, что все старое разваливается. А у тебя… У тебя всего полно, ты ж богатая. Жалко, что ли?
Внутри все взрывается волной горячего гнева. Богатая? Это после тридцати лет брака, после развода, после раздела имущества, когда мне досталась эта крошечная квартира и мизерная часть общего добра, я – богатая?! Каждая вещь здесь куплена кровью и потом, каждая полочка прибита собственноручно, каждый торшер выбран с такой любовью… И мама вот так, без единого слова, без согласия, просто раздает мои вещи Наташе?
— Мам, ты… Ты меня вообще спросила? — голос срывается на крик. — Это мои вещи! Мои! Я их покупала! Ты не имеешь права!
— Ой, ну чего ты разоралась? — мама недовольно морщится даже через телефонную линию чувствую. — Как будто у тебя последнее отобрали. Вещи – дело наживное. А сестра – она одна у тебя. Надо помогать близким.
Слова мамы – как плевок в лицо. Помогать близким? А я, значит, не близкая? Я – никто? Просто приложение к более «нуждающейся» Наташе? В горле – ком обиды и несправедливости, дышать тяжело.
— Мам, я сейчас приеду, — выдавливаю сквозь зубы и бросаю трубку.
Ноги несут сами, как будто на автопилоте. Всю дорогу до мамы в голове – вихрь мыслей, обрывков воспоминаний. Как часто было так – Наташе лучшее, Наташе больше, Наташа – слабенькая, ее надо жалеть. А я – Анна – всегда как-то сама по себе, всегда должна была быть сильной, самостоятельной, ничего не просить. И вот результат – мои вещи просто отдают другой дочери, не считаясь со мной, с моими чувствами, с моим правом на собственность, на личное пространство.
Влетаю в мамин подъезд, поднимаюсь на этаж, звоню в дверь резко, нервно. Мама открывает не сразу, словно специально тянет время. На лице – не испуг, не вина, а только легкое раздражение, как будто я отвлекла ее от чего-то важного.
— Что ты тут устроила? — с порога набрасываюсь на нее. — Почему ты отдала мои вещи? Кто тебя спрашивал?
Мама спокойно проходит в комнату, садится в кресло, жестом предлагает мне присесть. Но какое там – сидеть! Меня трясет изнутри, как лихорадке.
— Ну, сядь уже, не мечись тут, как угорелая, — говорит мама невозмутимо. — Как будто трагедия какая случилась. Вещи – ерунда. Надо быть добрее к близким.
— Добрее?! — выплевываю слова с ненавистью. — Ты называешь это добротой?! Обокрасть собственную дочь и отдать ее вещи другой – это доброта по-твоему?! Это называется наглостью, бесцеремонностью и… предательством, если хочешь знать!
— Не груби матери! — мама вздыхает тяжело, делает вид, что я ее очень огорчаю. — Я хотела как лучше. Наташке действительно нужна помощь. У нее мебель старая, техника ломается. А у тебя … вот посмотри на себя, квартира – полный фарш, все новое, дорогое. Тебе что, жалко было что ли? Ты что, завидуешь сестре, что ли?
Завидую? Я? Наташе? Да я всю жизнь хотела хоть чуточку маминого внимания, хоть каплю ее тепла, которые доставались Наташе сполна. А теперь еще и в зависти меня обвиняет. Это уже слишком.
— Мам, — пытаюсь говорить спокойнее, хотя внутри все клокочет. — Дело не в вещах, ты понимаешь? Дело в том, что ты опять сделала это. Опять решила за меня, опять не спросила моего мнения, опять поставила интересы Наташи выше моих. Сколько можно? Я не маленькая девочка, мам. Мне 58 лет! Я сама могу решать, кому и что отдавать из своих вещей! И вообще, это моя квартира, мое личное пространство. Ты не имеешь права распоряжаться здесь, как у себя дома!
Мама смотрит на меня с непониманием, словно я говорю на марсианском. В ее глазах – искреннее недоумение, смешанное с легким презрением. Она действительно не понимает, что не так. Она искренне считает, что поступила правильно, «по-матерински». И вот это непонимание ранит больнее всего. Это стена, которую не пробить никакими словами, никакими аргументами.
— Ну, чего ты уперлась, как баран? — мама теряет терпение. — Заладила одно и то же. Вещи – ерунда, я тебе еще новых накуплю, если так важно. Тоже мне, бедствие мировое нашла. Надо быть проще, Анна, проще. Людей надо любить, а не за тряпки держаться.
Любить людей? А меня ты любишь, мам? — хочется крикнуть ей в лицо, но слова застревают в горле. Слишком больно, слишком бессмысленно. Она не услышит, не поймет. Это разговор глухих.
Звонит телефон. Мама берет трубку, слушает невнимательно, бросает в ответ дежурное «угу, угу» и отключается. Не смотрит на меня, отворачивается к окну. Это знак – разговор окончен. Ей все равно.
— Ладно, мам, — говорю тихо, уже без гнева, только с глухой тоской. — Позвоню Наташе. Надеюсь, хоть она поймет, что это неправильно.
Выхожу из квартиры, хлопаю дверью не слишком сильно. Уже нет сил на скандалы, на крики. Только пустота и ощущение бессилия.
Набираю номер Наташи. Долгие гудки, потом – ее сонный голос.
— Наташ, привет… Это Анна. Слушай, мам мне сказала, что ты взяла мой торшер и чайник… И еще что-то там из мебели… Это правда?
В трубке – тишина. Чувствую, как Наташа замялась, не знает, что сказать.
— Ань… ну… да… мама сама предложила… сказала, что у тебя все равно все новое, а у меня… ну ты знаешь… мне действительно нужно было…
— Наташ, — перебиваю ее устало. — Я понимаю, что нужно. Но почему мои вещи? Почему не спросить меня? Ты же знаешь, что я их люблю, что они для меня значат…
— Ну Ань, не начинай, — вздыхает Наташа раздраженно. — Мама же хотела как лучше. И вообще, что ты из-за каких-то тряпок нервничаешь? Найди себе новые, делов-то. Ты вон какая самостоятельная, все можешь себе позволить. А я… мне вот мама помогает, и спасибо ей за это.
«Самостоятельная», «все можешь себе позволить». Как же легко со стороны рассуждать о чужих чувствах, о чужой боли. Они обе, мама и Наташа, словно сговорились, не видят, не хотят видеть моей правды, моих обид. Я – виновата уже тем, что выжила после развода, тем, что пытаюсь наладить свою жизнь, тем, что не жалуюсь, не ною, не тяну из них деньги и внимание. Я просто мешаю им в их уютном мирке, где Наташа – вечная жертва, а мама – великая благодетельница.
— Ладно, Наташ, — говорю тихо и кладу трубку. Разговор бессмысленен. Ничего не добьюсь, только нервы потреплю.
Но сдаваться не хочется. Не из-за вещей уже, а из-за принципа. Из-за права на уважение, на свои границы. Завтра поеду к маме снова. Поговорю с ними обеими. Спокойно, твердо. Скажу все, что думаю. Может, хоть Наташа услышит. Может, хоть в ней осталось немного совести, немного сестринской любви. А маме… маме уже ничего не докажешь. Но ради себя я должна попытаться. Должна защитить свое право на себя, на свои вещи, на свое жизненное пространство. Даже если это будет стоить отношений с матерью и сестрой. Потому что без этого права – я не я. Просто пустое место, удобное для манипуляций и чужих решений. А я хочу быть хозяйкой своей жизни. И начну с собственных вещей.
На следующий день я снова у мамы. Наташа уже здесь, пьет чай на кухне, сидит немного виноватая, немного вызывающая. Мама – за столом, как всегда, невозмутимая, словно ничего не произошло.
— Мам, Наташ, — говорю спокойно, без эмоций. Стараюсь, по крайней мере. — Я хотела еще раз обсудить вчерашний разговор. И вот что я вам скажу. Я понимаю, что Наташе нужна помощь. И я готова помогать сестре, если она меня попросит. Но не таким образом. Не за мой счет и не без моего согласия. Мои вещи – это моя собственность. И только я имею право решать, что с ними делать. Вы поступили неправильно, мам. Ты не имеешь права отдавать мои вещи без моего разрешения. Это не только неуважение ко мне, но и… ну как бы сказать… воровство, что ли.
Мама морщится, как от кислого лимона.
— Ой, не заводи опять свою пластинку, — машет рукой. — «Собственность», «права». Как будто мы тут олигархов делим. Проще надо быть, я же тебе говорю. Сестра у тебя одна, а вещей ты еще наживешь.
Наташа смотрит на маму виновато, потом на меня – сочувственно. Кажется, что-то в ней дрогнуло, что-то поменялось после вчерашнего разговора.
— Мам, может, Аня права? — тихо говорит Наташа, не поднимая глаз. — Ну зачем ты так сделала? И правда, не спросила ее… Вещи же ее…
Мама смотрит на Наташу с удивлением, даже с некоторой злостью. Не ожидала такой «поддержки» от любимой дочери.
— Ты чего это вдруг против матери пошла? — шипит она. — Тоже мне, совесть проснулась. Ну хочешь отказаться от подарков – отказывайся. Мне не жалко. Я лучше кому-нибудь другому помогу, кто поблагодарнее будет.
Наташа молчит, смотрит в пол. Чувствую, что ей неловко, стыдно. Впервые за долгие годы она видит ситуацию моими глазами, понимает несправедливость материнского поступка.
— Мам, дело не в подарках, — вмешиваюсь я. — Дело в уважении. Я не прошу вернуть все вещи, если уж так получилось. Но хотя бы… чайник верните. И торшер. Они мне дороги. Это не просто вещи, это частичка моего дома, моего уютного мира. И если хоть капельку уважения ко мне осталось – верните их.
Мама молчит, смотрит в сторону, надувшись, как обиженный ребенок. Но Наташа поднимается со стула, подходит ко мне, берет за руку.
— Ань… ты права, — говорит тихо. — Мама не должна была так делать. Я… я верну тебе чайник. И торшер. Они еще не распакованные, стоят в коробке. Мне… неудобно получилось. Прости меня.
Смотрю на Наташу и впервые за долгое время вижу в ее глазах не зависть, не обиду, а искреннее раскаяние, сочувствие. Может, не все потеряно в наших отношениях. Может, еще есть шанс на понимание, на сестринскую близость. А мама… мама остается сидеть в кресле, надутая и недовольная, но уже не такая властная, не такая непоколебимая. В ее молчании чувствуется некоторая растерянность, некоторое осознание собственной неправоты.
Ухожу от мамы с торшером и чайником в руках. На душе – легче, свободнее. Вещи вернулись домой, но главное – вернулось чувство собственного достоинства, чувство защищенности личных границ. Я не смогла изменить маму, не смогла добиться от нее признания вины. Но я смогла отстоять себя, свое право на уважение. И это – главная победа. Даже если отношения с матерью останутся напряженными, даже если Наташа вернется к прежней роли «маленькой и несчастной» – я больше не позволю нарушать свои границы, не позволю распоряжаться моей жизнью без моего согласия. Я – это я. И это – главное.