Тося видела Евдокима мельком, и он ей не понравился. Тосе нравились как раз те, которых она встретила на Тихвинской ярмарке, нарядные, с завитыми усиками, в узкоплечих, хорошо подогнанных сюртучках кавалеры. А этот – дундук какой-то, медведь. Поди, и неграмотный к тому же. А Тося, между прочим, вовсю, втихаря от тяти, книжечками про любовь увлекалась, и всегда, чуть-чуть, немножко, была в кого-нибудь влюблена. Книжечки ей давала почитать дочка старосты, Иришка, девица образованная, имевшая в женихах сына управляющего имением Лохвицких. Эво, куда махнула!
А здесь беда просто. Батюшка за мужика отдает. Говорит, далеко тот мужик пойдет. А Тосе от этого какая радость? Она уже о городе мечтала… Совсем не хотелось Тосе в дремучую староверскую деревню замуж выходить! Что там делать? Коровам хвосты крутить? Тося работы никакой не боялась, приучена ко всему была, но тайные девичьи мечты вовсе не про деревенские хлопоты были. Кому-то рыцари на белых конях достаются, кому-то пригожие сыны управляющих, а кому-то даже дворянского рода юноши. А чем Тося хуже? Не желает она замуж за этого Евдокима! Все!
Евдоким вернулся через год со сватами, в разряженной повозке, нарядный, с подарками, жених, одним словом. Тося и выходить к нему не желала, мать силком выпнула в горницу:
- Будешь ишшо мне тут кочевряжиться!
А уж тятенька со свахой – разлюли, малина, - невестино наследство оценивают. Жених и ухом не ведет: глаз с Тоси не спускает. И горят жениховские глаза синим пламенем! А сам-то он каков – в плечах косая сажень, усы пшеничные, поддевка новая и сапоги со скрипом! Не королевич Елисей, но видно, человек важный, из столицы прибыл, красавец, вроде как переродился!
- Вот, Антонина Федотовна, у нас про тебя каков купец, - заюлила востроглазая сваха, - сам – молодец, хоть куда, по свету не рыщет, молодиц не ищет, по тебе, голубка, тоскует, о тебе, ластынька, воркует…
Ну… Пошла, пошла, пошла языком чесать…
Тоська вдруг ножкой – топ.
- Не пойду за тебя, Евдоким замуж!
У тяти и рот нараспашку. Скользкий масленок с вилки на пол – шлеп! В глазах Евдокима – вместо сини черная ночь.
- Не желаю в глухую нежить! Дом возле батюшкиного дома построишь – тогда и забирай!
Ох, продешевила Тосенька. От волнения, наверное. Если бы она тогда в самом Петербурге приказала жениху отстроиться – исполнил бы. Посреди Дворцовой Площади избу бы отгрохал, вот вам крест!
У Евдокима глаза сверкнули: моя будешь все равно. Поклонился отцу. Поклонился матери Тосиной. Из горницы вышел и был таков. Федот Гаврилыч было в гнев, но… сменил на милость:
- А и молодец, Тоська! Моя девка, кровь моя! Пущщай так и делает – опосля деревня будет!
***
Свадьбу гуляли в новом доме. Народу – тьма. Одних поросей молочных по-барски, ужасно непрактично, целых семь штук извели. Зато гуляла на свадьбе, помимо справного и уважаемого люда, вся местная знать. Даже баринок из Гагрино посаженным отцом Евдокиму изъявил желание быть. Федот Гаврилович за счастье молодых ведро казенки высадил! Пьян, пьян, а глазом востер, чуял, не прогадал: зятек еще в люди выйдет, и ему, тестю от этого большое будет вспоможение!
Молодые пряменько на пиру сидят: жених серьезен и торжественен, невеста – ни жива, ни мертва. Да кого волнуют ее чувства? Сделка завершена удачно! Вот и весь сказ!
Вот и ночь…
Евдоким поцеловал жену трепетно в щеку и сказал:
- Коли боишься – не буду. Попривыкни покуда. На-ко, яблочко погрызи, голодная же.
А Тося, правда, голодная была. Кусок в горло не лез – страшилась мужа. Она в это яблоко вцепилась, только хруст стоял. Смотрит по сторонам – горница гола, светла и деревом так вкусно пахнет, век бы дышал таким запахом.
- А как же ты, Евдоким, песок барину один возил? Неужто никто не помогал?
Евдоким взвару жене налил, потчует, зубами белыми блестит, кроткий, как агнец божий.
- Терпение и труд все перетрут.
Поела Тося, повеселела маленько. Про жизнь в Петербурге Евдокима расспрашивает. Тот ей смиренно отвечает. Какие дома там, какие улицы, как освещен город зимами, какие гулянья на Масленицу, какие господа живут. Какой народ в мастеровых, где нищие обитают, сколько монастырей и храмов, да какое в них обзаведенье. Есть еще театры, вроде балагана с Петрушкой, только во дворцах, и вместо тряпичного Петрушки ряженые актеры и актерки. А есть такие девки – балетные называются. Танцуют завлекательно. Срамные! Но смотреть дивно.
- Сам видел, нахал? – улыбается Тося.
Куда там. Чистая публика ходит. Господа все. Господа и рассказали. Зато Евдоким в цирке бывал. И не раз. Там лошадки дрессированные кланяются публике, клоуны шутки шутят, обезьяны считать умеют и борцы тягают гири такого весу – жуть.
- Я бы тоже в цирк сходила.
- Ничего… Вместе когда-нить в Петербург поедем, я тебя и в цирк, и в театр, и даже в балет свожу, ласточка моя ненаглядная.
Тося чует – любит ее супруг больше жизни. Любит и сам дрожит. Жалко его и чудно – хороший такой. Смирный. Чего его бояться? Ласково поцеловала мужа в щеку. А потом и в губы. А ему того и надобно – лаской, да уговорами, да рассказками, да угощеньями… уговорил! Терпение и труд все перетрут!
Всем бы бабонькам в мире таких уговорщиков! Только – женились чтобы опосля!
Жили хорошо, сговорчиво. Евдоким с Федотом на маслобойке капиталы наращивали. В планах у обоих - меленку построить. Тося при хозяйстве, при собственном доме, образцовая бабочка. С какой стороны ни посмотри – придраться не к чему. Евдоким на супругу не нарадуется – дом полная чаша, хозяйка нарядная, сердце ликует. Тося влюбилась в своего Евдокима и сама себя ругает – чего выкобенивалась – всем взял муж, и ласков, и покладист, и собой хорош!
И до того она Евдокима полюбила, что готова была дорожкой шелковой перед ним стелиться: он домой является – жена встречает так, как царей не встречают! И место ему красное, и кусок ему лучший, и отрез на рубаху дорогой – ему, и самые сладкие ласки, и поцелуи, и слова – для него все! Свет в окошке – дорогой Евдокимушка!
Год прошел – медовый. Второй год – сахарный. А на третий годок Евдокимушка привык. Никуда женка не денется, коли так любит. Да и на сносях уже. Ласковой кошкой возле ног вьется – любишь меня, милый? Люба я тебе, милый? Все для тебя, вся жизнь моя – тебе, желанный…
Евдоким чур потерял – зазнался и к супруге охладел. Ибо нельзя себя терять в своей любви. Мужчины – народ шальной, игривый, вроде котов-баюнов. Им с покорной мышкой скучно. Им играть надо и охотиться. Они и сами не рады, что жена поперек слова не скажет, ластится без конца и норова не выказывает: по писанию живет. Вроде как, и ума у нее собственного нет. И Евдоким растерялся. Все ведь хорошо – почему же тошно так, и ноги в дом не идут?
Не знают мужчины, по природе своей наивные, что Богом даденное, не всегда завлекает и будоражит душу, как бесом подложенное. Не знают женщины, что окромя мужа, нужно Господа в первую очередь почитать. Что помимо супруга и детей о себе думку иметь надо и уважения к себе не терять.
Бес Евдокиму свинью подкинул знатную. В последнее время он, потихоньку хозяйственные заботы на свои плечи возложив, больше в разъездах был по делам торговым. И вот столкнула его судьба с одной интересной дамочкой, в Бабаеве проживавшей. Она была хорошенькой мещаночкой, вдовой. Капиталом, от покойного мужа оставленным, распорядилась грамотно: открыла молочную лавочку, в которую поставлялись лучшие продукты со всей губернии. А масло из молочного хозяйства Евдокима считалось лучшим!
Вот и решили ударить по рукам – добросовестные поставщики на дороге не валяются. Дамочка лихая, озорная, смелая. Сама себе – хозяйка. Где и ругнуться может, где и мужскую хватку приспособить. Торговля – дело такое, мямлей и росомах не терпит.
И зачастил Евдоким в Бабаево. И полюбил он с молочницей чаевничать и беседы беседовать. Нравилась ему бойкая бабочка. Живая, как ртуть, востроглазая и насмешливая. Тут и до греха недалеко – мысли о покорной, исполнительной женке, о сынишке малом, меркли, как только пухлая ручка владелицы молочной лавки поворачивала серебристый краник ведерного самовара над фарфоровой парой, подливая чайку статному гостю. Дамочка себе цену знала и играть в любовь любила.
Слухи дошли до Тоси. Слухами полнится земля. Загулял муженек…
Хотела страстей и чувств-с, как в романе – получай! А нечего книжонки почитывать! Тося за несколько дней осунулась, спала с лица. Каков подлец! Все ему в руки шло, все было ладно, какого рожна? А гордость проклятая не позволяла ни с кем своим горем поделиться. Сынок за юбку тянет, внимания требует, в глазенках его – обожание. А она напряженную думу в голове крутит и успокоиться не может – делать что? Венчанные, семейные, детные – как все это разрушить?