Молоденькая и стройненькая, как юная березка, Танюшка, прибежала к бабушке Тосе с чемоданом. Насовсем. Глотая горькие слезы, икая и всхлипывая, пожаловалась, что ушла от Мити, что Митя оказался невозможным человеком в быту и вообще. Раньше, до свадьбы, был таким ласковым, предупредительным, на руках носил, оберегал и пылинки сдувал. Таня и замуж за него пошла, думая, что будет из него вить веревки и всяко разно над ним командовать, как, например, мама над папой командует.
А Митя оказался таким… таким… Тираном, что ли? И не Танечка, а он в доме командует! И Танечке слова никто не дает! И Танечкой помыкают, как хотят! И никто, никто Танечку не понимает, и даже мама, сама мама отправила Танечку обратно к мужу, и сказала, чтобы ее ноги вот с этим самым чемоданом в материнском доме не было!
Она шмыгала аккуратным носиком, и так красным от переживаний, переминалась с ноги на ногу, алела румяными щеками и теребила край косынки, повязанной на шею. По Танечкиному убитому виду было понятно – бабушка, а точнее, прабабушка Тося – Танина последняя инстанция. Деваться Тане больше некуда.
Ну, не к председателю же идти, квартиру выпрашивать? И где гарантия, что председатель, Демид Петрович, эту квартиру Тане даст. Детей у нее пока нет, родительский дом, слава Богу, стоит, здоровенный, как купеческий терем, уж для Тани место найдется. И вообще, Демид Петрович не одобрит Танькино бегство, потому что, семья – ячейка общества, то есть, государства. И коли все начнут так бегать, то и государству придет хана. А что говорил товарищ Ленин? Плодитесь, - говорил, - и размножайтесь! И Таня даже возразить не сможет, мол, Ленин такое вовсе не говорил, потому что, слова председателя – закон!
Прабабушке Тосе очень много, много лет. Девяносто пять годочков минуло. Она родилась в дремучие царские времена, и уже к революции была сорокалетней тетенькой, считай, бабушкой. У нее детки уже своих деток народили. На войну баба Тося уже внуков провожала. Папу Танькиного провожала, между прочим.
И вот ей стукнуло девяносто пять! И ей любая женщина позавидует: баба Тося до сих пор сама содержит свой собственный двор с коровой и утями, сама за собой и за домом ухаживает. И такая бойкая, такая командирша – будь здоров! Ей палец в рот не клади! Она прадедушку пережила! И многих своих детей пережила. Если что, то все Танькины родственники ее боятся и уважают, глава рода, как никак! Вот и Таня, хитрюга, к Тосе лыжи навострила. Тут, у Тоси, как в крепости, никто не тронет. Главное, чемодан распаковать, да и жить потихоньку под бабушкиным крылышком, без всяких там мужей. Ну их, мужей этих, никакой от них радости.
Баба Тося, в миру, Антонина Федотовна, на финты Тани посмотрела с интересом. Митьку она вот «с таких» лет знала. Митька отличался добрым, хоть и заковыристым нравом – вечно его на приключения тянуло. То он, чертенок, в колхозном поле горохом объедается, что потом откачивать поросенка такого приходилось. Фельдшер из Пикалево лично приезжал, на машине с крестиком красненьким. Ребенок же. Чепе! А Митька ничего, отошел, музыкальный концерт, правда, устроил, а так – ничего.
То Митьку на яблони понесет, то на крышу сельсовета, то еще куда-нибудь. И строго, на государственное имущество зарился. Председатель ему так и говорил:
- Ты, Митька, в итоге сядешь! Факт!
Факт, не факт, но не сел. Может, это батькин ремень помог. В детстве Митьке доставалось по самое не могу. Вся заднюшка в звездочках. Ребенки в реке купались, так сразу видно, где Митяй, по звездам угадывали!
После армии Митя выправился, сделался серьезным и деловым. Пришел и сразу начал оглядываться: на ком жениться. Всяких девок не хватал, выбирал обстоятельно. Вокруг Танюхи целый год крутил круги. Красиво ухаживал, заманивал в родительский дом. Танька взбрыкивала: не пойду, мол, к твоим родителям. Избу, мол, новую ставь. Митя, чин чинарем, с братами собрался и поставил избу! Хозяин! За такого не пойти – это же последней дурой надо быть! За год поставил!
Стоит Митяя дом на взгорке над речкой. Пахнет сосновой смолой, янтарный такой, просторный коники на крыше, заглядение! Полы красить жалко – так разглажены у Митьки, ребенок босый пройдет, ножку не занозит!
Сыграли свадьбу. Гуляло все село. Митькины родители поросенка закололи, Танькины родители барана не пожалели, кур, гусей – стол ломился от яств! Морошку, да клюкву, да бруснику – тазами ставили. Пирогов – тонну напекли, да разных, сладких, не сладких, всяких, на любой вкус и укус. Студень, не то что в столовке колхозной варили, путний студень, ножом резали, от чеснока с ног сбивало людей. Тося студнем руководила, с опытом человек, уважаемый. Так все хвали Тосин студень, во рту таял, опохмелки не надо никакой.
Митька сидел в городском костюме, кудрявый (с вечера девки, дуры, ему вихры на тряпочки завивали, чтоб красивый был), зубастый, рукастый, мясистый, все при нем! Танюха рядышком – румяная, тоненькая, маленькая, а такая… Будто ее в трех водах выкупали, в живой, в мертвой и в молоке. Светится вся. И не больно много в Тане красоты, а что-то есть такое, тянет. В бабу Тосю Танюха удалась. Тося в молодости тоже, сама собой невеличка, а как крашено яичко, всяк тянется, всяк на зубок попробовать желает.
Гуляли три дня. Больше нельзя. Председатель заругался бы, хотя сам, пивосос, побольше иных работников водки выхлестал. Ну, отгуляли, Митька Таню в свой дом на руках и отнес, как царевну какую. И, гляди ты, три месяца не прошло у молодых, а уже с чемоданом жена по деревне бегает, матерь с отцом позорит. Не по нутру ей Митькин характер…
- Ты чемоданом-то своим попусту не размахивай! Скидывай туфли, да объясни толком, что у вас стряслось.
Баба Тося в куте домовитой мышью зашуршала. Самовар поставила. В пузатый, в горох, чайник с отбитым носиком, индийской заварки, самой наилучшей, насыпала. Утрешних шанежек из буфета достала, на стол – для Тани. И подушечек с повидлом – ей. Потопталась, подумала:
- Танюша, сбегай в огород, лучку пощипай.
Танька сгоняла в момент. Тося ей чугун картошки вареной – на, чисти. Таня без звука, ловко ту катрошку облупила, на дольки порезала, лук толкушкой помяла, посолила, маслом залила – чем не ужин? Пока возилась, слезы луковые выступили, а слезы бабьи высохли. Давно бы так. Миску, на семью рассчитанную, задумавшись, уговорила. Молочком парным шанежки запила, молочко-то в дедову кружку налито. А это, между прочим, литр! Потом чайку на пару с бабушкой пошвыркали, в прикуску с подушечками – хорошо. Да – молча. Хороший у девки аппетит. Здоровая, значит, девка, а не размазня какая.
- Ну, рассказывай, рОдная.
Тося бесконечный чулок из корзинки вынула: красная нитка, из свитера внучка Кольки от Светы, младшенькой своей, белая – от Бобки, кудлатого, косматого пса сторожевого. Вяжет Тося чулки для Светы младшенькой. Замучил Свету артрит, радикулит и всякая подагра-зараза. Пояс для поясницы уже готов, к осени Тося и чулки доделает – будет доче подарок. Для здоровья. Ни в каком универмаге не купишь, ни у каких спекулянтов не найдешь! Будет Свете о матери память.
Тося петельки губами считает, очки на кончике носа для форсу и ясности – зрение у Тоси, как у разведчика. Ей бы с таким зрением в армию. Цены бы Тосе не было – ни один лазутчик не прошел. Петли считает, а на Таньку поглядывает, слушает внимательно и ни одной детали не пропускает, как Федот Евграфович Васков из нового кино про девчат-зенитчиц. В клубе в праздник показывали. Тося тоже смотрела. Молоденькие девчатки, Танькины ровесницы, считай, а погибли все. Ни одну не уберег Васков. Все плакали. И Тося – тоже.
Танька крутилась, вертелась, юлила, то посуду мыть подорвалась, то пол, на ночь глядя (вот дурная, кто вечером веником метет?) подметать взялась.
- Сядь, коза. Не прыгай. Докладай, что у вас с твоим, этим, те… ти…
- Тираном, баб.
- Ну, это самое. Слухаю!
Таня угомонилась, сложила ладошки в замочек, набрала в грудь воздуха, сморщила прелестный свой носик и начала.
- Я его любила, ты не думай. И ничего я не темню…
Таня, и правда, не темнила. Она не воображала из себя принцессу – у Таниной мамы особо не забалуешь. После свадьбы молодая жена не расхолаживалась: крутилась вьюном по горнице, топила ею же побеленную печку, хотя можно было бы и электроплитку включить. Митька всегда уходил на работу сытым. К его приходу дома царила идеальная чистота. И ужин горячий Таня подавала своему Мите, как падишаху. Чистенькая, в свежем фартучке Таня всегда улыбалась. И все у нее было в порядке: огородик разбит, бельишко выстирано, в баньке бело и уютно. А ведь Танюха и сама работала каждый день, с четырех утра до восьми, и потом, с трех дня до семи. Через выходной смена. Не больно-то поленишься!
И что Митя? А Митя, что называется, совесть потерял! Поначалу Таньку и ласточкой и миленькой звал. А теперь губу дует. И все ему не нравится. Еда не такая. Дома все не так. И жена совсем дурра сделалась, что не скажет, все невпопад. И рычит, и рычит, и рычит, и рычит… За что, спрашивается?
Таня к нему и так, и сяк. Пробовала подольститься по-женски, с поцелуями, да обнимашечками. Ночная кукушка всяко дневную перекукует. Нет. Холоден и зол. Танька уж и не знает, как быть. Может, он другую любушку себе присмотрел? Может, из Таньки дурная хозяйка получилась? Может, свекры против нее сына настраивают? А?
Танюшка снова в слезы. Да и как тут не заплачешь. Обидно ведь. Ладно, она бы как Грушка Светлова была, которая за Саньку замуж вышла – Санька с ней мается просто: грязнуха, лентяйка, распустеха. Так ведь Таня не такая – умница, хозяйственная, на телевизор денежки потихоньку откладывает, на стиральную машинку, на диван мягкий записалась!
Она ведь сегодня к Мите так и подошла:
- Ты не любишь меня больше, Митя? У тебя кто-то есть?
А тот рыкнул, дверью шваркнул, да пулей – вон из избы!
Ну и Таня тоже. Вещички в чемодан, выскочила. Да в другую сторону. А все-таки, дверку заперла и ключик спрятала…
Баба Тося дыхание затаила. Вся жизнь Тосина перед глазами пролетела…
- Вот что, Танюшка, ты слезы утри. Ты меня послушай…
Автор: Анна Лебедева