А найдется ли оправдание миру, нашему счастью, если во имя этого, будет пролита хотя бы одна слезинка невинного ребенка?
Вопрос от Достоевского. Сам же он на него и ответил – слезинка эта не оправдает ни один прогресс, ни одну войну. Она, эта слезинка, и есть – показатель бессмысленности наших действий...
Теплушки, наполненные детьми, двигались в восточном направлении. Дали их лишь под утро. Ночью навалом спали они прямо тут, на станции, часть детей – в автобусе.
Суеты поначалу было много. Утром им привезли муку, семечки, сахар. Нужно было унести как можно больше, но не было тары.
– Пилотки давайте! – придумала Ангелина Георгиевна, начальник группы.
Сонные дети протягивали пилотки, каждому ребенку насыпали – кому сахару, кому семечек, кому гороха. Некоторым дали консервы, хлеб.
На станции Геля бегала раскрасневшаяся, с кем-то ругалась, отстаивала для детей свободные вагоны. Когда уселись, долго собирали провиант, устраивали детей.
Ещё и не отъехали, а уже поезд засвистел тормозами. В узкое окно кто-то увидел самолёты с черными крестами.
– Из вагонов! Всем – по канавам!
Воспитатели хватали растерявшихся детей, выпихивали их из вагонов.
– Колька маленький! Колька где? Кольку забыли...
Старшие мальчишки рванули обратно в вагон.
– Куда! – срывая голос кричала Ангелина Георгиевна, но мальчишки скоро выскочили с Колькой, – Ох! Не довезу я их, не довезу.
Эти звуки бреющих полетов немецких самолётов были так страшны, что дети вскакивали, бежали к воспитателям.
Люба уже держала в объятиях нескольких детей. Она думала – неужели...неужели из самолёта не видно, что это всего лишь дети, маленькие дети.
Светлоголовая девочка с тоненькими косичками-баранками подняла на неё испуганные голубые глаза.
– Я к маме хочу. Почему она меня не забрала? А?
– Не успела. Вас вон как быстро вывезли.
– А она меня найдет?
– Не сомневайся. Найдет, конечно. Всем же известно куда ваш "Костер" вывезли, – так назывался лагерь, – А ты откуда будешь?
– Из Прилуг.
– Не слыхала. А город рядом там какой?
– Брест, он совсем недалеко от нас.
Люба прижала девчушку крепче. Про Брест она уже слышала.
И сколько таких вот потеряшек и сирот останется?
Может все же их разглядели фрицы, или просто боеприпасы у немцев кончились, но самолёты пропали. Они часа полтора еще просидели в перелеске. Пришлось ждать – пути впереди были повреждены, их восстанавливали.
Дети есть дети. Если уж и взрослые ещё не верили в реальность происходящего, то дети и подавно. Для них это было приключение. Мальчишки полезли на деревья выслеживать вражеские самолёты, дети строили шалаши, играли.
– Любовь Александровна, пока мы тут..., – Геля и тут занималась организацией, – Детей больных надо отобрать. Их надо изолировать, с Мариной поместить, простынями завесим, типа изолятора. Только б самолёты не вернулись.
Люба и молоденькая, практически девочка, медсестра Марина начали по очереди осматривать детей, трогали лбы, осматривали животы, измеряли температуру, когда сомневались. Был на всех один только градусник. Детей было – 91 человек. Взрослых – четверо, вместе с медсестрой.
– Ооо! Любовь Александровна! Да Вы и сами ... горите. Вы ж температурите, Вас саму изолировать в пору. Что болит?
– Да что-то мне не дышится... Я ударилась сильно, когда наш вагон перевернуло.
– Ну-ка, ну-ка.... Спиной ударились?
– Да.
Марина нажала ей на грудь с боков, Люба охнула от боли.
– Ребро ...Наверное, ребро сломано у Вас. Как же вы ... А раз температура, значит воспаление началось. Ох! Давайте- ка.
Марина ловко наложила ей плотную повязку, дала лекарство, велела беречься, ничего не поднимать, не таскать, напугала воспалением лёгких.
Любе и правда с повязкой стало намного легче.
Наконец, они загрузились в вагоны опять.
Поезд без конца останавливался, долго стоял, пережидал. И только часов через восемь застучал колесами равномерно.
Кормили детей по очереди. Занимал этот процесс очень много времени. Люба, да и другие, валились с ног. Ближе к вечеру Ангелина Георгиевна, по настоянию Марины, отправила Любу лежать.
И Люба сразу провалилась в глубокий сон. Ей снилась Олечка. Во сне дочка ходила по какому-то людному месту и искала её, головкой вертела, а кудряшки её пружинили. Люба видела ее, но находилась она за стеклянной звуконепроницаемые стеной, и никак не могла прорваться к дочери.
Она била по стеклу, кричала, вырывалась от тех, кто оттаскивал её, объясняла, что вон, дескать, там ее дочка, что она ищет именно ее. Но люди не понимали.
Вечером и дети в вагоне заснули мгновенно. Под потолком горела самая настоящая лампочка, напоминающая дом, в желудке не было ещё чувства голода, а главное — им сказали, что больше нечего бояться бомбежек – они отдалились от линии фронта в тыл. И утром их снова покормят.
Вагон страшно трясло и дергало. За окном танцевали фонари.
Люба проснулась среди ночи, очень болела голова. Тугая повязка давила, и она встала и расслабила её.
Вагон спал, Люба потихоньку прошла на площадку. Там было прохладнее, она глубоко вдохнула и от этого вдоха, пронзила боль.
Провела ладонью по волосам, ох, до чего ж она растрепана. В этой сутолоке, в переживаниях о дочке, она забыла о себе совсем. У неё не было расчёски, зубной щетки, не было смены белья. Она посмотрела на грязные свои носки.
И куда она едет?
А собственно что она сделала, чтоб найти Олечку? Сейчас вот просто едет с чужими детьми. А надо, надо искать Олю!
Конечно, она будет ездить по местам, куда эвакуировали детей, конечно, будет искать Олечку, будет писать запросы. Но для начала надо иметь на это силы и средства.
Нельзя поднимать ничего тяжёлого! Ради поисков дочки – нельзя. Нужно себя беречь, нужно окончательно поправить спину, главное – не разболеться.
Поезд встал на людной станции. Ночь, но на станции снует народ, стоят эшелоны, горят фонари.
– Выходите за продовольствием, выходите, – крикнул кто-то с перрона.
Люба увидела людей с мисками, от мисок шел пар. Она растолкала Гелю.
– Гель, там на станции кормят, суп дают горячий, кашу.
Геля проснулась моментально. Быстро разбудили детей. Геля помчалась к начальнику поезда – предупреждать, а они с детьми, схватив миски, к телегам с котлами. Но миски были не на всех, дети хлебали горячий суп из одной миски, подходили ещё раз к котлам.
Толпа народа смешивалась с детьми и уже невозможно было разобрать сколько детей здесь, а сколько вернулось в вагон.
– "Костер", все в вагон! В вагон! – кричала Геля, кричали они все.
Состав прогудел и тронулся.
– Шурки, Шурки нет..., – бегут дети.
Вагоновожатая усиленно машет флажком, передает беду. Геля наполовину высунулась из окна. Но сделать они сейчас ничего не могут. Только потом по связи передадут об оставленном ребенке, и возможно его подсадят в другой, идущий следом состав.
И тут у сильной и выдержавшей так много Ангелины Георгиевны сдают нервы, некрасивое ее лицо морщится, становится она похожа на очень обиженного трехлетнего ребенка. Она бросается на грудь своей матери и рыдает.
И Люба только сейчас осознает всю трагичность и глубину ответственности, свалившейся на плечи этой худощавой и не такой уж всесильной женщины.
Шурка нашелся. Успел он в вагон последний, но пришел лишь на следующей станции, сквозь теплушки прохода не было.
Геля отчитала его по всей строгости, не показывая охватившей ее радости, а потом схватила своего Юрчика за личико и расцеловала от души.
Что будет дальше с ними, Ангелина не знала наверняка.
И Любе она не могла обещать ничего. Она и сама не понимала, как их встретят, возьмут ли в штат сотрудников, но обещала, что будет настаивать, чтоб взяли и ее – Любу, тем более у Любы за плечами была десятилетка и курсы педучилища.
– Ты только выздоравливай. Потихоньку тут...
Ангелине было нелегко. Она тоже валилась с ног. Маленький сын висел на ней почти постоянно, мать хоть и старалась помочь, но в тесном вагоне от дитя не спрячешься.
Она носилась по станциям на длинных остановках, нервничала, требовала отправки поезда, хлопотала о питании, о лекарствах больным. С поезда уже сняли двоих детей – направили в ближайшие больницы, мальчика с симптомами аппендицита и девочку с какой-то кожной сыпью.
Геля переживала за них, как за своих собственных, искусала губы в кровь, под глазами – синие круги.
Как-то на соседних путях остановился состав, битком набитый новобранцами. Они кидали детям в окошко конфеты и какую-то мелочь: «Вспоминайте нас, родные! Едем на фронт».
А Люба осуществляла запланированное прошлой ночью, хлопотала в поисках.
– Я ищу дочку, – громко рассказывала она на весь вагон, – Зовут её Оля Прохорова, ей четыре года. На ней была синяя кофточка, чёрно-белые платье с рисунком, черные туфельки. У неё голубые глаза и очень-очень кудрявые волосы. Может назваться – Кудряш. Я буду ждать письма – Молотов, Главпочтамт для Любови Прохоровой.
Она раздавала жидкую кашицу, которую варили для эвакуированных на станции, где простояли они часов шесть на запасном пути, пропуская встречные эшелоны, и всем рассказывала:
– Я ищу дочку...буду ждать письма – Молотов, Главпочтамт для Любови...
Подходила к пассажирам из других поездов, из встречных и попутных:
– Я потеряла дочку. Ей четыре года.... Пожалуйста, передайте родным и близким. Буду ждать письма – Главпочтамт Молотов ...
Спина болела и Люба ложилась при каждой возможности. А тут ещё напасть...
– Ангелина Георгиевна, – села к ней в ноги Марина, шептала сидящей напротив Геле, – У нас вши...и не у одного, полвагона. И я каждый день смотрела. Вчера не было, честно слово.
Геля сунулась в волосы сына Юрчика, ничего не увидела там.
– Пошли, покажешь...
Следом пришла команда – всех под ноль. Девчонки рыдали, пацаны над ними подшучивали. Решили – девочкам оставлять ёршик с разбивкой на пары и тщательной проверкой друг друга ежечасно.
Началась массовая стрижка. Стоять долго Люба не могла, да и бритв на всех не хватало, стригли детей по очереди. Волосы жгли на площадке, в ведре и высыпали пепел на улицу.
Люба стригла вьющиеся волосы девочки, и тут поняла, что кудрявость, как примета её дочери, может и не сработать, если вот так, если в детдоме всех, к примеру, постригут налысо. Сердце заныло опять.
"Где же ты, моя Олечка?!"
До станции Пермь они добирались бесконечно долго. Иногда по половине суток стояли на запасных путях. Но всё-таки добрались. Измученные, уставшие от бесконечной дороги со скудным питанием, приехали они в Молотов. И там их даже встретили. На грузовых машинах через город их повезли в сельскую местность.
Дети заприметили карусель в парке. Парк работал, карусели кружили детей, как будто и не было совсем недавно бомбящих самолетов и погибших людей.
Любе в кузове машины было нелегко. Особенно, когда выехали за город на пыльную грунтовку. Она наклонилась вперёд, да так и сидела всю дорогу согнувшись, так было легче.
Но на душе висел камень не от болезни. Здесь она вдруг поняла, что никакого централизованного распределения детей нет – направляют кого-куда по сельской местности. И встретить, найти дочку, даже если она здесь, будет крайне трудно.
И куда она едет?
Возможно, она так далека от Олечки!
Так наивно и глупо она поверила, что найдет здесь дочь!
***
Перед глазами пестрели луга и холмы. Белые ромашки, синие колокольчики, гвоздика и медовый клевер слились в бесконечный цветной ковер. Ближе к селам – поля картофеля, стога сена. Кругом леса, холмы... Горные хребты.
На центральной площади села их ждали не только лица ответственные, сельские женщины с детьми собрались тут же. О приезде эвакуированных в село слух уже распространился.
Остановились машины у длинного вполне добротного здания школы из досок.
– Ох, детоньки! Уж войну увидали.
– А чего там? И правда что ль стреляют в людей?
– Как оне жить-то будут, Никитич? Как?
– Всем народом поможем. И на вас надеемся, бабоньки! Мебель, инвентарь, посуда, белья, может дадите, одежки какой, – по-доброму призывал председатель, по виду и сам озадаченный приездом детей.
– Так мы чё... Мы поможем, но вон их сколько...
Пожилая женщина подошла к худенькому мальчику с живыми выразительными серыми глазами лет семи, начала гладить его по стриженный голове. А он вдруг начал ей рассказывать о маме, о самолётах с черными крестами, как бежали они от самолёта, как было страшно. Говорил говорил, и вдруг обнял ее и горько заплакал.
Следом за ним заплакали девочки и сельские женщины.
До войны было так далеко, но вот она приехала и к ним в горьких слезах детей.
– А ну, прекратить сопли!– командовала Ангелина, – По отрядам стройся! Будем расселяться.
Расселяться пришлось в пустые почти комнаты. К вечеру привезли штук сорок кроватей, их отдали младшим, остальным колхозники набивали сеном матрасы.
По селу затопили бани. Детей распределили на помывку. Некоторые вернулись в чистом белье, накормленные.
– Ты, девка, не стесняйсь, парься дольше. Чаво вышла-то? Парься скока хошь.
В бане тетки Матрёны они сначала искупали детей, а потом мылись сами – Софья Игнатьевна, пожилая воспитатель, Ангелина с матерью и маленьким Юрчиком и Люба.
Люба начала обмываться, а потом поняла, что сейчас упадет – потеряет сознание. И совсем не от жары, а от своего такого муторного состояния. Она быстро закруглилась, зашла в избу и бухнулась на топчан, наклонив голову.
Матрёна решила, что девка непривычная к жару бани. Она убирала со стола, ходила от печки к помойному ведру и назад. Только что угощала детей картошкой, управлялась. И только сейчас вдруг глянула повнимательней.
– Эе-ей! Чаво это ты? Чаво? Плохо разе? Дак я вродь не перетопила. Нут-ка, нут-ка, подь-ка на постель. Давай - давай!
Старушка быстро перевела Любу на высокую койку – на мягкую пуховую перину, в которой Люба тут же утонула.
– Упарилась что ли? Непривычная?
– Ага, – Люба пришла в себя, стало неловко, – Я сейчас полежу чуток и пойду.
– Лежи, лежи! Не торопися! Да ты, милыя, горишь! – Матрёна положила ей руку на грудь, – Ты что ль там в бане-то кашляла?
– Я... наш вагон перевернулся, я вроде поранилась.
– Ох, ты Господи! Как же так-то? Врача бы надо- ть! Есть у нас. Никитичу надобно сказать.
Когда из баньки вернулись Ангелина с матерью и Софьей, по настоянию бабки Матрены, Любу оставили у неё. Завтра ждали врача для детей, а значит он и Любу посмотрит. На том и порешили.
А Люба была так благодарна старушке! Она тут же провалилась в глубокий беспокойный горячечный сон и спала до самого прихода врача на день следующий.
А сквозь сон ощущала – то горячую руку Матрены на своей голове, то холодное спасающее мокрое полотенце.
И снилась ей её бабушка, которой нет уж, но будто вернулась она ненадолго, чтоб спасти... А ещё в лихорадочном бреду опять снилась Оля за стеклянной глухой непроходимой стеной среди толпы людей, только была она уже не одна. Уверенно держала её за руку женщина немолодая, но и не старая, в фуфайке перетянутой широким солдатским ремнем.
Люба опять кричала неистово, звала своего ребенка, доказывала кому-то, что она должна прорваться сквозь эту стену. Но Оля уходила, растворялась в людской толпе, держа за руку незнакомую женщину. Ее кудряшки выбивались из-под платка и исчезали в людском беспокойном море.
Люба металась во сне.
А баба Матрёна сегодня устала. Драматичные, тревожные сводки Совинформбюро о том, что наши оставляют уже города и села, не давали спать.
Ей-то что! Она уж отжила свое, но вот молодые...
Сын и внук её уже были в военном столе. Но пока их не забрали, велели ждать, быть дома. Внук рвался, боялся, что не успеет повоевать – кончится война. А Матрёна потихоньку молилась, чтоб кончилась, чтоб не успел.
Но эти сводки отбирали надежду ...
Уйдут если, и не поможешь ничем. Ни пирогов не передашь, ни воды не поднесешь, коли что. И какая от неё польза, от старой?
Матрёна кружилась – насолила сала, довязала носки. Поехала к сыну в соседний городок, а внук сердится – какие носки, коли лето на дворе. Дескать, к осени уж вернёмся, разобьём врага. Только снохе и сунула их.
А тут ... почувствовала Матрена всем сердцем свою нужность, свою причастность к войне. Пришла сама к ней война, во всей своей неприглядности.
Когда привезли детей, наварила яиц – пошла встречать. Раздала яйца ребятишкам. А когда председатель о бане попросил – среди первых откликнулась, десятерых взяла, да еще и взрослых.
Баню затопила. Накормила всех картошкой.
Утомилась – как только ноженьки держат!
Но и это не все. Вот молодая совсем девушка, попавшая под бомбёжку, потерявшая дочку, как рассказали ей, лежит у неё в избе.
И все, что сможет, она для неё сделает. Все сделает, лишь бы одолели скорей врага, лишь бы вернулся покой, лишь бы близкие уцелели.
Она просидела около Любы полночи, обтирала её, отгоняла жар. То открывала, то закрывала окно, не понимая, как и лучше-то будет, поила девушку водой.
А гостья как будто и не просыпалась, только пару раз постонала, да покричала Олю.
Матрёна решила – дочку зовёт.
Вспомнила и она этой ночью свою давным-давно умершую от кори пятилетнюю дочку Верочку, всплакнула. Но после полуночи задремала часа на два, а потом подскочила от стона гостьи. Горит!
Опять охлаждать начала, а та вдруг начала метаться во сне, плакать, дохать, кричать...
Матрёна и обтирает, и машет на неё, и воду сует, а та никак не успокаивается, чуть с кровати не кидается от боли, хоть беги – кого на помощь зови...
Испугалась Матрёна и громко так строго заговорила:
– Ну-ну, милыя, ну-ну! Жить-то надо! Жить надо! Молодая яшшо! И дочку отыскать надо. Кто отыщет, окромя тебя? Кто? Ну-ну, Любонька, потерпи малехо ...
И вроде гостья услышала ее, успокоилась, притихла. А вскоре задышала ровно. Горячечность спала так, что Матрёна её призакутала покрывалом.
Закутала и пошла молиться к своим иконам.
– Господи, спаси и сохрани нас! От беды большой, от глупости людской, от злобы! Деток не дай в обиду! И эту девочку спаси, помоги ей, Господи, не захиреть да найти свое дитятко. Пусть живой останется, помоги ей.
***
На следующий день приехал доктор, Любу увезли в больницу соседнего небольшого городка.
Больница уже тоже начала принимать больных эвакуированных. Все палаты были заняты. Любина койка оказалась в коридоре у окна под большой раскидистой пальмой.
Первое время она была так плоха, что ничего и не замечала вокруг. Помнила врача осматривающего её, медсестру, которая колет уколы.
А все остальное время находилась в туманном сознании, либо задыхалась в кашле, либо забывалась сном...
Помнит, что приезжала Ангелина, рассказывала ей новости о детях, о том, как они обустраиваются. Кажется, говорила, что везут к ним еще детей...
Но побыла Ангелина недолго, ушла, украдкой утирая слёзы – Люба была совсем плоха.
Лицо Любы потемнело, на фоне белой подушки казалась она старушкой. Без удушающего бесконечного кашля она не могла продержаться и пяти минут, болела грудь, саднило горло, не открывались тяжёлые веки. Она ничего не ела. Не могла и не хотела есть.
Только через пару дней и поняла она, что койки их стоят в коридоре и услышала, наконец, диагноз:
– О, голубушка! Разве пневмонию вылечишь без питания? Кушать надо! Да и ребро ... Эх, совсем лекарств не хватает у нас, так что питание – тоже принимайте как лекарство.
Но еда не шла. Медсестра пожимала плечами, оправдывалась – не ест даже с ложки.
А у Любы осталось одно желание – умереть. Она устала от свистящего кашля, от тяжёлого дыхания, от воспоминаний горя, от дум о дочке.
Совсем ещё недавно она, молодая жена офицера, думала о модных туфлях, строила планы обустройства квартиры, бегала на киносеансы с подругами, а сейчас, потеряв дочку, задыхалась в коридоре совсем незнакомой далёкой провинциальной больницы.
Зачем жить?
– А что я могу? Сами знаете – нет лекарств, – услышала она сквозь муть сознания разговор врача с медсестрой над ее кроватью во время утреннего обхода.
Провалилась не то в сон, не то в бессознательность. Сколько в таком состоянии находилась – не помнила.
Проснулась оттого, что кто-то держал и мял ее руку. С трудом разлепила глаза: разлапистая пальма поплыла перед взором. А ещё старая женщина в черном сарафане и бордовом платке. Она что-то говорила, но что – понять не было сил.
А потом пальма подхватила её своими огромными листьями, подняла ей голову и что-то теплое и вязкое влила в рот. Люба кашляла, но пальма не отстала – опять подняла и опять влила.
Лишь через несколько часов Люба осознала, что тревожит её старушка.
– Вы кто? – хрипела, не узнавала.
– Дак ить, Матрёна я! Бабушка Матрёна? Не помнишь чё ли? Ты ж у меня свалилась-то. В баньке попарилась и свалилась. А у меня сынок тут живёт в городе. Проводили сегодня нямчуру бить. Проводили соколиков, сына и внучка Сережу. Наплакалися... , – Матрёна подтянула концы платка, утерла кончиком платка уголок глаза, – А их там, на станции-то тьма ведь. Все туды, все на войну ... А я – к тебе. Отвар вот липовый, медок. Тоже повоюем! Да, Любонька? – баба Матрёна вздохнула тяжело, посмотрела в окно, – Повоюем яшшо!
***
Благодарю за то, что вы со мной...
«Война есть бедствие и преступление, заключающее в себе все бедствия и все преступления».
Вольтер
Подписывайтесь, чтобы не потерять продолжение.
Для вас ещё рассказы, друзья: