Глава 2
Всё оказалось намного лучше, чем предполагала. Родители мои, стоило им Олюшку увидеть и на руки взять, растаяли, а папа даже сердцем смягчился. Уже потом, когда малышку уложили спать и сели на кухне, чтобы поговорить, глава семейства, конечно, поворчал немного. Мол, это неправильно – рожать детей, не будучи замужем. Мол, теперь мне будет трудно найти себе достойного мужчину, поскольку «с прицепом, Элли, ты сама понимаешь…»
Но тут мама очень строго посмотрела на папу. Он смутился.
– А что, я разве не прав? – пробурчал, засовывая в рот пельмень, словно рот себе затыкая.
– Ты, Родя, как ляпнешь чего, так хоть стой, хоть падай, – сказала мама. – Какие такие ещё «прицепы»? Привык там у себя на работе с железяками дело иметь. А тут живой человек, понимать надо!
– Да я…
– Родя, молчи лучше, прошу тебя, – мама стала накаляться, как сковородка на плите.
Папа продолжил старательно жевать.
– Всё будет у тебя хорошо, Эллинушка…
– Мамочка, ты меня прости, конечно, – перебиваю её. – Но я хотела тебе кое в чём признаться.
Папа перестаёт жевать и поднимает брови. Думает, наверное, что я родила не одного ребёнка, а троих.
– Я терпеть не могу, когда меня называют Эллинушкой.
– Как? Давно ли? – поражается мама.
– С детства.
Они с отцом переглядываются.
– Как же мне тебя…
– Придумай сама, мама, только не… ну ты знаешь теперь.
– Ну хорошо, – растерянно говорит она. – Хм… надо же, не знала.
– Послушай, а мы же не спросили! – пельмень благополучно добрался до желудка, папа готов нацепить на вилку следующий. – Как отчество у нашей внучки? То есть кто её отец?
На меня находит лёгкий ступор. Хочется дать себе ложкой по лбу. Совсем забыла продумать этот вопрос! Для себя-то давно решила, и в свидетельстве о рождении данные записаны.
– Ольга Николаевна Печерская, – так официально зовут мою дочку, – отвечаю я. – Имя – в честь моей бабушки по материнской линии, – смотрю на свою маму. – Отчество – имя моего дедушки по отцовской, – взгляд на папу.
Они улыбаются, но глава семьи первым становится серьёзным.
– Хитрая ты лиса, Элли! Я спросил, кто отец нашей внучки, а ты выкрутилась.
– Папа, это был… мимолётный роман. Давай лучше не будем вспоминать.
Он обиженно накалывает сразу два пельменя и запихивает в рот. Жуёт, на меня не смотрит. Обиделся.
– Мам, ну хоть ты ему скажи… – ищу поддержки, но не получаю её.
– Элли, так нельзя. Мы тебе не чужие люди.
– Ну хорошо! – всплёскиваю руками. – Это Никита Гранин.
Мамины глаза становятся огромными, как блюдца. Папа замирает в процессе жевания, потом нервно сглатывает, хватает стакан и запивает. Глотает снова, прочищает горло.
– Мне… послышалось? – спрашивает сурово.
– Нет. Биологический отец Олюшки – Никита Гранин.
Папа хмурится. Темнеет лицом. Вытирает рот салфеткой и встаёт из-за стола.
– Родя… – говорит ему мама.
– Мне надо… мусор вынести.
– Ночь на дворе, какой мусор!
– Мне… надо! – бросает он и уходит. Но дверью не хлопает, памятуя об Олюшке.
– Элли, как же это так? – горестно спрашивает мама. – Ведь Никита, он же тебе чуть всю жизнь не загубил. Помнишь, как эти Гранины вели себя, когда ты в него влюбилась? Они же готовы были нас всех со свету сжить. Не понимаю, как мы выжили тут. Впору было в другой город переезжать. Как травили, как с работы хотели выгнать, а тебя даже предлагали в психушку отправить. Мол, одержимая мальчиком, это ненормально.
Я опускаю глаза и смотрю в тарелку.
– Мама, всё это помню прекрасно.
– Так зачем же ты…
– Прости. Когда его назначили главврачом нашей клиники, у меня тоже были всякие мысли. Перевестись в другое место, переехать даже. Но потом… Как бы тебе это объяснить…
Мама кладёт мне ладонь на руку. Улыбается.
– Я понимаю, Элли. Старая любовь не ржавеет, да?
Молча киваю.
– Прости… – говорю едва слышно.
– Ну что ты, доченька, – мама гладит меня по голове. – Не надо было, конечно, тебе с этим упырём связываться. У них вся семья такая. Что папаша был, что жена его… О покойниках не будем плохо, ладно уж. Но мне кажется, Никита – весь в отца, а брат его – в мать. Скажи, а он сам-то знает?
– Знает.
– И что?
– Требует, чтобы я разрешила ему видеться с дочкой.
– А ты?
– Отказала.
– И правильно. А он?
– Подал на меня в суд.
– Господи, – мама закрывает рот ладонью, её глаза становятся испуганными.
Возвращается папа. Видимо, выходил во двор продышаться, нервы успокоить. И угодил под новое известие.
– Родя, Гранин подал на Элли в суд! Хочет совместную опеку над Олюшкой! – говорит ему мама.
У папы сжимаются кулаки.
– Точно трактором его перееду, – рычит он.
– Папа, не нужно. Тебя посадят, и ты не сможешь видеть, как Олюшка сделает первый шаг, как пойдёт в школу, в университет, не побываешь на её свадьбе, – говорю примирительным тоном.
Папа смотрит на меня, потом садится. Вздыхает и берётся за вилку.
– Уговорила. Пусть живёт… упырь.
У меня отлегает от сердца.
Мы сидим так долго. Расходимся, когда стрелки приближаются к трём часам ночи. Я гощу у родителей ещё пару дней, а потом возвращаюсь обратно, обещав держать в курсе событий.
Завтра отпускной период в моей жизни закончится. Я вернусь в клинику, и там предстоит сделать окончательный выбор: или написать заявление по собственному желанию, или продолжить борьбу за своё место под солнцем.
Вечереет. За окнами питерская осень, довольно хмурая и сонная. Я сижу в детской, Олюшка только что задремала. Вскоре мы пойдём прогуляться. Хочу или нет, но ребёнку нужен свежий воздух, пусть даже и влажный и сырой. Но всё лучше, чем квартирный. Пока думаю, что надеть, начинает вибрировать телефон. Вижу имя на дисплее, по сердцу расплывается тепло.
Борис.
– Привет, Элли, как настроение перед возвращением на работу?
Мы созванивались пару дней назад, я ему сообщила о грядущем событии.
– Боевое. В целом. Есть сомнения…
– Предлагаю прогуляться.
– Понимаешь, мне нужно с Олюшкой…
– Если ты не против, могу присоединиться к вашей компании.
– Конечно, приходи.
Потом называю адрес и, радостная, начинаю собираться. Через сорок минут мы неспешно идём по набережной, я толкаю перед собой коляску, Борис идёт рядом. Мне очень хочется признаться, что скучала по нему. Ведь не виделись с того момента, как я ушла в отпуск. Он восстанавливался после операции (трепанация черепа – штука очень серьёзная), а сама не могла его навещать, поскольку не хотела никуда выходить из дома, и мы только созванивались.
– Знаешь, я очень соскучился, – вдруг говорит Борис, и сердце моё начинает танцевать чечётку в груди. «Так и до аритмии недолго», – думаю, но почему-то радостно. – А ты?
Вопрос звучит робко, и я сразу даже не знаю, как ответить на него. Но эмоции пересиливают разум.
– Я тоже.
Идём некоторое время молча.
– Как твоё здоровье? – спрашиваю, чтобы прекратить неловкую тишину.
– Всё хорошо. Вчера делал МРТ, ни одной «неправильной» клетки не обнаружено, – сообщает Борис.
– Я очень рада за тебя, – улыбаюсь в ответ. – Это просто замечательно!
– Спасибо тебе за всё, что сделала для меня, – говорит он с нежностью.
– Ну что ты, Боря… Причём тут я? Это Осипа Марковича надо благодарить.
– А я уже.
Поднимаю брови.
– Ящик лучшего армянского коньяка 25-летней выдержки ему преподнёс на днях, – сообщает Борис.
– Ничего себе. Это же очень дорого, наверное…
– Жизнь дороже, – улыбается Борис. – Доктор был очень рад. Сказал, что ему теперь до конца жизни можно не покупать алкоголь. А ещё… знаешь, он очень переживает за тебя.
Молчу. Что тут скажешь? Ну что?! Он звонил мне в начале отпуска, выражал слова сочувствия и поддержки. В подтексте читалось: «Элли, я устроил ради тебя войну с чиновниками, но… силы оказались неравны». Я могу лишь представить, каких нервов стоило Швыдкому сражаться за меня. Его усилия напоминали, скорее всего, бодание телёнка с дубом. В голове звон, а старому дереву хоть бы что.
Я тогда сказала, что благодарна за поддержку, а он обещал поддерживать, как и всегда.
– Спасибо ему. Он чудесный человек, и здесь, в Питере, Швыдкой для меня, словно второй отец, – говорю искренне.
– Я бы тоже очень хотел тебе помочь, но не знаю как, – признаётся Борис.
– Ничего, уж как-нибудь выплыву, – отвечаю с наигранным оптимизмом. Это оптимизм капитана крейсера «Варяг», который тоже думал, что его кораблю удастся одолеть противника. Вот и мне, видимо, придётся потонуть с пробоиной в борту. Ох, как же не хочется!
– Что будет завтра, как думаешь? – спрашивает Борис.
– Наверное, Гранин вызовет к себе и потребует уволиться, – пожимаю плечами. – Послушай, а давай сейчас не будем об этом, а? Такой чудесный вечер…
– Самое чудесное в нём – это ты, – вдруг говорит Борис, разворачивается ко мне, подходит, наклоняется… Я ощущаю мягкое, чуть трепетное, но по-мужски сильное прикосновение его губ к своим. Проходит секунда, вторая… В голове вихрь эмоций, всё перемешалось.
– Прости, я, кажется… – говорит Борис, отстранившись.
– Нет, всё хорошо, – шепчу в ответ, и тогда он снова целует меня, но теперь уже притянув к себе одной рукой и крепко прижимая.
Мы стоим посреди набережной, позабыв обо всём на свете. Целуемся, как… мне даже не с чем сравнить. Это продолжается до тех пор, пока Олюшка не начинает кряхтеть в коляске. Приходится прекратить наши чувственные прикосновения. Наклоняюсь к дочке, смотрю, что она там возится. Кажется, придётся возвращаться и менять подгузник. Напрудило моё чадо больше положенного.
Сообщаю об этом Борису, он смеётся. Я смотрю на него и думаю: «Вот такого бы папу моей Олюшке». Тут же обрываю себя. Глупости какие! Без году неделя знакомы, один раз поцеловались, а я уже планы строю. Глупо!
Мы прощаемся возле моего подъезда. Борис целует меня в щёку, а мне хочется большего. Пригласить его домой, напоить кофе с молоком, который он так любит, а потом… Но не стоит торопить события. Тем более завтра мне предстоит непростой день. Надо быть собранной, а не разнежившейся романтичной барышней.
***
Следующим утром оставляю машину на парковке возле клиники. Но не там, где обычно. Площадка с номером, где раньше парковалась на законном основании, занято чьи-то автомобилем. «Свято место пусто не бывает», – думаю и иду в своё отделение. Оно по-прежнему моё, и чем ближе подходу к дверям, тем больше во мне растёт уверенность в своей правоте.
С чего я, собственно, должна увольняться?!
