Точно так же можно привести множество мнений, авторы которых видят причиной конфликта не ревность, не получившую среди потомков историю с саранчой и легендарными строками отчёта о командировке, якобы написанными Пушкиным. И даже не прежде всего вспоминаемую нами знаменитую эпиграмму:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Строки, в которых звучит не брань, а дана выразительная, не без злости, характеристика человека, пытающегося и о репутации порядочного человека заботиться, и непорядочными поступками не брезговать.
Попытаемся вникнуть в суть дела. Начнём с ревности. Если реакцию графа на слухи о приватных отношениях между Пушкиным и Воронцовой: будто поэт увлечён Елизаветой Ксаверьевной (даже добился взаимности), и можно назвать ревностью, то она была достаточно специфическая.
Графиня Елизавета Ксаверьевна появилась в Одессе в сентябре 1823 года на 8-ом месяце беременности. Весь одесский период Пушкина длится 13 месяцев, с июля 1823-го по август 1824-го. С февраля 1824 года в Одессе обретается Александр Раевский (пушкинский «демон»), о котором поговаривали, что он давно и небезответно влюблён в Воронцову. Сам Воронцов, человек в личном плане далеко не безгрешный, в то время почти открыто жил с молодой генеральшей Ольгой Нарышкиной.
Радовался Пушкин общению с интересной женщиной, внучатой племянницей светлейшего князя Г .А. Потёмкина-Таврического и дочерью польского коронного гетмана, приятно ему было слушать, как она музицирует, читать ей и её гостям стихи, или влюбчивый поэт попал под чары Елизаветы Ксаверьевны, очаровательной, грациозной мадонны, только что в очередной раз ставшей матерью, пусть даже современники красивой её не считали? — какая разница.
Его чувства имели платонический характер или, если вспомнить поэтические строчки той поры: «Неужто я в неё влюблён?», «Приметы верные любви», их общение не было чисто светским? — что нам с того.
Существенней иное: мысли поэта были заняты ею, перо невольно выводило её черты, фигуру, даже руки — холёные, аристократические. Всего с сентября по декабрь 1823 года он нарисовал 17 портретных набросков Воронцовой.
Видеться им доводилось не часто и с большими перерывами. То в отъезде Пушкин, то Воронцова. Обмен любезностями менялся колкостью и взаимным неудовольствием вплоть до полного охлаждения. Виной тому было внимание графини к Раевскому.
Видя в поэте помеху в своих связях с графиней, пушкинский «демон», внешне проявляя дружбу и участие, как мог чернил его перед Воронцовым. Даже избегая резких слов, но памятуя, что сама идея включить Пушкина в число чиновников, командированных на саранчу, принадлежала «другу» Раевскому, назвать это иначе как осознанной и продуманной подлостью не получается.
О ревности графа к Раевскому почему-то не слышно. Про ревность к Пушкину не твердит разве что очень ленивый. В чём дело? Отчего такая избирательность?
Дело в том, что именитый сановник с момента появления Пушкина в Одессе упорно отказывался видеть в Пушкине кого-либо, кроме мелкого чиновника своей канцелярии. Генерал-губернатор, если говорить честно, не столько унизился до ревности, сколько счёл оскорбительным для себя, что ссыльный канцелярский чиновник «водворился в гостиной» его жены и дерзает подымать глаза на ту, которая носит его имя. Наверное, будет более правильным сказать, что тут взыграла спесь.
И потом, скажем прямо, в те дни правителю Юга России было совсем не до ревности. Его тогда больше беспокоило и травмировало другое: ясно проявленное неудовольствие Александра I. В сентябре—октябре 1823 года тот не пригласил губернатора сопровождать себя в инспекционной поездке по подведомственной Воронцову Новороссии. А в декабре не произвёл его в следующий чин (полный генерал) и не удостоил награды, на что Михаил Семёнович рассчитывал и, будем объективны, чего вполне заслуживал.
На людях Воронцов с первых же дней принял в отношениях с Пушкиным подчёркнуто доброжелательный тон начальника, в котором равно звучали любезность и отстранённость. Давалось знать о соблюдении дистанции между ним и подчинённым. Пушкин называл это тоном «оскорбительной любезности временщика».
Позже, уже находясь в Михайловском, Пушкин напишет А. А. Бестужеву:
«Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою — а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!».
А несколько раньше, в начале лета 1824 года, схожую мысль он высказывал в письме П. А. Вяземскому:
«Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не хочет великодушного покровительства просвещённого вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым».
Да, наместник ни в чём будто бы не притеснял Пушкина. Он ему, что называется, сразу указал на место и желал именно там его видеть. А ещё лучше не видеть вовсе.
Пушкину было с кем сравнить. Инзов за разные проступки без всякого стеснения запросто сажал его под арест. А потом, исполненный добродушия, являлся к наказанному с бутылкой вина, чтобы «по-отечески» сделать внушение.
Далёкий от подобной человечности и сердечности «милорд Уоронцов», как назвал его Пушкин, на домашних больших обедах — вельможа для всех своих несемейных чиновников держал «открытый стол», — куда являлись, как на парад, полковники и генералы, отвёл поэту самое отдалённое место. Всё по чину, ибо Пушкин был всего лишь коллежским секретарём.
И каково же было удивление графа Михаила Семёновича, когда было замечено, что поэт, несмотря на стеснённое материальное положение, обедать у Воронцова не желает. Воронцов же, будучи богат, всячески стремился явить себя по отношению к своим подчинённым в качестве благодетеля, чтобы расположить их к себе и таким образом «купить» их личную преданность. Поэтому подчёркнуто независимое, порою даже вызывающе независимое поведение Пушкина понравиться Воронцову не могло.
Неожиданно наткнуться на гордость, и в ком, в человеке, занятом «сочинительством»? Титулярный советник Пушкин, подумать только, смел видеть себя личностью равновеликой генерал-губернатору и не собирался подобострастно молчать, сидя в конце стола. Он, видите ли, привык «считать себя чем-то большим».
Пушкин писал А. И. Тургеневу:
«Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».
С противоположной стороны звучало ничуть не лучше. В записках сослуживца Ф. Ф. Вигеля сохранился пересказ его разговора с Воронцовым:
«Раз сказал он мне: «Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под вашим руководством?» — «Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами», — отвечал я. — «Так на что же они годятся? — сказал он».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—204) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 87. В это трудно поверить, Бенкендорф и сам занимался литературным трудом
