Состоявшаяся свадьба, разумеется, никаких изменений в отношения между Пушкиным и полицией не внесла. Поэт, когда приходили рифмы, писал стихи, полицейские по долгу службы отписывались рапортами и донесениями. Полицмейстер Миллер сообщал московскому обер-полицмейстеру А. С. Шульгину, а тот переадресовывал своему петербургскому коллеге:
«Секретно. Живущий в Пречистенской части отставной чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин вчерашнего числа получил из части свидетельство на выезд из Москвы в Санкт-Петербург вместе с женою своею, а как он… состоит под секретным надзором, то я долгом поставляю представить о сём Вашему высокоблагородию… за коим во время пребывания здесь в поведении ничего предосудительного не замечено…»
О том, чтоникогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за ним (Пушкиным. — А. Р.) надзор, было прекрасно известно не только самому поэту, но и его близким друзьям. Как-то в письме к нему (31 августа 1831 г.) Вяземский шутливо указал адрес поэта следующим образом: «Адрес: Александру Сергеевичу Шульгину, нет, виноват, соврал, Пушкину», тем самым намекая на то, что письма, адресованные Пушкину лично, не пройдут мимо полиции, поэтому их можно сразу адресовать на имя обер-полицмейстера.
История переписки Пушкина с Бенкендорфом включает столь разнообразную гамму тем, что диву даёшься. В разные моменты жизни обер-жандарм России был для Пушкина и домоправителем, и бухгалтером, и письмоводителем (так в те времена назывался чиновник, занимающийся ведением канцелярских дел, делопроизводством), и хранителем его тайн, и похоронных дел мастером. Но такая уж была его натура, чем бы он ни занимался, везде Александр Христофорович Бенкендорф был поборником порядка и старался навести его всюду, где командовал, — в партизанском отряде, в разграбленной и сожжённой Москве, в штабе гвардейского корпуса, постоянно пытался навести идеальный порядок в огромной стране, полной фальшивомонетчиков, вороватых таможенников, притонодержателей, казнокрадов и тайных либералов — всей той публики, которая находилась на попечении ведомства Александра Христофоровича. Порядок он хотел видеть и в среде литераторов. Император это ценил. Пушкин же относился, скажем так, философски. С одной стороны, известно, в одном из писем 1830 года Александр Сергеевич доверительно писал своему «гонителю»:
«Генерал,
<…> Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрёл доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. <…> Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно Вашей личной ко мне благосклонности. Но если Вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут» (фр.).
Но, может быть, так думал он в 30-ом году, а позже изменил своё мнение? Читаем письмо более позднее, написанное через пять лет:
«Осыпанный милостями Его Величества, к вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое вам было угодно проявлять ко мне» (фр.).
И кто знает, возможно, Пушкин был прав. Ведь даже декабристы, вроде первыми имевшие право назвать Бенкендорфа, члена следственного комитета по делу декабристов, злодеем и лиходеем, таковым его не считали. К сведению, в записках вернувшихся из Сибири декабристов не встретишь ни одного отрицательного отзыва о нём. Больше того, седой Волконский по возвращении из ссылки будет с благодарностью вспоминать «главного жандарма России». За что? Когда усадьбу и имущество сосланного Сергея Волконского намеревались конфисковать в казну, то именно Бенкендорф заступился за семью декабриста. В своде законов он отыскал статью, благодаря которой имение не конфисковали, и семья Волконских избежала нищеты.
С другой стороны, многое из того, что исходило от Бенкендорфа в его адрес, не вызывало у Пушкина симпатий. Но самое парадоксальное, и в это трудно поверить, Бенкендорф и сам занимался литературным трудом*. Хотя сразу уточню, единственный жанр, в каком он выступал, был мемуарный. Рукопись его мемуаров (на французском языке) после его смерти исчезла на полтора века (всё это время она преспокойно пылилась в одном из спецхранов). Но когда их извлекли на свет божий, вчитались, то удивились. Не хочу говорить о каких-то литературных достоинствах «Воспоминаний. 1802—1837», допускаю, что сказалось и мастерство переводчика, но с их страниц, можете сами в этом убедиться, предстаёт не «тупой жандарм», а очень даже просвещённый патриот России.
* Между прочим, среди сотрудников III Отделения (их количественный состав был на удивление невелик) довольно значительную часть составляли, как ни странно, литераторы и люди, так или иначе связанные с литературой. Поэтому III Отделение недурно ориентировалось в литературе и журналистике, находилось в курсе идейных течений эпохи, а в случае необходимости его сотрудники были способны писать официозные статьи, осуществлять негласную цензурную редактуру сомнительных текстов, «направлять» литераторов, руководить их умами.
Он умер в 1844 году. Воспоминания обрываются на 1837 году, они не дописаны. Но хочу обратить внимание: 1837 год — год смерти Пушкина. Однако в книге ни слова об этом. Как и во всём более чем 700-страничном томике нет ни строчки с упоминанием имени великого поэта. Представляю степень возмущения кого-то из читателей. Но хочу напомнить известные слова самого Пушкина, что «…писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным». Уверен, Бенкендорф, выстраивая свои воспоминания, имел в виду три темы: вóйны, император и государственные проблемы. Для него, государственника, литература, культура как таковая вообще не входили в качестве составляющей мемуаров. Может, и впрямь отношение к беллетристике имел не самое доброжелательное, а сочинителей воспринимал как государевых слуг на ниве изящной словесности. Однако факт остаётся фактом: ни хорошим, ни плохим словом ни о ком из известных писателей в своих воспоминаниях он не обмолвился. Тогда как в реальной жизни литературными, и окололитературными делами ему приходилось заниматься довольно много.
Тут можно упомянуть о долгой переписке и сопутствующих ей событиях по поводу установления суммы жалованья Пушкину. Начало ей положило письмо поэта от 3 мая 1832 года, адресованное Бенкендорфу:
«Генерал,
Его величество, удостоив меня вниманием к моей судьбе, назначил мне жалованье. Но так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его, то осмеливаюсь обратиться к Вашему превосходительству с просьбой вывести меня из неизвестности. Благоволите простить мою докучливость и отнестись к ней со свойственной Вам снисходительностью.
Остаюсь с уважением, генерал, Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга
Александр Пушкин»(фр.)
Согласитесь, ситуация самая что ни на есть житейская. И одновременно очень показательная с точки зрения реальной иерархии: кто в доме хозяин. Задействованы сразу несколько министров: иностранных дел, внутренних дел, финансов, Государственное казначейство, управляющий департаментом хозяйственных и счётных дел Министерства иностранных дел, казначей Министерства иностранных дел, наконец шеф жандармов и одновременно Главный начальник III Отделения Собственной Е. И. В. канцелярии, который «выстраивает» всех остальных. А виной случившегося переполоха обычный титулярный советник. По-другому «номинальный» — уже не секретарь, но ещё не полноправный советник. В мире чиновников своего рода кандидат в советники. В армии ему соответствовали в то время капитан и ротмистр, в гвардии — поручик.
Министр иностранных дел К. В. Нессельроде, непосредственный начальник Пушкина, получает указание Бенкендорфа платить титулярному советнику Пушкину жалование. Тот в ответ официальным письмом просит графа Бенкендорфа «почтить его уведомлением, в каком количестве прилично бы было определить жалование Пушкину». Бенкендорф, который в курсе решения Николая I, отвечает, что Пушкину следует дать жалование в 5 000 рублей. Министр внутренних дел Д. Н. Блудов на именинах Вяземского в присутствии Пушкина рассказывает, что Нессельроде не хочет платить жалованье Пушкину. То ли вообще, то ли столь большое. Действительно, Нессельроде направляет рапорт самому императору: «…г. Бенкендорф объявил мне Высочайшее повеление о назначении из государственного казначейства жалования титулярному советнику Пушкину. По мнению г. Бенкендорфа, в жалование Пушкину можно было бы положить 5 000 руб. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему Высочайшего повеления Его Императорского Величества». Николай I в устной форме подтверждает Нессельроде, что такова его воля.
И буквально уже на следующий день министр иностранных дел обращается к министру финансов графу Е. Ф. Канкрину с просьбой выдать под расписку казначея Министерства иностранных дел Губина «причитающиеся из означенной суммы с 14 ноября 1831 года по 1 мая сего года деньги всего 2319 руб. 44 1/4 коп.; впредь же отпускать из оной по третям…» Заводится особое дело № 1 «Об отпуске в Министерстве иностранных дел из Государственного казначейства ежегодно по 5 000 р. ассигнациями из сумм на известное Е. И. В. употребление и о выдаче этой суммы титулярному советнику Александру Пушкину». Управляющий департаментом хозяйственных и счётных дел министерства иностранных дел Поленов извещает казначея Губина, что деньги на жалованье Пушкину приняты в приход к общим суммам министерства.
21 июля деньги отпущены и 26 июля Пушкин получает повестку с приглашением в хозяйственный департамент 27 июля в 11 часов утра для сообщения «некоторых сведений до службы касающихся». В указанное время Пушкин впервые получает назначенное царём жалование. А чуть позже, 9 сентября, он уже получил жалованье за вторую треть 1832 года в сумме 1666 рублей 66 1/2 копейки, дав в том расписку.
Нессельроде в какой-то мере понять можно: 5 000 рублей — сумма более чем существенная. И если она не заложена в министерский бюджет, из чего платить Пушкину? Понять можно и хлопоты Пушкина: царского жалования едва хватало на оплату городской квартиры. Это к вопросу о том, что у нынешних читателей непременно возникает вопрос, а что стоили те злополучные 5 000 рублей.
Декларируя, что ему совестно беспокоить ничтожными своими занятиями человека государственного, среди огромных его забот, Пушкин тем не менее обращался к императору и назначенному им опекуном Бенкендорфу, так и хочется сказать, без зазрения совести. В период работы над «Историей Пугачёвского бунта», заметил наш современник Анатолий Мадорский, Пушкин сумел превратить графа Бенкендорфа, переводя понятия на язык, понятный нынешнему молодому поколению, в менеджера по изданию своего исторического труда о событиях крестьянской войны 1773—1775 годов.
Иногда у меня складывается впечатление, что он делал это осознанно: ах, вы хотели окружить меня «отеческой» заботой, что ж, теперь расхлёбывайте, пусть мои заботы и проблемы станут вашими. Кто знает, может, подумывал, что однажды им надоест выслушивать его приставания, и они махнут рукой, мол, отстань от нас и делай, что хочешь.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—86) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 30. Сначала Пушкин решил жениться, потом решил влюбиться
Эссе 31. Понятие «красивая женщина» в пушкинскую пору — понятие более чем условное
Эссе 32. Объявившийся в Москве Пушкин хорошенькую Сашеньку заметил
