Сорок дней прошло после похорон жены. Накануне Савелий Инякин съездил в церковь, заказал панихиду, а вечером созвал соседей помянуть свою Наташку, как все запросто называли её за общительный и неунывающий характер, как девчонку подвижную, хотя в Наташке шесть пудов веса и она немного ниже худого и высоченного Савелия.
На сороковины Савелий звал из Москвы двух сыновей, но они даже не обещали приехать ‒ на работу оба ссылались, на непонятное время, когда запросто можно оказаться на улице, если начнёшь надоедать начальству с отгулами. Да ведь и то верно: время действительно поганое ‒ много обмана, недоверия, всё надо несколько раз проверять, чтобы чего-то добиться. А ведь проверки эти начинаются с мелочи. Пойдёшь в крупный магазин, а там половина ценников обманные висят, приходится каждый товар сканировать.
Может поэтому Инякин до конца не понимал, как живут в больших городах, как там приспосабливаются ‒ по головам, что ли, друг у друга ходят. Сам он жил крепко и уверенно, когда были живы родители жены, новый дом помогли строить, двухэтажный поставили. Савелий собственноручно кирпич всё лето клал, а мужиков-соседей созывал лишь на помочи, чтобы балки да переводы установить. Жена его с осени до весны в Москве у старшего сына жила, на рынке деньгу зашибала, а Савелий по дому колупался: печку сложил с котлом для отопления, изнутри дом вагонкой отделал, баню срубил, постройки хозяйственные, кур завёл, кроликов, пасеку; кроликов и мёд продавал.
‒ Нам бы ещё корову привести, ‒ говорил-подсказывал Савелий Наташе, ‒ и работать бы тебе не надо. Занимайся по дому хозяйством ‒ всё своё было бы. В магазине только спички да соль купить, немного муки да крупы.
Жена понимала, что Савелий подшучивает, но всё равно кривилась, обиженно фыркала, сверкая золотой коронкой:
‒ Ага, а к корове доярку в придачу, если у самой спина не гнётся ‒ ведь целыми днями за прилавком.
Что верно, то верно. Торговать только с виду легко, пусть и шмотками, а поди попробуй утром развесь товар на стенке, собери в конце торга. Это, может, день-другой в охотку будет, а если полгода без выходных?! В том-то и дело. Никаких денег не захочешь. Это в начале девяностых товар влёт шёл, два баула «кожи» Наташка и Савелий утром привозили, а уж к обеду домой возвращались. Но только несколько лет рынки процветали, а потом народ насытился, покупать стали реже, всё более копались да мерили, а если кто-то купит, то один из десяти. Торговля мало-помалу угасла, вещевые рынки позакрывали один за другим, и Наташка с Савелием остались не у дел. Хозяйство, конечно, своё есть, но деньжат стало не хватать, а до пенсии несколько лет.
И тогда Наташке пришла мысль пригласить на жительство тётю с мужем, живших почти у Белого моря, в калужские места, несравнимые с тамошней тайгой. Наташка как-то ездила туда с Савелием, но более недели не прожили из-за комаров. Едва не загрызли. И вот вспомнив ту поездку, родственников-пенсионеров, Наташка решила перевезти их, зная, что пенсии у стариков солидные ‒ хватит, чтобы самим до пенсии дотянуть. Написала Наташка письмо тётке, не особенно надеясь на её согласие, а та неожиданно оживилась, ведь сама родом калужская ‒ из соседней деревни. Родня, конечно, поредела, но есть Наташка с Савелием. Оба работящие, а главное, жильё имеется, и всё с улыбочкой делают, с шуточками. Поэтому той же весной, как продали дом, Зинаида Павловна дала знать, что документы все собрали и готовы на переезд. Савелий не стал гонять стариков по поездам, съездил на машине, забрал их самих да несколько тюков с бельём и одеждой, даже кое-что из посуды прихватили. За сутки доехали.
Вскоре Наташка прописала их у себя, поставила на пенсионный учёт, а пенсии у них оказалась солидными, «северными». А Степан Иванович ещё и надбавку приличную получал за возраст. Чтобы у стариков было своё «гнёздышко ‒ выделила им комнатку на первом этаже: живите и радуйтесь. Они и радовались, и без дела не сидели. Зинаида Павловна по дому Наташке помогала, Степан Иванович ‒ за живностью следил. Только от пчёл сразу отказался:
‒ Хочешь обижайся, Савелий, хочешь нет, а к пчеле не подойду… Нервами слаб, укусов не переношу, не привычен к ним. И мёда мне никакого не надо.
‒ Это оттого, что табак смолишь! И суетливых пчёлы не любят.
‒ Верно, ‒ хотя я вроде не вертлявый, ‒ согласился Степан Иванович, не желая ничего объяснять.
Худо ли, бедно ли, прижились старики. Помнится, у себя на севере смурные ходили, худые, блеклые, казались насквозь промёрзшими, а под калужским солнышком оттаяли, отогрелись, а как май начался, так и загорели. У Зинаиды Павловны щёчки пухленькими стали, словно яблочки румяные. А муж её даже курить бросил, радостно объяснив своё решение:
‒ На северах, хочешь не хочешь, закуришь из-за мошки и комарья, а в наших-то местах-то как хорошо. Благодать Божия и только.
Вскоре они совсем оклемались, чувствовали себя наравне с хозяевами. Степан Иванович попросил Савелия перед Троицей свозить в соседнее село на родительские могилки. Давно ведь не был. А как приехали, то еле нашли их в крапиве. Деревянная оградка развалилась, только стояли четыре столбушка, еле заметные в бурьяне. Навели они порядок: траву лопатой да мотыгой срубили, холмики обозначили. А когда вернулись, Зинаида Павловна сказала:
‒ Потом и у моих приберёмся. Пусть тоже будут под присмотром да крестом Божиим…
И Зинаида Павлова по рождению калужская, когда-то поехала следом за Степаном, когда тот оказался в заключении. Дождалась его освобождения, и остались они в тех северных землях, где прожила со Степаном Кривцовым всю жизнь. Жили уютно, но детей не нажили, поэтому сами были как дети: всё, что ни делали, делали совместно, словно в игру какую-то играли.
Вскоре старикам начала приходить пенсия по новому адресу. Деньги забирала Наташка себе, а им поясняла:
‒ Зачем они вам? В чём будет необходимость из питания или вещей ‒ только скажите, сразу куплю.
‒ Нам бы немного и самим хотелось иметь на конфетки.
‒ Мёда ведь полно?! ‒ сердилась Наташка и покрывалась красными пятнами.
‒ Мы кисленькие любим…
‒ Ну, хорошо, буду выделять вам на «кисленькие», если не можете без них.
Поведение Наташки с первых дней не понравилось старикам, словно она только и ждала их прибытия, чтобы всё забыть, что обещала, будучи в гостях, а потом в письме. Языком намолола, а теперь что хочет, то и вытворяет. Савелий более отмалчивался. Видя всё это, общался со Степаном Ивановичем, когда необходимо, объяснял ему, где что лежит из инструментов, когда кормить кроликов, курей, когда собакам давать, а их у Инякиных аж четыре ‒ по углам усадьбы на рыскалах бегают, у каждой своя будка. Все ‒ «кавказцы». Сперва Савелий кормил их со Степаном Ивановичем, приучая к новому человеку, а потом старик сам носил им еду, и они быстро привыкли к нему, а одного, по кличке Макс, он даже начал трепать по загривку. И никакой пёс не страшный, а очень любящий ласку и внимательное отношение, словно никогда о нём никто не проявлял заботы. А вот нашёлся новый человек, и всё стало по-новому.
Так что мало-помалу все друг к другу привыкли, даже иногда Зинаида Павловна носила корм собакам, когда у Иваныча простреливало поясницу, и он лежал на диване, укрытый одеялами. Но долго не залёживался ‒ поднимался, разогретый, и начинал работать: в загонке у кур подметёт, траву меж яблонь короткой косой окосит, после обеда вынесет мозговую косточку Максу, хотя кормили собак дважды: утром и вечером. Савелий говорил, чтобы старик не цацкался особо с Максом, а то испортит собаку.
‒ Их надо в строгости держать, ‒ поучал он, ‒ не распускать и не давать поблажек.
И, как назло, Макс сорвался с цепи, забрался к курам, распугал их, а одну задушил. Савелию это шибко не понравилось, начал выговаривать, а старик побледнел, начал оправдываться дрожащим голосом, мол, давно надо бы собакам ошейники потуже сделать, всего работы-то ‒ проколоть по ещё одной дырке. Прокололи после этого случая, а Савелий сказал Ивановичу:
‒ Более без нужды к собакам не подходи, а твоего Макса, если ещё сорвётся, ‒ пристрелю. Мне такие дикие на усадьбе не нужны.
‒ Чего же мне тогда делать-то?
‒ Ничего… Накормил живность и лежи отдыхай. В доме какая благодать: прохладно, комаров и мух нет. А захотел на солнышке погреться ‒ вышел, на лавочке посидел. Не для того вы сюда приехали, чтобы горбатиться.
Степан Иванович слушал Савелия и радовался. Чего скрывать: здоровье никудышнее стало, постоянно полежать хочется. Приткнёшься, забудешься и заснёшь.
Так незаметно год, другой пролетел.
Как-то вскопав грядку, Иваныч заснул, начали его будить к обеду, а он холодный лежит… Когда и умер-то никто не заметил: ни звука, ни голоса не подал.
Похоронили его на поселковом кладбище, немного погоревали и подзабылся Степан Иванович Кривцов, лишь Макс загрустил, да Зинаида Павловна совсем расквасилась. Чуть чего не по ней ‒ в слёзы, что очень не нравилось Наташке, которая всякий раз укоряла:
‒ Тёть Зин, не для того мы тебя к себе взяли, чтобы ты тут мокроту разводила. И без того время не лучшее.
‒ Одиноко мне без Степана… Всю жизнь вместе прожили, как голубки ворковали.
‒ Что поделаешь… Все когда-нибудь там будем…
Желая успокоить, Наташка как-то купила тётке лимонных «кисленьких» карамелек, а они не особенно понравились старухе.
‒ Как каменные, не угрызёшь!
‒ Зачем их грызть-то. Тебе, тёть Зин, не угодишь! ‒ Обиделась Наташка. ‒ Уж не знаю, чем и порадовать.
Промолчала Зинаида Павловна, ушла в свою комнатку и пролежала до вечера. Даже ужинать не вышла, отказалась, когда Наташка заслонила собой дверной проём, спросила иронично:
‒ Ну, и долго мы лежать будет? Или особое приглашение требуется?!
Ничего не ответила Зинаида Павловна, лишь отвернулась к стене.
‒ Как хочешь. С тобой только нервы мотать.
То ли действительно от нервов, то ли уж так Богу было суждено, но стала Наташка хворать, на боль в левом боку жаловаться. Начала по врачам ходить. Местным не доверилась, в Москву к сыну Савелий её отвёз. Ждать не стал, пока она пройдёт обследования, вернулся в посёлок ‒ боялся Зинаиду Павловну одну оставить, мол, не справится с делами. А вернулся через два дня, всё чин-чинарём в хозяйстве: куры накормлены, собаки с кроликами тоже не голодные и самому обед заранее приготовила, когда Савелий позвонил и сообщил время возвращения. Он съел салат, тарелку борща, ножку кролика с картофельным пюре ‒ и всё вкусно, всё аппетитно. И от души похвалил Павловну:
‒ Как в ресторане, даже вкуснее!
‒ Да ладно тебе, ‒ заулыбалась Зинаида Павловна, ‒ обычная еда.
То, что она изменилась, Савелий сразу заметил и понял, что все её капризы идут от Наташки. Что и подтвердилось, когда с возвращением жены, Павловна вновь почти не показывалась из комнатёнки. Тут уж Наташка не сдержалась:
‒ Тёть Зин, что происходит-то? Чем я тебе не мила стала? Всё-то ты косишься, слова доброго из тебя не вытянешь? Может, тебя в интернат определить? А что ‒ это можно запросто устроить. Может, там поумнеешь…
Ничего Павловна не ответила, закрылась и всю ночь проплакала, вспоминая мужа, в коротком забытьи разговаривала, спрашивала у него совета… Так ничего и не услышав, к утру она сама решилась и всё высказала Наташке, хотя было очень стыдно:
‒ Вчера я тебя за язык не тянула, но уж коли ты пригрозилась интернатом, то я согласная: лучше уж с чужими людьми жить, чем с такой племянницей. Так что, будь добра, съезди в район, узнай, как от меня избавиться.
‒ Савелий, ты где? Иди, послушай, чего тётя любимая городит! ‒ позвала Наташка мужа.
Тот подошёл, нахмурился:
‒ Чего тут у вас?
‒ Гляди-ко, чудо наше в интернат собралась…
‒ Да, собралась, потому что сама надоумила. Если надоумила, значит, я в тягость вам стала… Не отправишь ‒ пешком уйду!
‒ Тёть Зин, пошутила она. Ляпнула, не подумавши, а ты сразу к словам прицепилась, ‒ попытался успокоить Савелий.
‒ Я не девчонка какая-нибудь, чтобы со мной так шутить. Да и зачем я вам… Пенсию вы теперь оба получаете, вот и живите, радуйтесь. Когда вам было трудно, помогли вам с дедом, а теперь его не стало, и я вам ни к чему… И давайте более не будем возвращаться к этой заботе. Так что завтра езжайте в собес и скажите, что я согласная на интернат, а пенсию они пусть себе забирают на моё содержание.
‒ Какая же ты… ‒ Только и сказала Наташка и хлопнула дверью.
Савелий попытался успокоить её, но жена разбушевалась, даже расплакалась:
‒ Вот она, благодарность людская, несколько лет их лохмотья стирала, а она как с цепи сорвалась. Возомнила себя невесть кем… Завтра же, отец, отвези меня в Малоярославец, я это дело просто так не оставлю.
‒ Ладно, ладно ‒ отвезу, ‒ попытался успокоить жену Савелий, не желая ссориться и надеясь, что до утра все успокоятся, и всё будет как прежде.
Утром Савелий вроде бы забыл вчерашний разговор, а, глядь, Наташка собирается…
‒ И далеко это ты? ‒ спросил он, смутно догадываясь.
‒ В социальный отдел! Сколько мне можно нервы мотать?! Выгоняй машину! А я пока с нашей гостьи заявление возьму, чтобы не с пустыми руками ехать.
Выгнал Савелий «УАЗ» из гаража, дождался, когда выйдет Наташка и грузно усядется, хрустнув передним сиденьем, и, закрыв ворота, поехал в город.
Недолго пробыла Наташка в соцотделе. Выскочила из него распаренная, красная и сразу заулыбалась:
‒ Всё в порядке! Надо ещё будет им подвезти выписку из медицинской карты. Потом через неделю-две будет врачебная комиссия и она всё решит.
Жена радовалась, а Савелию было не до этого. Он уж заранее знал, что совсем скоро соседи узнают, что Зинаиду Павловну они турнули в богадельню, и как им после это в глаза смотреть? Наташке, понятно, лихие вопросы будут как с гуся вода, лишь сильнее обычного станет улыбаться, словно от похвалы. А он не привык отчитываться, тем более что к ним и без того относились не очень-то любезно, считая их куркулями, зная, что просто так, без выгоды, они ничего не делают. А теперь соседи и вовсе ехидством изойдут, а кто попроще так и вовсе в их сторону смотреть не будет.
Пока ожидали вызова Зинаиды Павловны, Наташка вся испереживалась, чуть ли не каждый день звонила в соцотдел, где её успокаивали, говорили, что, мол, надо пройти необходимые процедуры в оформлении, а у неё от таких разговоров лишь давление подскакивало. А уж о том, чтобы поговорить с тётей, что-то обсудить, как-то сгладить своё поведение ‒ у неё и мысли не было. Она даже питаться начала отдельно от Зинаиды Павловны и мужа. Поставит им еду на стол, а сама в спальне закроется с ломтём чёрного хлеба, луковицей и оковалком сала на разделочной доске... Видя такое отношение, тётя почти не выходила из комнаты и дома, тем более что наступила осень, и погода не баловала.
И вот, наконец, пришёл тот день, когда позвонили из соцотдела и сообщили Наташке, что комиссия одобрила кандидатуру Зинаиды Павловны, и ей необходимо прибыть завтра или в последующие дни. И назвали адрес. Наташка сразу без стука заглянула к тёте:
‒ Собирайся, завтра отвезём в интернат…
‒ Узелок давно собрала… Жду не дождусь… ‒ И попросила: ‒ Закрой дверь.
У Зинаиды Павловны давно не имелось на племянницу ни обиды, ни тем более какого-то ожесточения, просто она смирилась со всем и относилась к ней безразлично, словно и не было её рядом. А то, что завтра расстанется, это и хорошо, об этом она просто мечтала в последнее время, понимая, что, если нет жизни, и такая не жизнь. И чем раньше она уедет из этого дома, тем легче будет дышать. А мир не без добрых людей.
Отвезли Инякины Зинаиду Павловну в интернат и неделю не разговаривали. Вроде бы не ссорились, не задавали лишних вопросов, а всё чего-то не хватало, чтобы поговорить от души. Ведь никто теперь не мешал. Но нет, не завязывался разговор, словно кто-то невидимой стеной отгородил их друг от друга. Так и жили. Даже спать ложились отдельно. Савелий предлагал навестить Павловну, но Наташка серчала:
‒ Вот и съезди, навести, если заботушка гложет…
Но, похоже, её саму что-то глодало, а в один из зимних вечеров у неё вздулся живот, началась рвота, подскочила температура… Вызвали «скорую» из Малоярославца, повезли в больницу. По дороге она потеряла сознание, а к утру скончалась… Савелий собирался позвонить и узнать о её состоянии, но вдруг ему пришёл ошеломляющий звонок: «В результате острого панкреатита скончалась Инякина Наталья Александровна…»
Да, тяжело всё это вспоминать: и смерть жены, и что остался один-одинёшенек. Есть дети, внуки взрослые, но они далеко, хорошо, если летом приедут на два-три дня: шашлыков нажарят, сходят на речку искупаться ‒ только их и видели. Поэтому свалившееся одиночество Савелий переживал неожиданно болезненно, никогда при живой Наташке не испытавший этого чувства, даже когда она на полгода уезжала в Москву торговать. Один возился по хозяйству, иногда, правда, срывался к ней на день-два, попросив соседей покормить живность. Но это было редко, а в остальное время, Савелий всё-таки знал, что он не один, есть жена, а их расставание вынужденное и временное, с пользой для дела, ибо потом им предстоял большой, полугодовой отпуск, чтобы миловаться и ворковать подобно голубкам.
О многом передумал Савелий после похорон, а после того, как прошли сороковины, он всё чаще вспоминал Зинаиду Павловну. Почему-то, обижаясь на самого себя, подумал, что в минувшие два месяца так ни разу и не навестил тётю. Хотел тотчас позвонить в интернат, спросить о ней, узнать, что необходимо привезти, чем порадовать. В том, что она непременно обрадуется, он не сомневался, потому что он ни разу ничем её не обидел и всегда пытался сглаживать Наташкины наскоки и недовольство. Не всегда это, правда, получалось, но Павловна видела его к себе отношение и всегда становилась на его сторону.
Загоревшись, Савелий решил отправиться в интернат на следующий день ‒ всего-то двадцать минут езды. Когда добрался до города, не зная, чего купить в подарок, купил фруктов: большой пакет набрал и чек сохранил для убедительности. Когда же остановился около интерната, то будто и не шёл, а летел на крыльях. Легко скакнул по ступенькам, объяснил охране суть своего визита, и вскоре к нему в коридор вышла Зинаида Павловна. Она так изменилась, что сперва не узнал её в новом халате, кофте. А главное из-за лица. Оно стало почти без морщин, посветлело, глаза сделались искристыми, отчего сама казалась нарядной, весёлой.
Когда она подошла, он привстал, обнял её, вместе сели рядом.
‒ А я знала, что ты приедешь! ‒ сказала и улыбнулась, словно порадовалась своей правоте. Правда, долговато ждала…
‒ Зинаида Павловна, ну, как ты здесь устроилась, освоилась ли?
‒ Здесь и осваиваться особенно не надо. Мы здесь, конечно, все разные, но одно нас сближает… ‒ Она вздохнула. ‒ О чём разговор, сам знаешь… Так что не буду рассыпаться подробностями. Устроилась хорошо. Нас четверо бабулек в комнате. По вечерам в лото играем, телевизор в вестибюле смотрим, к нам местные артисты приезжают, шефы подарки привозят. Кормят хорошо, немного денег дают на личные нужды ‒ можем что-то купить в соседнем магазине.
Савелий задумался, сказал:
‒ Как ни будь здесь хорошо, а всё равно с домашним уютом не сравнить.
‒ Где его искать теперь, этот уют, у кого-то он, может, и был, только это всё в минувшем времени.
‒ Знаешь, Павловна?.. Я бы на твоём месте подумал хорошенько и вернулся… Как говорится, в гостях хорошо, а дома лучше… Серьёзно говорю.
От его слов она сразу скукожилась, вздохнула и сказала, не глядя в глаза:
‒ Это невозможно… Душа не лежит…
‒ Забыл сказать… Наташки-то более нету. Недавно сорок дней минуло…
Зинаида Павловна перекрестилась, прошептала:
‒ А я и не знала… Тяжело тебе теперь будет.
‒ Вот потому и зову вернуться. И не помощь какая-то нужна, а спокойствие. И тебе, и мне. Более никто не будет ворчать. Уж прости её за это. Горячая была, любила, чтобы всё по ней было.
‒ Я это сразу заметила, и ты у неё всегда на побегушках был… но это уж характер такой. Хороший ты, Савелий, человек ‒ добрый, отзывчивый, но согласиться с предложением пока не могу, будто стена передо мной. И нет сил пройти скрозь неё. Может, когда-нибудь осмелюсь, только с каждым днём сил-то становится меньше. Но даже если и не решусь, не забывай меня. Приезжай, хотя бы изредка. Кроме тебя, у меня и нет никого. А буду вспоминать и ждать, то и на душе станет теплее. Это уж так всегда бывает.
Он обнял её, она прослезилась, а он вконец растерялся. Обожгла мысль: «Ну, почему так несправедливо происходит: то мы молчим, то от слёз задыхаемся?!» Но не услышал он ответа даже от самого себя, только вздохнул:
‒ Ладно, тёть Зин, тогда потихоньку поеду…
Они простились, а он пошёл по коридору к выходу. Нет, не так он видел всё ‒ даже надежд теперь не осталось что-то изменить, и винить вроде некого. Он вздохнул, у поворота оглянулся и помахал ей. Зинаида Павловна слабо пошевелила рукой в ответ, и ничего не значащий её прощальный жест стоял у него перед глазами до самого дома.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие рассказы этого автора здесь, и здесь, и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь