Уверен, что тот, кто хоть раз ОЧЕНЬ ВНИМАТЕЛЬНО перечитывал «Войну и мир», не мог удивляться смелости молодого писателя Льва Николаевича Толстого. Так раскритиковать тогдашние порядки, весь высший свет, армию, Главнокомандующего! Да что там говорить - самого Царя!
Никто так сильно и смело не выражался! Не было никакого «гениального плана войны», не было тактики, идей, для решающего сражения (каким, как мы знаем, явилось Бородино) пропущены все самые удобные места. Сам царь своей ничтожной политикой притащил в Россию Наполеона, пожертвовал страной во имя каких-то непонятных целей и был виновником гибели такого огромного количества народа. Вот только малая толика его главных выводов.
Причина подобной смелости крылась в новом (и тоже молодом) царе и воцарившихся при нём либеральных порядках.
В одном из набросков к предисловию «Войны и мира», Толстой писал, что начал писать её писать ещё в 1856 году. Т.е. сразу по окончании Крымской войны, уже при новом Императоре. Первая часть первого тома увидела свет в 1865 году в журнале «Русский вестник». В любом случае, «Война и мир» была задумана и могла быть напечатана только при Александре II.
Всё, что нам известно из царствования Императора Николая I об Отечественной войне в целом и сражении при Бородине в частности, - это стихотворение дерзкого поэта-бунтаря М.Ю. Лермонтова, опубликованное в журнале «Современник» в 1837 году. Сейчас страшно даже подумать, какая кара небесная могла пасть на голову горе-сочинителя, выразись он словами Толстого лет на 15-20 раньше. Был, правда, один полусумасшедший писатель, не боявшийся критики (Гоголь), но его и всерьёз никто не воспринимал.
Конечно, был еще один человек, которому позволяли больше остальных. Это – Пушкин. Вспомним, какими словами он поносил Императора Александра I:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда
Да за такие слова можно было отправиться прямо вдогонку за декабристами.
Ан нет!
Во-первых, современники не видели Пушкина тем, кем видим сейчас его мы. Вплоть до 6-го июня 1880 года, т.е. до открытия ему памятника в начале Тверского бульвара на Страстной площади, его оценивали ниже. А он сам себя ощущал гением перешагнувшим свое время.
Во-вторых, Александр в его глазах (а, вероятнее всего, не только в его глазах, но и вообще в свете, и уж, тем более, в кругу недовольных декабристов) был кто? Подлец, предавший отца, авантюрист, разжегший войну, обманщик, нарушивший договор и человек, из-за которого оставили столицу и спалили её, и вообще треть страны. Фактически это был первый за 100 лет царь, который притащил войну в Россию! Декабристы-то возникли не при Николае. Он просто попался некстати под их руку. Но недовольны были именно Александром. В общем, этот царь разорил страну ради «пшика» на всю Европу. Ради какой-то ненужной, и вредной во всех отношениях Польши.
Таким образом, царь Николай не просто было согласен с Пушкиным в оценке своего венценосного брата. Он же сразу же с ним переговорил ИМЕННО НА ЭТУ ТЕМУ! Николай спросил Пушкина, примкнул бы он к декабристам - и тот сказал, что «все мои друзья там». Вероятнее всего, последовало объяснение почему и Николай это понял и принял, поскольку по выходу Пушкина из кабинета царь заявил: «Я только что разговаривал с самым умным человеком в России». Заметьте: не с самым талантливым поэтом, а с самым умным!
Первым официальным историком самой знаменитой русской кампании XIX века стал сенатор и генерал-лейтенант А. И. Михайловский-Данилевский. По заданию Императора Николая I в 1839 году он издал 4-томное «Описание Отечественной войны в 1812 году». Чуть раньше, в 1837 году, увидело свет сочинение на французском языке. сенатора и генерал-майора Д. П. Бутурлина. При новом Императоре, «Историю Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам», составил и издал в 1859 году официальный военный историограф, генерал-майор М. И. Богданович. Все остальное, ценное, выходило значительно позже. Так, «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года», собранные П. И. Щукиным, были изданы лишь в конце XIX века, в 1897 году. Материалы Военно-Учёного Архива Главного Штаба (журналы военных действий) под ред. генерал-майора В. И. Харкевича вышли с 1903 по 1914 г.г. Правда, бумаги и журналы назвать аналитикой было никак нельзя.
Все остальное, ценное, выходило значительно позже. Так, «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года», собранные П. И. Щукиным, были изданы лишь в конце XIX века, в 1897 году. Материалы Военно-Учёного Архива Главного Штаба (журналы военных действий) под ред. генерал-майора В. И. Харкевича вышли с 1903 по 1914 г.г. Правда, бумаги и журналы назвать аналитикой было никак нельзя.
Богданович к слову был первый историограф, которому было «позволено ругать армию». Правда, немного и более в ласково-журительном тоне. Это уже потом Толстой разошёлся.
Не стоит забывать, что имелось два важнейших обстоятельства перед написанием романа:
Первое. Время реформ. Дозволенный плюрализм. К тому же Толстой позволил себе критически высказываться не о действующем царе, и даже не о его отце-предшественнике.
И второе. Ещё более важное обстоятельство: это писалось после Альмы и вообще после Крыма. Настроения в обществе тогда были критические по отношению ко всему в погонах (кроме погибших из-за них героев, конечно).
В заключение замечу, что как-то подозрительно странно Лев Николаевич закончил свой роман, остановившись на пороге возникновения декабристов. Скорее всего, кто-то настоятельно отговорил его от такого продолжения. Во-первых, декабристов хоть и простили, но потворствовать врагам трона уже не следовало. А во-вторых, 4-го апреля 1866 года уже прозвучал выстрел Каракозова…
Для тех, кто хочет лично убедиться, отсылаю к оригиналу произведения. В частности, мысли Толстого о сражениях при Шевардине и при Бородине (том 3-й, часть 2-я, глава XIX).
«… 24-го было сражение при Шевардинском редуте, 25-го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26-го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть — для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершенно очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч к ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения и знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы всё еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражение — существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24-го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его. 26-го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот — что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему-нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте…».