На русском языке впервые вышла книга «Вырванные годы. Украденная свобода» Герберта Киллиана. Австриец Герберт Киллиан был арестован в Вене в 1947 году за избиение Юрия Конторщикова — девятилетнего сына советского офицера. Осужден военным трибуналом гарнизона советских войск на три года, отбывал наказание в Севвостлаге на Колыме.
После нескольких лет тяжелых общих работ, голода и жизни на «вольном поселении», Киллиан вернулся на родину, окончил университет и стал профессором. 50 лет спустя он нашел Юрия Конторщикова, они встретились в Вене и подружились. В своих воспоминаниях Герберт Киллиан рассказывает о тюрьме в Вене, долгом этапе на Колыму, жизни в лагере, о том, как учил русский язык и как однажды решился на побег.
Публикуем отрывок из главы «На золотом прииске».
«Подъем!»
В страхе вскакиваю. В дверях стоит солдат. Окоченевший от холода, сползаю на пол. Человек в форме наблюдает за тем, чтобы все покинули нары. После побудки несется сплошная матерщина. Воды, чтобы умыться, нет. Протираю снегом глаза, надо прогнать сон. Дорога к туалету — глубокой яме с балкой типа насеста — как забег наперегонки с холодом. Бумаги нет, зато снег в изобилии.
Занимаем очередь у кухонного барака для получения завтрака. Шестьсот граммов хлеба и пол-литра супа, но приборов нет. У старожилов жестяные банки с ручкой из проволоки болтаются на поясах ватников. У некоторых зэков есть даже ложки. На помойке за кухней я с трудом отыскиваю консервную банку, естественно, американского происхождения, других здесь просто нет. Чищу снегом, она становится как новенькая. На прочтение черной надписи не остается времени. Меня не интересует, что в ней было, главное — и это то, что интересует мой желудок, — что в ней будет. Пятьсот граммов светло-зеленой жидкости с парой черных листиков капусты да несколько крупинок перловки. Наш бригадир, упитанный русоволосый украинец, следит за тем, чтобы никто не подходил к раздаче дважды.
Резчик хлеба просовывает мне в окошко кусок хлеба из середины буханки. У моего куска корка только с двух сторон. Хлеб мокрый и тяжелый, словно оконная замазка, липкий и непористый. С завистью смотрю на горбушки, у них с трех сторон корки. Корку можно дольше жевать, так создается иллюзия, что больше съел и насытился. Но такие куски достаются лишь «избранным». Молча съедаю с супом половину пайки, а оставшуюся половину кладу за пазуху и никогда больше — в карман, потому что там хлеб немедленно превращается в кусок льда.
С большой неохотой покидаю теплую столовую. Снова это щемящее покалывание и щекотание в носу, пока кожа не привыкнет к холоду. Плац и бараки освещены прожекторами, вокруг господствует гнетущая темнота. Время определить невозможно, так как солнце появляется над горизонтом ненадолго где-то часов в одиннадцать. Плац окружен десятью жилыми и служебными зданиями вроде кухонного, в котором расположены столовая и раздаточная хлеба, бараки начальника лагеря и охраны — у ворот. Здесь есть небольшая баня, квадратный щитовой изолятор, в третьем бараке — уборная. Высокий двойной забор из колючей проволоки и четыре смотровые вышки замыкают всю территорию лагеря.
На каждую бригаду полагается барак, который носит имя бригадира. На лагерном плацу в землю вбиты небольшие деревянные таблички с именами бригадиров. Перед нашей табличкой мы встаем в две шеренги. Нашего бригадира зовут Федоров. Ему лет двадцать пять, среднего роста, поджарый, крепкого телосложения. Мне кажется, нам повезло, потому что по сравнению с другими бригадирами у него добрая слава. Он украинец, и у него всего восьмилетний срок — относится к категории легких. Кроме меня лишь у немногих срок меньше десяти лет.
После команды «рассчитайсь» бригадиры проверяют наличие бригадного состава. Нам везет, уже со второго раза количество заключенных совпадает со списком, и наш бригадир остается довольным. У остальных эта процедура затягивается. Когда перекличка заканчивается, появляется начальник лагеря и выступает с короткой речью. Я ничего не понимаю, кроме слов «норма» и «хлеб», но мне этого уже достаточно. Но на одно слово я обращаю внимание — «спокойный». Толкаю в бок моего соседа и спрашиваю, что такое «спокойный». Он коротко объясняет мне, что это название лагеря и означает «тихо», «не торопясь». Действительно красивое, звучное название. Сдержит ли оно обещание?
Согласно предписанию, при температуре воздуха ниже пятидесяти градусов осужденные не должны привлекаться к работе за пределами лагеря. Накопленный в больнице опыт подсказывает мне, что на улице где-то под шестьдесят, но кого тут волнуют предписания?
Колонной по пять человек мы покидаем лагерь. Двигаемся по холмистой местности и уже через полчаса подходим к месту работы. Вокруг невысокие, конусообразные, покрытые снегом «горы» высотой метров двадцати. Поначалу я не мог понять, что это такое, потом мне объяснили, что это отвалы после золотодобывающих драг.
На протяжении всего бесконечного заснеженного поля — огромное количество ям. Они напоминают мне фронтовые окопы где-то полутора метров в длину и полуметра в ширину. В узкой части траншеи — дыра сантиметров пятнадцати в диаметре. В каждой яме лежит необходимый инструмент — лом и длинная палка. Меня, как и других новичков, бригадир наставляет перед работой: «Ты должен делать так».
Он замечает, что я не понимаю по-русски, и переходит на немецкий. Возможно, он был в немецком плену и получил за это свой срок.
Федоров берет почти пятикилограммовый лом и со всей силы вбивает его в дыру, но безуспешно. Жилистый мужик продолжает бить и где-то после десяти или пятнадцати ударов откалывается крохотный кусочек мерзлой земли. Вечная мерзлота оттаивает летом, и то не более чем на двадцать сантиметров.
«Делай так». Бригадир снова вбивает лом в дыру, постоянно ударяя с наружной стороны. Через несколько минут образуется небольшая воронка, которую он точными ударами разламывает, но результат просто разочаровывает, поскольку земля твердая, как гранит. Федоров берет «ложку» и выгребает из дыры маленькие осколочки земли.
— Очень тяжело, — говорю я.
— Ничего не тяжело, — говорит бригадир, — только бить, бить и бить!
— И как глубоко? Какая норма?
— Шестьдесят сантиметров.
— Невозможно!
— Что значит невозможно? Сделаешь, а то ни еды, ни хлеба.
Сделаешь две дырки, получишь больше еды, больше хлеба.
«Да он с ума сошел», — думаю я, но оставляю свои мысли при себе. Прыгаю в траншею, хватаю лом и начинаю бить. Вверх-вниз-вверх-вниз… Не отскочило ни крошки. Меня охватывает ярость. Все быстрее и быстрее я загоняю лом в дырку. Через пару минут без сил прислоняюсь к стенке траншеи и высмаркиваюсь. Спустя несколько минут заглядываю в дыру. Не стоит даже брать в руки «ложку».
«В чем дело? Неужели я настолько слаб или инструмент неисправен?» Голой рукой поднимаю лом и осматриваю конец. И вдруг жгучая боль в руке, ладонь примерзла к лому. Боль и страх пронизывают мое тело. «Что делать? Подышать на нее? Но горячий воздух сразу же замерзнет». Быстро засовываю руку с ломом под ватник. Словно к магниту рука с ломом в мгновение прилипает к рубашке.
Несмотря на боль, прижимаю металл к телу. Сотни иголок пронизывают мое тело. Я сжимаю зубы, другого выхода у меня нет. Постепенно боль отпускает, кожа становится бесчувственной. Через несколько минут рука и рубашка отлипают от лома. Кожа на ладони побелела и онемела. Беру снег и растираю со всей силой грудь. Где-то минут через десять медленно возвращается чувствительность и появляется жгучая боль. Слезы текут из глаз и замерзают на щеках. Продолжаю долбить, но каждый удар — это нестерпимая боль в руке, отдающая в плечо.
