Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
- Лето пролетело, осень велела передавать привет, в Питере валит, не прекращаясь, снег, а наши "Крымскiя сезоны", будучи непривязанными ко временам года, всё тянутся лениво и никак не могут определиться с жанровой принадлежностью... Всех желающих поскучать этой пятницею приглашаю присоединиться. Впереди - выходные, можно и выкроить пару десятков минут. Впрочем, последнее - дело почтеннейшей аудитории...
КРЫМСКiЯ СЕЗОНЫ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Осень на крымской земле все никак не могла разродиться... или мне, привыкшему к ранним северным заморозкам, никак было не освоиться в теплых приморских широтах? Стоял октябрь, а волны Черного моря были все так же ласковы, только вода, пожалуй, стала несколько прохладнее – в остальном ничего не напоминало обитателям города о смене сезонов.
Дела Деникина к тому времени резко пошли на спад – а ведь, казалось, совсем еще недавно рейд конницы Мамонтова предвещал едва ли не падение Москвы! Только пару недель назад были взяты Воронеж и Орел, офицеры в ресторанах уже заключали между собою пари о дате вступления в Первопрестольную, истерические дамочки мстительно щурили глаза, придумывая самые страшные казни для большевистских лидеров – и вдруг… В красных будто дьявол вселился: сначала было заключено перемирие со злейшими врагами – Петлюрой и Польшей, в результате чего на борьбу с Белым движением удалось высвободить значительные силы, численностью много превосходящие силы Юга России, затем Махно ураганом пронесся по нашим тылам – теперь уже Деникину пришлось для борьбы с ним снимать с фронта войска. Потеря Киева явилась полной, но закономерной неожиданностью – отсчет пошел в обратном направлении…
Город сильно опустел за счет носящих погоны – прежнего количества праздных офицеров уже не было, зато основательно прибавилось штатских – в Крыму собралась, кажется, добрая треть старой России! Мои же дела – не в пример военным! – со дня приезда резко шли в гору. Во-первых, я сумел-таки завоевать достаточно солидное и устойчивое положение в редакции, добившись сразу нескольких вещей: построчной оплаты, увеличения тиража и выхода газеты вместо одного раза в неделю – дважды. Без ложной скромности замечу, что произошло это не без моих усилий – освоив порученную мне скромную нишу, я сделал рубрику постоянной, изрядно расширил ее, а затем, пожаловавшись Банееву на тесноту жанра, потихоньку стал пописывать и статеечки на другие темы, зачастую оттесняя в сторону и Ванечку, и самого Аристарха Алексеевича. К сентябрю народонаселение города увеличилось против июньского почти вдвое, а, если учесть, что в основном это были люди культурные, читающие, я подсказал старику счастливую мысль поговорить с таинственным владельцем газеты о дополнительном финансировании для увеличения тиража и дней выходов. Вяло пожевав губами, Банеев нехотя отправился в Симферополь, захватив с собою листок с моими выкладками, но вернулся оттуда окрыленный – согласие было получено! Взвалив на себя, помимо обязательства писать в каждый номер две-три статьи, ещё и организацию сбыта, я вовлек в процесс едва ли не всех городских беспризорников и лавочников, даже съездил в Керчь, организовав продажу «Голоса Юга России» и там – разумеется, не без пользы для себя, оговорив с Банеевым процент от продаж!
Теперь о своем финансовом благосостоянии я мог не беспокоиться. Мало того, довелось мне еще раз быть полезным и Фиме-Корольку. Получилось это, как всегда, случайно: обеспокоенный налетом неизвестных бандитов на автомобиль, перевозивший деньги на закупку фуража для расквартированной тогда в городе конной сотни, полковник Эттингер распорядился прочесать район Горушки, найти виновных и похищенное. Случайная вечерняя встреча в ресторации с Митенькой Стефановичем, его небрежный пьяный треп о предстоящей операции – и наутро я уже передал Ахмеду написанную на всякий случай левой рукой записку с предупреждением. Нагрянувшие следующей ночью на Горушку вооруженные патрули в итоге не обнаружили там никого – кроме баб, десятка горьких забулдыг и явно не способных даже взять в руки пистолета инвалидов. Мой же карман через несколько дней пополнился солидной пачкой и месячной дозой марафета. К слову сказать, кокаина мне к этому времени нужно было много – «белая королева» серьезно взяла меня в оборот, слава богу, теперь я мог позволить себе не зависеть от подачек Фимы, а нашел самостоятельный канал – весьма подозрительного господина Горского, имевшего гешефт, кажется, на всем: он отчаянно спекулировал зерном, землей, валютой, какими-то акциями и, кажется, всем, что могло иметь какую-то ценность в денежном эквиваленте. Где Горский брал свой товар, сказать затруднюсь, да и качество кокаина у него было пониже Фиминого – однако, меня оно устраивало, тем более, что молчать он умел отменно.
Разумеется, от Смирнопуло я съехал еще в августе, перебравшись в гостиницу «Корнилов», не так давно открытую неким предприимчивым китайцем, неизвестно какими судьбами попавшим в Крым. Здесь было все, о чем я так давно мечтал: ванная, балкон и ресторан с бильярдной внизу. Открытие «Корнилова» не осталось незамеченным и в среде городских кутил, и теперь я имел счастливую возможность быть знакомым, кажется, со всеми сразу и видеть ежевечерне сразу всех – начиная от Митеньки Стефановича и заканчивая военным комендантом Эттингером. Не то, чтобы я был популярен среди военных, но, во всяком случае, терпим и признаваем за равного – этого мне и надо было! Двое, правда, упорно сторонились меня – Шварц и фон Вальц: первый – в силу своей, неизвестно на чем основанной, подозрительности ко всем штатским, второй – по роду профессии.
Ни на йоту не продвинулись мои отношения с Софьей Антоновной: удивительная эта женщина, кажется, специально была создана для того, чтобы распалять мои желания относительно нее. Так и не добившись от холодной красавицы ни единого свидания, я нарочно не разговаривал с ней по нескольку недель, затем заваливал цветами; прознав, что у ее старенькой мамы давний ревматизм, достал через Горского какую-то целебную мазь и платок козьей шерсти – не действовало ничего! Вежливо поблагодарив меня, Софья Антоновна не сделала навстречу моим порывам ни даже крохотного шажка, продолжая, как прокаженного, держать на расстоянии, равном для меня удаленности Сиднея от Лондона. Я, признаться, основательно тогда разозлился, отправился в известное заведение, выбрал там себе самую красивую блондинку, вел себя с ней как совершеннейшая свинья, потом напился в «Корнилове» - не помогало ничего. Уже засыпая у себя в номере, я, пользуясь услужливостью собственного воображения, нарочно представлял себе Сонечку без одежды, в самых неприличных позах и с самыми детальными анатомическими особенностями – не помогло и это, напротив, распаляло еще больше! От Ванечки удалось узнать, что она – дочь профессора московского университета, расстрелянного во время первой волны «красного террора», - тогда, мстя за Урицкого и Ленина, большевики казнили, кажется, несколько десятков тысяч виднейших представителей всех сословий былой империи. Знал я об этом не понаслышке: именно тогда мне удалось воспользоваться минутной оплошностью не нюхавших еще пороха неопытных конвоиров и, от души врезав одному из них, а другого - сунув хамской мордой в стеклянную дверь, сбежать от них проходными дворами – случай помог! Будь конвой чуть постарше – из тех чекистов и матросов со стальными глазами и каменными лицами, что я нередко встречал на петроградских улицах, думаю, песня моя давно бы была спета и я бы сочинительствовал сейчас в какой-нибудь адской газетенке под редакторством самого Вельзевула… Так вот, еще в ноябре 17-ого, когда сильно запахло жареным, профессор благоразумно отослал жену с дочерью на небольшую дачу в Крыму, сам же несколько замешкался, по интеллигентскому прекраснодушию наивно полагая, что уж кто-то, а академическая профессура никак не сможет заинтересовать пришедших к власти безжалостных палачей во главе с дворянским отщепенцем Ульяновым… увы! Пережив вскоре недолгое правление социалистической Крымской республики, едва не померев от голода и чудом не попав под репрессии, обе женщины так и жили сейчас на той профессорской даче – на нищенскую секретарскую плату Сонечки, да потихоньку распродавая то немногое, что удалось в спешке вывезти из Москвы. Искренне сочувствуя обеим, я, будучи лишенным возможности помогать им открыто, воспользовавшись свободою собственных перемещений, даваемой мне творческой деятельностью, как-то раз днем навестил вдову, купив на рынке всяческой снеди: пряников, сахару, чаю, сыру и даже сала. Открыла мне миловидная, не утратившая обаяния даже в годы лишений и утрат, закутанная в шаль дама лет шестидесяти. Удивленно смотря на меня близорукими глазами, она мягко поинтересовалась, может ли чем-то помочь.
- А что же - Софьи Антоновны нет дома? – брякнул я первое, что пришло в голову.
- Она на службе, - растерянно ответила та. – А разве…
- Господи, ну, конечно, на службе, - ударил я себя свободной рукой по лбу. – Вообразите, я с чего-то взял, что нынче – воскресенье, решил проведать… Максимов Всеволод Павлович – сослуживец Софьи Антоновны.
- Проходите, прошу вас, - заулыбалась хозяйка, распахнув дверь так широко, что, кажется, в нее прошел бы конный эскадрон. – Разумеется, Всеволод Павлович, – мне Аристарх Алексеевич рассказывал о вас, очень хвалил как дельного и очень способного журналиста.
Свалив на стол все свои свертки, я собрался было уходить, но Анна Александровна – так ее звали! – решительно усадила меня, заставив выпить чаю с розовым вареньем, которое она варила сама, и по-детски ахая, разбирала мои приношения:
- Боже мой, Всеволод Павлович, ну зачем вы столько принесли? Это ведь очень дорого! Я непременно должна вам отдать деньги! Сколько это стоит? Вы ведь так потратились…
Отнекавшись от денег, которых у нее, впрочем, все равно не было, я остался и мы славно повспоминали недавнее еще прошлое – когда страна была совсем другой, когда на Пасху пахло ванилью и куличами, а за фразу «Христос воскрес!» не расстреливали на месте, когда слово «рабочий» означало всего лишь человека-труженика, а не гранитного убийцу с винтовкой, когда был жив ее супруг профессор Белавин… Наивные чудные глаза Анны Александровны светились таким неподдельным чувством ностальгии по прожитой жизни, что мне, признаться, тоже немного взгрустнулось: уходя от нее, я пообещал зайти еще, сам же направился в «Корнилов» и изрядно там выпил.
На следующий день Софья Антоновна сама подошла ко мне и, строго сложив губки в одну яркую коралловую точку, тихим от бешенства голосом спросила:
- Что все это значит, господин Максимов? Мне кажется, я не приглашала вас в гости и, уж тем более, не просила никаких подачек. Я потому только не могу вам вернуть их, что это очень расстроило бы маму, а вы этим умело и подло воспользовались!
- Сонечка, помилуйте, да за что же такие обвинения?! – искренне вспыхнул я. – Я что – завалил вас контрабандным бархатом и брильянтовыми гарнитурами? Клянусь, ничего плохого у меня и в мыслях не было – напротив, я проникся к Анне Александровне глубочайшей симпатией…
- Не сметь, говорю вам! – стукнув по воздуху кулачком, она нахмурилась, чем распалила меня еще больше. Господи, так бы и поцеловал - что за девушка! – Ненавижу таких как вы – ловкачей! – Сонечка разошлась не на шутку, даже наступая на меня, так что я вынужден был сделать несколько шагов назад. – Вам, сударь, кажется и война в радость: новый костюм, хороший одеколон, всегда выбриты – везде сумеете найти выгоду! Вы и на могиле матери, наверное, устроили бы торжище!
- Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, - сухо поправил я ее, устраняя руку, на подозрительно близком расстоянии мелькавшую возле моей физиономии. – Если же вы, Софья Антоновна, полагаете, что война – хороший повод, чтобы поставить крест на себе и, вообще, на жизни, то повесьтесь. Я же уверен, что следить за собой и не сдаваться не при каких обстоятельствах – не самое худшее из качеств.
При этих словах она как-то сникла и, метнув в меня уничтожающий взгляд, удалилась к себе. Более мы не общались, хотя такая вспышка гнева с ее стороны сделала ее для меня еще более привлекательной – я продолжал желать ее так, как, может быть, не желал никого.
История с убийством Лившица закончилась ничем: в конце августа навестив Петрашова-Мусницкого по делам редакции, я интервьюировал его на тему роста преступности в уезде. Платон Михайлович выглядел озабоченным, отвечал сухо и, вообще, был явно не расположен к открытости. На мой заключительный вопрос о преступлении в пансионе Смирнопуло он поморщился и, отведя глаза в сторону, неохотно произнес:
- К сожалению, собранных на сегодняшний день фактов недостаточно для ответа. Неконтролируемый приток беженцев, среди которых, несомненно, есть и любители половить рыбку в мутной водичке и откровенно криминальные элементы, только усложняет обстановку.
Процитировав в статье эти слова, я от себя заключил ее следующим образом: «Увы, факты отчетливо демонстрируют нам собственную неспособность к решительным действиям в создавшейся ситуации. Мирное население желает жить в атмосфере, свободной от криминала и уголовщины, военные заняты больше войной, а недоразвитость нынешнего гражданского управления с его институтами слишком очевидна»
- Недурно-с! – с удовольствием отметил Банеев, в последнее время явно расслабившийся от ведения дел в редакции, взвалив на меня половину собственных обязанностей. – Остро! Хочу вам, Максим Павлович, поручить организацию продаж дополнительного тиража в Севастополе, я же готов взять на себя Симферополь. Каково, а? – и горделиво, как старый бойцовский петух, поглядел на меня поверх стекол пенсне, явно ожидая похвалы своим незаурядным коммерсантским качествам. Будто бы я не догадывался, что наш таинственный меценат из Симферополя снова согласился ассигновать средства на расширение нашего бизнеса! – Ваш процент, разумеется, будет оговорен – в накладе не останетесь.
Согласившись и уже заранее предвкушая пополнение собственного бумажника, я сходил на пристань и договорился там с хозяином моторного катера Макарчуком о поездке следующим утром в Севастополь, а после, довольный, отправился ужинать.
В «Корнилове» было как всегда многолюдно. Заняв свой столик (по договоренности с метрдотелем Василием Игнатьевичем – старым зубром еще петербургской школы – для меня всегда держался один небольшой, на две персоны), я по обыкновению сразу пропустил пару рюмок и огляделся.
В зале были все те же: человек пять-семь коммерсантов, наживающихся на войне с жадностью пиявок на израненном теле, из-за занавесей отдельного кабинета мелькнула бритая голова Горского, неизменно делающего вид, будто он ни с кем не знаком и здоровающегося только, если подойти к нему вплотную, среди играющих в бильярд выделялся бледный и еле держащийся на ногах Шварц, у самой эстрады в компании городского головы и своего адъютанта Митеньки Стефановича, вальяжно откинувшись на стуле, блаженно внимал пению Ксении Орловой полковник Эттингер. Отчаянно зевая от ежедневного созерцания одних и тех же мордуленций, я подмигнул Митеньке – мол, подходи! – и был отвлечен зрелищем принесенной закуски.
- Все как заказывали, Всеволод Павлович, - ласково пришепетывая вставной челюстью, приговаривал старик Игнатьич, самолично составляя с подноса дымящуюся тарелку с ухой, балык и икру. – Свеженькое-с, последнего завозу…
- Чего это сегодня Шварц еле ходит? – поинтересовался я, дожидаясь, пока он нальет мне полную рюмку водки.
- Их высокоблагородие именины отмечать изволят-с, - недовольно нахмурился Игнатьич. – Посуды уж столько побили, что и не сосчитаешь, а как с него взыщешь? Нам ведь, Всеволод Павлович, от таких господ – чистый убыток-с, а хозяин с меня спросит…
- К-какого черта, капитан? Играем дальше! – раздался пьяный голос ротмистра.
Успокоив старика лишней купюрой, я с удовольствием приступил к трапезе, прислушиваясь к пению Орловой. Ее я помнил еще по Петрограду – голосочек у Ксении был, конечно, слабенький, но романсы пела отменно – хотелось вспоминать и рыдать, особенно под апухтинских «Пару гнедых». Вот и сейчас, отрешенно глядя куда-то поверх голов и висящего табачного дыма, она выводила строчки Сребрянского, держа худенькие руки молитвенно сложенными у груди:
- …Быстры, как волны, дни нашей жизни.
Что час, то короче к могиле наш путь…
- Умрешь - похоронят, как не был на свете, - с улыбкой досказал, подсаживаясь, Стефанович. – Наслаждаешься?
- Пытаюсь, - подлил я поручику, явно утомившемуся от вынужденного соседства с полковником.
- Ты про это? – кивнул Митенька в сторону Шварца, как раз в этот момент неловко запнувшегося о ножку бильярдного стола и чудом оставшегося на ногах. Чувство собственного достоинства, несмотря на крайнюю степень опьянения, было в нем много сильнее: выпрямившись, он внимательно оглядел присутствующих – не смеется ли кто над ним. Моя ухмыляющаяся физиономия явно ему не понравилась и, отшвырнув в сторону окурок, он направился прямо к нам.
- Над чем изволите смеяться, с-сударь? – грозно насупив бледное лицо, вопросил он. – Скажите – я тоже посмеюсь. – От него за версту разило луком, водкой и несвежей одеждой.
- Присаживайтесь, ротмистр, - я был совершенно спокоен. – Представьте - не над вами. К сожалению, не все в мире вертится вокруг наших персон, как бы нам этого не хотелось!
- Чего это? – явно не поняв и половины сказанного, Шварц перевел мутный взгляд желтых глаз на Митеньку.
- Всеволод хотел сказать, что с удовольствием выпил бы за ваше здоровье, ротмистр, - тая улыбку в уголках губ, перевел поручик.
- А-а… эт-то можно, - равнодушно сказал Шварц, не чокаясь, выпил, закусил балыком и, снова обращаясь ко мне, плохо слушающимся языком произнес: - Не нравитесь вы мне, Максимов! Как м-мухи.. кружитесь, вьетесь… Шлепнул бы я вас… всех…, - и грязно выругался, с вызовом поглядывая на меня, явно ожидая реакции.
Я и сам ожидал от него чего-то подобного, от того не смутился и как мог миролюбиво заметил:
- Ротмистр, вы непристойно пьяны. Проспитесь. Ваши погоны и прочие цацки не дают вам права оскорблять меня.
- Что-о?! Цацки? – взревел тот, кидаясь ко мне через весь стол. Жалобно звякнул опрокинутый графин и зазвенели упавшие на пол тарелки с вилками. Митенька, опередив Шварца на секунду, подскочил к нему и встал между нами, придерживая за руку, занесенную уже то ли для удара, то ли чтобы вцепиться мне в горло. Из-за других столиков и от бильярда к нам бросились офицеры, мгновенно взяв место стычки в плотное кольцо.
- Господа, посторонитесь! – это полковник Эттингер, важно донеся толстое тело до нас, брезгливо всматривался в нашу тройку. – Поручик, что произошло?
- Недоразумение, ваше высокоблагородие! – все еще удерживая Шварца, бойко отрапортовал Стефанович. – Ротмистр Шварц отмечал именины, но, явно переусердствовав, подошел к господину Максимову и, недопоняв его, оскорбил.
- Господин Максимов, это так? – Полковник явно недолюбливал штатских и терпел их лишь по должности, по сути же он вряд ли отличался от ротмистра. Вот и сейчас он с явным оттенком пренебрежения поглядывал на меня как на торговца с рынка.
- Считаю, ничего значительного не произошло. У меня нет претензий к ротмистру, - ответил я, усаживаясь за стол и закуривая. Скатерть была вся мокрая, да и настроение – испорчено безнадежно.
- Ротмистр, в следующий раз вы будете подвергнуты дисциплинарному взысканию, - с сожалением резюмировал Эттингер, разворачиваясь необъятным телом и бросая остальным. – Господа, уведите его кто-нибудь на квартиру! А вы, господин журналист, думайте впредь – с кем связываться!
Двое бильярдистов подхватили обмякшего Шварца и понесли прочь, правда, напоследок, уже у дверей, он обернулся и, убийственно глянув на меня, сделал рукой характерный жест, проведя ладонью по горлу.
- Черт тебя дернул сказать ему дерзость! – горестно глядя на остатки недавнего изобилия, вздохнул Митенька. – Ведь знаешь же – он ненормальный, особенно в таком состоянии…
- Боюсь, что он родился в таком состоянии, - я докурил и взглядом подозвал Игнатьича. – Ладно, друг мой, пойду, завтра вставать рано – уезжаю на пару дней.
- Жалко. Я думал – посидим еще, повинтим, - Стефанович снова вздохнул и, пожав мне руку, направился к бильярду. Расплатившись, я поднялся в номер, принял ванну и лег спать.
Дел в Севастополе хватило мне на несколько часов. Поразмыслив, я высвистал самого бойкого пацаненка - продавца газет, тот подозвал старшего, поговорив с ним, я выяснил, где он берет товар, а уже там легко договорился о реализации. Пообедав в недурном трактире, я отправился в гостиницу, попросил узнать – будет ли оказия до моего города - и беспардонно уснул, пробудившись лишь к вечеру от настойчивого стука в дверь – это посыльный доложил, что завтра утром из порта отходит грузовой транспорт – как раз в мою сторону. Сходив в кабаре, я мило провел вечерок, чудом не закадрив одну прехорошенькую даму – уже к самому концу объявился ее спутник, чем-то напомнивший мне трезвого Шварца, – если, конечно, такое вообще возможно!
По возвращении в «Корнилов» меня, измотанного – в море ощутимо штормило! - ждал сюрпризец: дверь номера была открыта, а в нем, явно соскучась, листал газету Платон Михайлович Петрашов-Мусницкий.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие заседания клоба "Недопятница" и прочие литературные приложения - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА", всё прочее - в постоянно актуализирующемся каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании