Больница, куда «пристроили» Олю, и на больницу-то мало похожа была. Одноэтажное деревянное здание, с побеленными окошками и крашеным крылечком. Тем не менее, главврач очень своей больницей гордился. Потому что, душу и жизнь в нее вложил. Располагалась она в большом поселке, активно отстроившемся еще в шестидесятые, при леспромхозе. А потому и богатый поселок был: в каменные коробки людей не запихивали – для каждой семьи – отдельный коттедж. Небольшой, на две комнатки и кухню, зато вода проведена была, и газ регулярно подвозили.
Степан Николаевич Обрин с молодых лет здесь. Как отправили по распределению, так тут и остался, женившись на хорошенькой юной медсестричке Маше, такой же целеустремленной и идейной, как и он сам. А потом выбил, выхлопотал больничку. Здесь и практиковал, выколотив все необходимое для операционной, кабинета зубного врача, родовой и изолятора для инфекционных больных.
Все это так компактно и удобно разместилось в помещении, что представители комиссии, давно уже прицелившихся на детище Обрина, только диву давались. Анатолий дружил со Степаном Николаевичем давно, с особой приязнью относился к пожилому доктору, боготворил талант врача и организатора, дар хирурга и хозяйственного мужика! Как все это умещалось в одном человеке – уму непостижимо!
- Ну, бродяга! Нашелся, хороняка! – развел руки для объятий Обрин, - что затаился, Толька, бухал, или кодировался?
- Немного бухал, немного кодировался, - улыбался, кивая своим носярой Анатолий, - а ты все держишься, старый волк?
Мужчины добродушно засмеялись и сердечно обнялись. Они нравились друг другу, и Обрин по-настоящему переживал падение такого талантливого хирурга. Он и жалел зарытый дар Анатолия, и злился на него за малодушие.
Толик не стал ходить вокруг и около. Не стал врать – подстав и лукавства Степан Николаевич не выносил. Толик рассказал все, как есть: про папу Гену, про маму Галю. Про новую маму Марину. Про групповое изнасилование. Про беременность Ольги. Про сговор Марины с шустрыми врачами частной клиники. Про побег, и, самое главное, тазовое предлежание плода.
- Опасно, Степан Николаевич, ее в деревне оставлять, - Толик шмыгнул носом, - а в родной город отправлять на милость этой «мамы Марины» - опасней вдвойне. Они, представь, уже документы на усыновление готовят. Не удивлюсь, что и задаток получили…
В маленьком беленьком, как девичья светелка, кабинетике, установилась густая тишина. Повисла, как дым, и застыла.
- Знаю, срок себе подпишешь, коли возьмешь ее, потому и не настаиваю. Просто скажи «нет», и я уйду. Подставлять тебя, больницу, и… вообще, не буду, - тихо сказал Толик, уставившись на красный, будто пасхальное яичко, лаковый, пол.
Обрин стучал карандашиком по столу. Тук-тук, тук-тук. Потом закурил в форточку. Раздавив окурок в массивной, чистой пепельницы, сказал:
- Я не имею права не принять пациента. Никакого права не имею. Отправив девушку в соседний район, потеряю время. Ведь она находится в критическом состоянии, правда? – он жестом приказал Анатолию, открывшему было рот, замолчать, - правда! Нам, медикам, некогда разбираться – кто, да что! Мы сначала оказываем помощь, а потом только разбираемся. Правильно? Правильно! И потом, за роженицей приехала бабушка. И папа. И дядя с вислым носом. Откуда нам было знать?
Анатолий восхищенно развел руками:
- Ну, Степан Николаевич, здоров ты брехать!
Но тот даже не улыбнулся шутке.
- Я и не собираюсь брехать! Девочка будет рожать в нашей больнице! Я сказал! И точка!
***
Оле очень понравилась поселковая больница. Тут было чисто, вкусно пахло мытыми деревянными полами и лекарствами. На окнах жирели ухоженные фиалки, в небольшой столовой витали запахи молочной каши. Больных было немного, но они с комфортом располагались на крепких кроватях, и никаких тебе панцирных сеток. Даже телевизор и удобный диван был, гдн посиживали кумушки в домашних халатах, вывязывая крючком шарфики и носочки. Нянечки ворчали, поругивая «грязюку и пылюку», которой не было видно. Созывая больных на обед и ужин, улыбались и шутили с ними, подкладывая добавки. Гоняли с крыльца злостных курильщиков и даже могли матерное словечко в сердцах ввернуть. Но таких милых людей Оля не видела в частной клинике, где на полах лежали ковровые дорожки, а медсестры модельной внешности, покачивая бедрами, дежурно улыбались обеспеченным клиентам.
Здесь было спокойно и по-домашнему. Анну Алексеевну доктор Обрин любезно поселил в флигеле для родственников и больных, приехавших издалека. Анна не чувствовала себя иждивенкой – она ухаживала за двором, следила за порядком – просто с отпуском дворника совпало. Чего дурью маяться, если занятие имеется? Поэтому Оля каждый день проводила рядышком с Анной Алексеевной.
Они полюбили сидеть на скамеечке по вечерам. Оля рассказывала про процедуры, про ненавистные «красные», витаминные уколы. Анна Алексеевна – про Артема. Про свою тяжелую жизнь, потихоньку открываясь Оле. Потихоньку открылась и сама Оля. В один из вечеров она рассказала Анне про свои сны, оказавшиеся на самом деле явью.
Пока Оля находилась под опекой хороших людей, Артем смотался в родной город, чтобы проверить обстановку. Как дела в семье «мам и пап» девочки? Поднят кипеж, или ничего, все обрадовались исчезновению ребенка?
В городе стояла сонная августовская тишь и благодать. Никто. Ничего. Жара повисла над раскаленными крышами, на расплавленном асфальте остались отпечатки чьих-то шпилек, теперь, наверное, безнадежно испорченных. Городские коты валялись в тени. Голуби пластались в единственных в городе лужицах возле водяных колонок. Мальчишки периодически наезжали на велосипедах к источникам прохладной воды, разгоняли голубей и устраивали шумные игры, брызгаясь и плескаясь, пока взрослые их не отгонят от несчастных этих колонок, и голуби вновь не плюхнутся брюшком в лужи, раскрыв клювы и закатив, покрытые тонкой пленочкой глаза.
Киношник забился в укромное местечко в самой глубине своей длинной, бывшей коммунальной квартире, в ванную комнату, облицованную модной плиткой. Во всем остальном ванная так и осталась обшарпанной, с облезлой краской на стенах и ржавыми трубами. Закончить ремонт Киношнику было лень. Любовница и боевая подруга Светка Шкрябина возилась на огромной кухне – строгала огурцы для холодного борща, периодически выпивая стопку ледяной водки и закусывая спиртное редиской.
- В-и-и-и-итя, твою дивизию-ю-ю! – заорала она, увидев в проеме кухни Артема, - Бирюков пришел! Привет! – кивнула она гостю.
Киношник выполз из укрытия, даже не соизволив прикрыться, но увидев строгий взгляд вожака, все-таки напялил на чресла трусы.
Пожали друг другу руки. Светка разлила холодный борщ по изящным тарелкам, совершенно не соответствующим убогой обстановке коммуналки.
Разлили водку по рюмкам. Выпили. Закусили. Борщ был в тему – холодный, с освежающей кислинкой. Огурец приятно хрустел на зубах. Жирная сметана добавляла к острой кислинке мягкий сливочный привкус.
- Спасибо, Света, ты повар от бога, - похвалил Артем стряпню Шкрябиной, записной ш*юхи, но с золотым характером и отличным чувством юмора.
- Так я и есть повар! – горделиво повела плечиком Светка. Но, уловив тяжелый взгляд Вити Киношника, поспешила убраться в комнату от греха подальше – Витя был до ужаса ревнив и запретил Светке «работать» раз, навсегда и совсем, как только она провела в этой квартире больше, чем десять дней.
Выпив еще по одной, Витя без задержек, четко и коротко, по-военному отчитался перед «начальством».
- Значит так. Мама Марина, папа Гена посуетились денек, побегали, потопали лапками, но в милицию так и не обратились. Третьего числа отчалили всей семьей на Юга. Дом пустой. Малец ихний очень убивался по сестренке – плач соседи даже слышали. Но родаки что-то ему наплели – успокоился. А, скорее всего, плачет теперь на Юге.
В ментовке тихо. Все по отпускам, пара-тройка потеет в наряде – шума нет. Заявления-то не было. А вот в больничке разгорелся скандальчик – денежки-то взяты, а часть договора не выполнена. Папа Гена замял как-то дело: деньги вернул, отмазался в общем. Состряпали с главврачом бумажку о гибели матери, америкосы и отвалили.
Мама Галя бухает. Вчера спала на свежем воздухе. Мордой в кустах. Бабки всем кагалом ее тащили домой. В квартире вонь, с*ач и цирк с конями. Какие-то бомжи на полу спят. Вадик вчера интересовался на счет «купить квартирку», Гальке на свалке место нашел уже. Уютно и тепло – под трубой. Без тебя добро не давал.
- Правильно, - одобрил Артем, - Галя-то где сейчас? Дома?
- Дома. Помирает с похмела. Бомжей я повыгонял, а эту л*рву запер, - отчитался Киношник.
- Добро, - сказал Бирюков и поднялся с табурета, - отдыхай дальше!
Уже у выхода Бирюков споткнулся о тазик, забытый кем-то из бывших хозяев.
- Витька, итить колотить, пам-парам, сделай уже ремонт, дебил! – и хлопнул дверью.
До дома мамы Гали добрался быстро. Пристроил джип в тени. На капот сразу же запрыгнул чей-то жирный кошак. Гонять его было лень, и Артем нырнул в спасительную прохладу подъезда. Открыл дверь ключом, выданным ему Витей Киношником, и чуть не блеванул от мерзкого сладковатого запаха застоявшегося годами перегара, грязного туалета и прокуренных насквозь стен. Ботинки липли к линолеуму, обои отставали целыми кусками, мухи жрали, спаривались и подыхали на объедках, валявшихся на кухонном столе.
Галя, скорчившись в комочек «помирала» на продавленном диване.
- Здорово, красотка, - Артем старался быть обходительным и дружелюбным.
Галя вскочила. Глаза ее горели, а остатки зубов отбивали чечетку.
- Выпить дай! Дай выпить, сдохну же! Этот твой козел даже выпить не оставил! Дай выпить, я с балкона сейчас выброшусь на*ер!
- Ну, сразу не выпрыгнула, значит уже не выпрыгнешь, - спокойно ответил Тема на финты Гали.
Он достал из-за пазухи поллитровку и показал ее женщине. Та сразу рассыпалась в умилительных выражениях и восторгах.
- Ты мне адрес скажи, - попросил Бирюков, - адрес детского дома, откуда вы взяли ребенка.
- Как-кого ребенка? Не было у меня ника…
- Галя! Я сейчас водку заберу! – пригрозил Бирюков.
Мама Галя, почесав голову и одернув куцую, заляпанную чем-то кофтенку, дернулась к шкафу, но потом застыла с «думающим» осоловелым выражением физиономии, и, как Шурик в «Операции Ы», снова паяцем дернулась к секретеру, давно уже потерявшему божеский вид. Вывалив из него альбомы с фотографиями, какие-то бумаги и квитанции, достала обыкновенный почтовый конверт, необычно белый среди всей мерзкой обстановки. Он даже пах духами.
- Быть может! Мои любимые! – Воскликнула Галя, принюхавшись к конверту, - мне никаких сведений не давали, конечно. Но я баба бедовая. Выспросила у нянек, что, да как. А все, что выспросила, здеся написала. Мало ли, может ее, Ольгу-то, от негры прижили. Олимпиада ведь!
- Так ее мать бросила? – поднял вверх брови Бирюков.
По лицу Гали скользнула лукавая ухмылка. Еще бы, она себя чувствовала сейчас, по крайней мере, чуть ли не интриганкой Версаля. Такая информация в руках.
- А ты мне еще две бутылки купишь?
- Куплю. Что? – нетерпеливо поторопил Галю Бирюков.
- А то, что мамаша ее ненормальная! Сбросилась с четвертого этажа вместе с девкой! Девка из-за на натянутых веревок, белье там кто-то сушил, мягко приземлилась. А эта дура – вдребезги! Вдребезги! Точно, от негры девку прижила! Или от китайца! Муж-то ее за измену из дома вытурил!
В голову Артема ударила жаркая, густая, липкая кровь. Сразу язык прилип к небу и мгновенно стал шершавым, как у коровы.
- Откуда мать? Кто? Адрес?
Галя расправила плечи, выпятила то, что раньше называлось женской грудью и вручила Бирюку конверт.
Бирюкова не слушались пальцы, он разорвал бумагу и достал тетрадный лист, на котором было накарябано шариковой ручкой:
«Елена Александровна Козловская. 25 лет. Ленинград . Набережная Карповки. Д. 13. Дочка – Ольга Семеновна Козловская – 4 года. Упала с крыши. Говорят, что ее муж выгнал за измену»
Набережная Карповки. Дом Ленсовета… Муж Лены служил в Ленсовете… Так вот оно что… Так вот какую весточку ты мне, Ленушка, подала… Так вот почему меня к Оле потянуло так, дернуло даже… Твоя это девочка и…
Пот струился по лицу Бирюкова. В груди захолонуло все. Считай идиот, считай… Ольге семнадцать. С Леной он виделся в семьдесят восьмом… Считай, придурок!
- Когда Оля родилась?
Галя задумалась, потом с огромным трудом сообразила.
- Так это… Весной, в апреле. А! Точно в апреле, в один день с Лениным Олька родилась! Как сейчас помню – в апреле!
Бирюков тяжко поднялся. Поставил на стол бутылку водки… И снова упал на липкий стул. Ноги отказывали ему. В первый раз в жизни ноги не слушались своего хозяина.
Автор: Анна Лебедева