Оля боялась маму. Ей казалось, что родители больше любят старшую сестренку Настю, фото которой стояло на телевизоре. С карточки смотрела черноглазая девочка в платье с кружевным воротничком. Около портрета лежали дефицитные шоколадные конфеты, пупсики, и еще куча самых лучших на свете мелочей. Брать их строго воспрещалось. Однажды Оля свистнула пару конфет и поиграла с удивительными, мягкими пупсиками. Она никогда не ела таких замечательных конфет и никогда не играла с такими пупсами. Для Оли тоже покупали конфеты, но те были с белой начинкой, хоть и шоколадные сверху, а Олины пупсы – пластмассовые и некрасивые.
Если бы Оля спрятала фантики куда подальше – ничего бы не случилось. Настя, девочка с фотографии, не наябедничала. Но фантики мама сразу заметила.
- Ты воруешь у Насти конфеты? Как тебе не стыдно, гадина ты такая! – кричала и кричала мама.
Она хлестала Олю по щекам, лупила ремнем, и глаза ее под линзами очков казались ужасно большими. В этих глазах не было ни злости, ни ярости, однако руки мамы и слова ее были злыми, каменными, тяжелыми.
Потом Олю не выпускали из комнату неделю. Пожаловаться некому – ни бабушки, ни дедушки у Оли не было. Даже папа не хотел ее защитить. Папа вел себя так, будто Оля стеклянная – просто не замечал. За всю жизнь он с ней перебросился, наверное, только парой фраз. Оля искренне считала, что это нормально: все папы заняты важными делами. Детей воспитывают мамы. И не обижалась. Пока не пошла в первый класс, где увидела, как много девочек из ее класса пришли на день знаний не только с мамами и бабушками, но и с папами.
Папы держали девочек и мальчиков за руку, и нежно с ними беседовали. Оле это показалось странным и даже ненормальным – разве так бывает? Может быть, Олю просто не любят? Ведь Олин папа не был глухонемым – он нежно разговаривал с черноглазой Настей с портрета, дарил ей сладости и фрукты, и не позволял приближаться к телевизору даже на метр.
Девочка Настя не сразу стала жить в портрете, три года назад она была вполне живой девочкой, и тоже пошла в первый класс. Однажды, по дороге из школы, она переходила дорогу, не посмотрела по сторонам и была сбита грузовиком. Потому и переселилась в этот проклятый портрет. Оля ее не помнит. Наверное, маленькая была.
Она вообще плохо помнила то время. Иногда ей снились странные, пугающие сны. Будто Олю обнимает и целует мама, но НЕ ЭТА. Другая. Но почему-то Оля была уверена, что ЭТА – ее настоящая мама. С ней спокойно. Хотя Оля не видела лица настоящей матери, но знала – она красивая, красивее всех.
Снилось, как они стояли на крыше. Небо возвышалось над ними фиолетовым куполом с багровыми ободками вечерней зари. Мамины волосы развевал легкий ветер. Она ничего не говорила, крепко сжимая Олину ладошку в своей руке. Мир вокруг был сказочно прекрасен, и видно было, как где-то вдалеке, за городом, зеркальной ленточкой поблескивала река, а солнце, красное и раскаленное, как спиральки домашнего электрического обогревателя, погружалось за край огромной земли…
-
Странные сны, странные. После них Оля горько плакала. Но спросить у мамы, что это такое, Оля не могла решиться.
То, что она – чужая девочка, Оля узнала совершенно случайно. На Новый Год родители подарили ей пальто. Ужасное пальто, в серую клетку, тяжелое и неудобное. В то время обсуждать подарки было не принято: совпал родительский подарок с детской мечтой – хорошо. Не совпал – постарайся сделать довольный вид, а сопли оставь при себе. Оля мечтала о яркой красной курточке, она видела такую на однокласснице Светке. И вот мечта не сбылась. Оля сказала спасибо и села за праздничный стол есть салат оливье.
Портрет Насти с телевизора перекочевал на белую скатерть. Родители поздравили Настю с Наступающим, и глаза их были влажными. Оля ела мандарин.
- Тебе понравился подарок? – спросила мама.
- Да, - сказала Оля.
Больше с ней никто и ни о чем не разговаривал. По телевизору шел какой-то концерт, и Алла Пугачева пела смешную песню «Эй вы та-а-а-а-м, наверху!» Папа что-то жевал, тупо уставившись в телевизор. Мама накладывала в тарелки куски жареной курицы, и в ее очках отражалось телевизионное изображение. Пугачева со своей пушистой шевелюрой отражалась в стеклянных новогодних шарах на небольшой елке, шары медленно раскручивались и сияли от электрического света. На круглых часах время медленно ползло к двенадцати, и Оля ждала полуночи, чтобы загадать желание.
- Тебе пора спать! – вдруг сказала мама.
- Но можно я еще немножко посижу, - просила Оля.
- Спать, я сказала! – мама сверкнула очками.
Спорить было себе дороже. Видимо им хотелось провести время втроем, с Настей. Оля послушно выползла из-за стола. Пожелала спокойной ночи и ушла в свою комнату. Она не очень расстроилась: в кармане нарядного платья лежала шоколадка, которую Оле разрешили съесть. Раздевшись, Оля забралась в постель и зашуршала оберткой. Она старалась есть аккуратно, чтобы не испачкать свежее постельное белье. Шоколадка была очень удобная для поедания в постели: внутри синей упаковки с изображением изящной балерины лежало несколько ломтиков в фольге. В рот можно засунуть целый ломтик и смаковать его не торопясь, наслаждаясь, как тает на языке ароматная сладость с дробленым орехом. Оля не торопилась – этой шоколадки надолго хватит.
Потом она тихонечко пробралась по коридору мимо родительской комнаты, где по телевизору показывали концерт, где праздновали папа и мама, тихо, как два глубоких старичка. Оле ужасно хотелось пить, и она решилась попросить маму налить ей вишневый компот из прохладной банки.
- И что теперь нам делать, Гена? – голос мамы.
- А я почем знаю? – голос отца.
- Ты мужик или где? Почему я должна обо всем думать?
- Я не просил тебя брать этого ребенка. Кроме Насти для меня не существует детей. Я НЕ МОГУ ЕЕ ПОЛЮБИТЬ, понимаешь, Галя? Не могу! Она чужая! Неужели ты не видишь, насколько она чужая! Я видеть не могу, как она на нас смотрит, как ест, как ведет себя. Тупая, ограниченная, заторможенная, господи!
- Ну она ни в чем не виновата, - возразила мама.
- Я знаю, Галь. Знаю. Но поделать с собой ничего не могу. Она чужая. Чужая, понимаешь. Зачем я повелся на твои хотелки? Ты и сама не любишь ее, Галь.
- Ты хочешь сказать, что я – плохая мать? – Галя перешла на свистящий шепот.
- Да ты и не мать этой девочке, Галя. Ты бы сегодня ее глаза видела, когда это дурацкое пальто дарила. Ты даже не заметила.
- Это хорошее финское пальто!
- Ага, хорошее. Финское. Из комиссионки, - Геннадий хмыкнул, - оно и в моем детстве немодным было. Ты одеваешь ее, как чучело и даже не замечаешь этого. Ты сама могла родить ребенка. Нашего, родного ребенка, и все было бы нормально. А Оля… С ее-то наследственностью…
- У нее нормальная наследственность. Я проверяла. И мать приличная женщина была…
- Мать? Приличная? А может ли приличная женщина прыгать с крыши вместе с ребенком? Ты считаешь, что это – нормально? А что потом выкинет Оля, одному богу известно, - яростно шептал Геннадий, - я боюсь ее. Взгляда ее боюсь. Если она кого-нибудь из нас ножом пырнет?
Они помолчали. Геннадий налил в стопку водки и выпил залпом, не закусывая. Галина ковырялась в тарелке с шубой.
- Ты прекрасно понимаешь, что я не могу ее вернуть. Что потом будет? Это же позор! Ты прекрасно знаешь, что парторг только и ждет какого-нибудь моего проступка. Она меня чуть ли не под лупой разглядывает! Нравится тебе, Гена, или нет, но нужно терпеть. Терпеть как-нибудь. В конце концов, Оля – спокойная девочка.
- Да будь она трижды спокойная, я ее ненавижу. Ее ненавижу, себя ненавижу и тебя тоже ненавижу! – Гена обхватил голову руками и задумался.
Занятые тяжелым разговором родители не заметили, как Оля неслышно отделилась от дверного косяка и на цыпочках пробралась к себе. Она легла в постель и укрылась одеялом. В окно светил городской фонарь, и в комнате не было темно. Оле нравилось – она ужасно боялась темноты.
Она смотрела в потолок и думала. Она вообще очень много думала. Если бы родители любили ее, то знали: взгляд девочки не был туповат, просто она смотрела не на мир, а в себя. Внутри Оли существовала собственная вселенная, и Оля часто пребывала там. Снаружи Оля никому не интересна, и потому ей самой тут тоже не интересно.
Значит, мама Галя и папа Гена ей не родные. И то, что снилось Оле – не сон. И настоящая мама была на самом деле. И ее развевающиеся волосы, и теплая рука. И раскаленное солнце у горизонта… А почему? Почему тогда ее нет рядом? Почему Оля здесь, а не с родной мамой? Зачем ее забрали к себе мама Галя и папа Гена, если так ненавидят Олю?
Надо быть большой дурой, чтобы не понять – Оля – сирота. С родной мамой случилось страшное – она погибла. Иначе, зачем тогда Олю забрали посторонние люди? Сирот всегда обижают – сколько сказок Оля перечитала. Слез не было – в глазах сплошная сушь. Оля думала, и думала, как ей быть, как жить с такими знаниями, куда деваться и что делать. Сон упорно не приходил, даже голова разболелась. Ведь все так просто: надеть это уродское пальто, собрать узелок и пойти по белу свету. Но это легко и просто в сказках. В сказках вообще все легко. Но в жизни так не бывает – Оля знала. Это хорошо - в сказках злые мачехи не кормят своих падчериц и заставляют работать. И живут несчастные Машеньки и Аленушки в чулане. А здесь у Оли собственная теплая комната. Есть место, где можно прятаться. Место есть, и злых сестриц нет.
Значит, Оля просто будет прятаться здесь. Её не видно и не слышно. Еще надо хорошо учиться, на одни пятерки. И мыть посуду. И слушаться взрослых. Стать невидимой. Тогда, наверное, взрослые не очень сильно будут сердиться: не на кого сердиться, ведь Оля станет невидимой.
Интересно, почему так: Оля помнит наизусть все сказки. Помнит каждое слово папы Гены. А маму совсем не помнит. Ни капельки – черная полоса. Эх, скорее бы вырасти, и уйти из дома. Сколько лет надо ждать, чтобы вырасти? Надо посчитать. А в каком возрасте человек уже считается взрослым? В сказках принцессы «женятся» в шестнадцать лет. Шестнадцать минус восемь. Минус восемь… Ой, ой, как много ждать. Целую жизнь…
На столике возле Олиной постели лежала недоеденная шоколадка. Она не прикоснулась к ней. С той самой новогодней унылой ночи Оля возненавидела шоколад.
Автор: Анна Лебедева