Было очень поздно. И темно. Что и смогла Оля разглядеть, так это едва заметные очертания избы, вокруг которой громоздились, как цыплята возле наседки, многочисленные хозяйственные постройки. Место показалось Оле неуютным и мрачным. Если бы не сердитый собачий лай, она ни за что бы не поверила, что за чернотой матовых окон существует какая-то жизнь.
- Посиди, - сказал Бирюков и вышел из машины. Было видно, как в доме зажгли свет, и через мгновение дверь осторожно открыла какая-то женщина.
Подержав Бирюкова секунд двадцать, женщина неохотно впустила его в дом.
Оля поежилась – в животе вновь началась акробатическая карусель.
Через некоторое время Бирюков вышел из избы.
- Пойдем, дочка. Не бойся ничего. Худа тебе не сделают.
Оля робко прошла через темные сени, пахнувшие березовым дегтем. Бирюков деликатно подтолкнул ее в спину, потянув невысокую дверь за толстое кольцо. Оля очутилась в просторном помещении.
Беленые стены, умывальник в углу, возле печи. Слева – крашеная деревянная лавка с широкой спинкой. Стол, крытый клеенкой. Календарь на стене. Вход в комнату прикрыт пестрыми занавесками. Справа – узенький коридорчик, ведущий на кухню. Оттуда и вышла пожилая женщина.
- Ну, что встала, как вкопанная. Разувайся! – деловито приказала женщина. В голосе ее не было радушия и приветливости. Но и злобы тоже не было. Так, обыденная воркотня, присущая каждой поглощенной домашними заботами хозяйке. И… обращение с Олей было такое, будто Оля не только что сейчас пришла, а жила тут с самого рождения. Будто не из города приехала, а из огорода или из леса вернулась с пучком зеленого лука или лукошком, доверху наполненном черникой.
- Мам, чайку сообрази, - попросил Бирюков.
Суровое лицо хозяйки осветила улыбка.
- Да уж самовар поставила! Разболакайтесь, полуночники! Небось, девчонка голоднехонька? Я так и знала, от тебя куска хлеба не дождешься ведь! Сам не жрет и другим не дает.
Она поставила Олины ботиночки на печку, повесила курточку на вешалку.
- Проходи, проходи на кухню. Не стесняйся, - пригласила хозяйка, критически осматривая Олин живот и едва заметно качнув головой.
Оля робко присела на край табурета, расположившись в углу. Бирюков уселся напротив. На маленькой кухне сразу стало тесно.
- Бугай, не повернуться, не пройти, - бурчала хозяйка, - у других-то сыны как сыны: на, мама, тебе новую избу, хозяйствуй! На, мама, баню тебе! А тут… Ни слуху, ни духу.
- Мама, хватит уж. Тебе ли жаловаться? – защищался Бирюков.
- Ой, дал денег, и справился? Да кому тут деньги твои дались? – напустилась на Артема женщина, к нам и автолавка раз в месяц приезжает!
- Все, мама, все! Хорош! Лучше с девочкой познакомься. Оля это, - Бирюков взглянул на Олю, - а эта вечно недовольная матрона – мама моя, Анна Алексеевна. Прошу любить и жаловать!
- Не слушай его, дурака, он тебе наговорит с кучу дров! – огрызнулась Анна Алексеевна, споро накрывая на стол.
Ее руки жили отдельной жизнью. Пока она ворчала, поругивая сына, руки проворно двигались, и через некоторое время на скатерти в клетку очутились многочисленные плошки и миски с квашеной капустой, вареной картошкой, маленькими маслятами, перемешанными с тонкими колечками лука. Из обливного кувшина Анна налила в большую кружку густого как сливки молока.
- Попробуй, козье! Вкусное! Ребеночку полезно!
Оля попробовала. И правда – пломбир! Она с удовольствием выпила целую кружку. Пустой желудок мгновенно прекратил возмущаться. Оля жадно поглощала холодную картошку с грибами и капустой. Хозяйка порезала хрустящий белый хлеб. Поддела ложкой из небольшой банки странную субстанцию, похожую на масло. Положила на хлеб и протянула девушке.
- На, попробуй, дочка! Это сыр! Вкуснота!
Все у этой женщины было – вкуснота! И картошка, и скользкие маслята, и молоко, и сыр, и чай. Оля благодарна была ей за то, что Анна Алексеевна не донимала гостью вопросами – молча подливала и подкладывала Оле куски. Дядя Артем молча работал своими страхолюдными челюстями, и тоже не заводил ненужных бесед.
Через некоторое время Оля почувствовала, как у нее слипаются глаза. Анна Алексеевна приобняла девушку и повела в маленькую комнатку, так же, как и другая, целомудренно прикрытую от посторонних глаз пестрой занавеской.
Там находилась кровать с высокой периной, с десятком подушек под легким кисейным покрывалом. Напротив кровати, у противоположной стены, широкая оттоманка с валиками по краям. На ней уже расстелено чистое белье, и взбиты пуховые подушки.
- Вот, Оля, ложись на оттоманку. На кровати высоко и мягко – тебе нельзя перину. А то, если хочешь, так я могу и на кровати постелить.
Оля отказалась – непонятно даже, как карабкаться на такую громадину с никелированными спинками. На низенькой софе хоть не страшно.
Рыжий котище, лениво потянувшись, зевнул и спрыгнул с дивана с недовольным видом. С Ольгой он знаться не желал. Мявкнув вопросительно, потерся о ногу Анны Алексеевны, задрав пушистый хвост.
- А ну, иди отсюда, прожора проклятый! – фыркнула хозяйка, отпихнув толстого котяру. – Никакого сладу с этим дармоедом! Только жрать, да спать! Ты смотри, он ночью любит вскарабкаться на постель и на грудь улечься. Прогоняй его – нечего! Такая жопа – не вздохнуть!
Анна Алексеевна деликатно задернула за собой занавески. Оля разделась и улеглась на скрипучую оттоманку, и, едва положив голову на пухлую, как купчиха с картины Кустодиева подушку, провалалилась в бархатный, мягкий, как облако, сон.
Она не слышала, как тихонько звякала посудой в тазике хозяйка, не слышала ее тихого разговора с Бирюковым, не чуяла, как кот вскарабкался на диван и расположился под боком, ткнувшись лобастой, с буквой «М» над глазами, головой под мышку спящей, и затарахтел как трактор. Мощной силы сон сковал Ольгу, окутал розовой ватой и выдернул из реальности. Малыш в животе тоже не стал противиться доброму и волшебному деревенскому сну.
***
Анна Алексеевна сурово смотрела на сына. Губа ее поджата, полные руки ловко перемывали плошки в тазике. Бирюков заискивал, подлизывался: перетирал вымытые чашки полотенцем.
- Тема, и есть Тема, - нервно цедила Анна, - темнишь ты чего-то, парень,
- Не темню, мама. Все так и есть. Нечаянно наткнулся. Люди поговаривали – одна, как перст, девка. Полы вот в школе намывала – директор устроил. Никому не нужная. Папаша с мамашей – сволочи. А потом с ней беда случилась. Сам свидетель.
- Какая беда? – нахмурилась Анна.
Пришлось все ей рассказать. Пока Артем рассказывал, мать его, прижав фартук к губам, только ахала и хваталась за сердце. История жуткая, врагу не пожелаешь. И за что ребенку такие испытания?
- Вот, спасаю! – заключил Бирюков.
Анна потянулась к верхнему шкафику. Достала оттуда чекушку с красной крышечкой и пару рюмок.
- Давай, выпьем немного, а то у меня сердце заходится. Лекарств ты привести не удосужился сколько уже прошу! – сказала Анна Алексеевна, - что же ты мне заливал сначала? Я отец, я отец… Болван!
- А я и есть отец, мама. Я решение принял. Должно же быть у девки что-то хорошее в жизни? Ну, хоть что-то! И парня Ольгиного подниму, не беспокойся!
Анна выпила, зажмурилась и закашлялась. Потом повела глазом, на окошко ночное, на самовар, на сына…
- Никакого парня ты не поднимешь, хорош заливать. Не будет у нее парня!
- Что ты несешь, мама? Я на тебя ярмо не собираюсь навешивать! Сам помогу! – вскипел Бирюков. К своей рюмке он так и не прикоснулся.
Анна, не растерявшись, выпила содержимое второй рюмки. Снова закашлялась и прослезилась.
- Не будет у нее парня, говорю! Девку родит!
***
В отличие от Оли, Бирюкову совсем не спалось. Он понимал, что взял на себя огромную ответственность. Воз проблем. Воз! Сейчас начнется… Как объяснить похищение несовершеннолетней? Все равно на него выйдут, рано или поздно – что он скажет? Жалко девочку ему? Да кто в это поверит? Тем более, что с законом Бирюк не дружит, дай бог памяти, сколько времени? Да любой летеха за счастье примет такой повод прилепить себе новые погоны со званием повыше!
Оля скоро должна рожать. Где рожать, как? Что потом с младенцем делать? Ведь его регистрировать как-то надо. Башка кругом. Ребята тоже не поймут такого альтруизма. По их представлениям о справедливости, с Бирюкова достаточно пачки денег. А все остальное – телячьи нежности и глупость. Да! Глупость!
А мать он спросил, нужен ли ей этот геморрой? Он спросил у матери, как ей тут управиться с непонятной беременной девчонкой? Ай, какой сынок замечательный, удружил. Я – папа, а ты мама расхлебывай. Всю жизнь за сыночкой своим бестолковым ходила, слезы проливала, и сейчас – вперед и с песней! Еще и менты тебя приплетут, как пить дать!
Бирюков ворочался, ворочался, плюнул, поднялся с кровати, такой же высокой, на пуховой перине, стоявшей в «холодной», смежной с теплой, избе. В теплой жила мать, там же ночевала и Ольга. А холодная никогда не топилась, хотя и в ней была русская печь. Обе избы соединяли сени, бывшие хозяева жили по старому обиходу. Когда женился их старший сын, то поставил себе новую избу, пристроив к родительскому дому.
Потом сын с женой уехали в город, оставив родителей, перекочевавших в новую, еще пахнувшую сосновой смолой, избу сына, а в старенькой устроили летнюю спальню – здесь всегда было прохладно даже в жарком, знойном июле. Работникам – городским теперь жителям, было место для отдыха.
После смерти стариков, дети их, не сомневаясь и не думая ни о чем, продали семейное гнездо за копейки под дачу Анне Алексеевне, вышедшей к тому времени на пенсию. Анна Алексеевна очень быстро из городской щеголихи переквалифицировалась в настоящую крестьянку. Завела скотину, реанимировала заросший огород и держала свое хозяйство в полном порядке, одна, без чьей-нибудь помощи, иногда нанимая местных горе-мужиков, чтобы подлатать крыльцо и крышу. Чтобы забить поросенка и кроликов. Да и тракторишка одного из жителей постоянно распахивал землю под картошку.
Все это делалось для Темы, любимого сыночка. А если сказать правдивей, из-за Темы, погибавшего среди ущелий жаркого Афгана под невыносимым Афганским солнцем. Анна впряглась в работу, чтобы не сойти с ума, чтобы не думать, как там Темушка дорогой. Жив ли?
Получит Анна письмо, переведет дыхание – жив. Впитает в себя каждую буковку, каждую строчечку заветного письма, успокоится на минуточку… А потом начинает мучиться: вот написал. Живой. А вдруг, написав матери, отправил, а пока письмо летит в СССР, уже поймал свою пулю? Такие мысли изводили, вытягивали из Анны все силы. Потому и решила она занять голову и руки, чтобы спать от усталости и не бродить сомнамбулой по городу, натыкаться на стены, возвращаться в пустую квартиру, снова выходить на улицу и думать, думать, думать. Невыносимо так жить!
Тема вернулся живым. Погостевал у матери в деревне, накупался в озере, напился козьего молока. Помог с сенокосом и с дровами – не хуже местных справлялся. А потом отбыл в город этот проклятый.
- Мама, хорош в навозе копаться – поехали, я теперь здесь. С тобой. Работать начну, Зачем тебе убиваться? Та на руки свои посмотри.
Но Анна не согласилась. Там, в городе, ей нечего делать. Не для кого жить. Кто она там? А здесь – простор, приволье, труд, от которого ломило тело и болели кисти рук. Но… Подружки городские умирать начали друг за дружкой. Пенсию не платили месяцами. А здесь Анна – хозяйка! А то, что глухомань, и даже телефонные провода какие-то крохоборы свистнули, так это ерунда! Крохоборы провода-то порезали, а вывезти их не смогли – увязли в гиблой, по колено, колее. Значит, другим неповадно будет. Главное, чтобы свет горел. И телевизор работал. А без телефона как-нибудь местные проживут.
Одно время Анна с сыном не общалась. После того, как сынок посетил ее на страшнейшей, как катафалк, машине, да бросил на стол пачку иностранных денег, Анна Алексеевна поняла, что за «работа» у сына. Не дурочка ведь!
Она принять не могла, понять не могла: ведь воспитывала из Темки настоящего советского человека! И воспитала! Разве мог настоящий советский человек остаться в стороне, когда сотни парней уезжали в Афганистан! И Темка не остался – поехал. Это был его долг! Ей, матери, что, легко принять это? НЕТ! Здоровый, высоченный, мастер по тяжелой атлетике, Тема был ее единственным ребенком! Каково жить и знать, что в любую минуту ее мальчика может не быть.
И вот – ее талантливый, честный, лучший сын на земле – просто бандит. Обычный бандит с большой дороги. Как принять его, как заставить себя принять? И ведь пришлось принять, когда он заявил с порога: я привез дочку, мама. Не приезжал, не являлся на суровые материнские глаза, и ведь хватило наглости: мама, я привез дочку…
И дочка – не маленькая девчурка с косичками, с плюшевым медведем под мышкой, а взрослая девушка с беременным животом! Как это? Когда это? Откуда, Господи… Да у темы и девушки отродясь не было. Никогда он не приводил в дом девушку. Еще до интернациональной этой войны проклятой Анна не раз спрашивала сына: неужели не в кого влюбиться, сынок?
- Не те все девушки попадаются, мама. А те, что попадаются – не мои, - отмахивался он.
И тут – дочка…
Хорошо, открылся. Хорошо – признался. Жалко ему ребенка этого. Значит – не все потеряно. Не пропала душа у Темы? Не душегубец он последний? Сердце бьется у него? Спокойно умереть можно?
Анне Алексеевне тоже не спалось. Она поднялась (все равно уже пятый час утра), всунула ноги в удобные калошки, и пошла к умывальнику. Умывшись, не торопясь оделась в платье-халат, повязала передник, прикрыла косынкой начинающие седеть волосы, и отправилась в сени за водой – напоить скотину надобно с утра, да выпустить пастись на луг, огороженный кольями, прямо за усадьбой, на месте бывшего картофельного поля.
На крыльце сидел сын.
- Не спишь? – спросила Тему Анна.
Он кивнул.
- Ну и хорошо. Иди-ка, милый, к дровянику. Там топор увидишь. Чурбаки – тоже. Поколи дровец. Легче думать будет.
Автор: Анна Лебедева