Знала ли она, что это её последняя ночь? Ничем себя не выдала. Обычно оживлённая и говорливая, а сейчас примолкла, поникла ветвями и листвой Ну так с весны пекло стоит невозможное.
Днём всё живое готово зарыться в землю. К ночи тяжёлыми лохматыми одеялами сползаются со всех сторон тучи, «участливо» укутывают горячечную землю, без того задыхающуюся, сожжённую. Погромыхивает, люди с надеждой поглядывают в небо, прислушиваются. Но тучи лишь выжимают нечто похожее на небесный пот — мелкие брызги, которые долетают до земли не испарившись в раскалённом воздухе.
На одеяло было похоже ночное небо — а ещё на только что вынутую из углей печёную картофелину. Так же в бархатной чёрной кожуре неба бродили прозрачные всполохи огня — где-то гремели сухие грозы.
***
Чем грубее и примитивнее создание — тем у него тоньше шестое чувство. Чутьё, инстинкт, интуиция. И если животные, птицы и насекомые задолго слышат опасность, дыхание стихийных бедствий и томление собственной смерти — что говорить о растениях?
Старик — тогда он ещё не был стариком — смеялся над народными приметами, называл невежеством и бабкиными суевериями.
А ведь вон, когда яблоня раздобрела, раздалась вширь и ввысь, как дебелая баба — и хоть бы один плод? По совету соседей, ради смеха походил вокруг, перебрасывая топор из руки в руки:
— Смотри, останешься впредь яловая — срублю. Давай рожай, все сроки прошли.
На следующий год снял два ведра. Ещё через год — усыпало яблоками так, что пригнулась к земле, пришлось звать на помощь соседей.
Дочка строго выговаривала:
— Ты, папа, смеёшься, а мои цветы отлично всё понимают.
Доходило до крайности: вдруг, встревоженная, вбегала в комнату и бросалась к одному из своих растений, которыми обставила зал. Оттаскивала горшок — оказывается, деревце касалось листьями горячей трубы отопления. С упрёком, серьёзно объясняла:
— Оно, папа, кричит от боли. Как ты не слышишь?
Да чего там — старик к концу жизни убедился, что земля, та что у нас под ногами — живой и мудрый организм. Мудрый настолько, чтобы не сходить до объяснений для нас — живой воинственной перхоти, которая обсыпала её поверхность.
К примеру, земля на стариковом участке все годы упорно исторгала из себя куски старого фундамента с большой глубины. Выдавливала, выталкивала на поверхность куски кирпича и цемента — так нарывает тело, удаляя из раны инородный предмет: занозу или осколок. Кирпичи были мощного старинного, каменного литья — не то что рыхлые нынешние, которые, полежав в земле, превращаются в мокрую рыжую глину.
По каменным плитам в глубоком подвале старик научился предсказывать погоду. Если вдруг, ни с того ни с сего, плиты темнели от влаги, покрывались испариной — жди зноя и ливня. Да и не бывает в природе ничего, ни с того ни с сего. Разве что бессмысленные поступки человеков.
«В метеорологи, что ли, податься», — подшучивал над собой старик. Как все долго живущие в одиночестве люди, он научился разговаривать сам с собой.
***
Да, берёза… Зимой, зачарованная-заколдованная, спящая в серебре царевна. Летом покойно и ровно шумела и полоскала на ветру свои большие зелёные волосы. Закроешь глаза — будто в настоящем лесу.
Покупая недостроенный дом, именно мечтал: выбраться из баньки с полотенцем на распаренной шее, сесть на лавку под берёзой, прислониться к атласному прохладному стволу. Она шепчет на ухо, лопочет чего-то, трогает ладошками лицо — как в шукшинских рассказах.
«Невестушка, матушка ты моя…»
Для того и покупают дом: чтобы, выйдя из дома, нога ступала на свою живую землю. И чтобы рядом дерево корнями глубоко в землю врастало — как символ надёжности.
Вот и он всё поглядывал: когда вырастешь, красавица, васнецовская барышня? Выросла, себе на беду. 30 лет для дерева — разве срок?
Между прочим, он берёзку не сажал, занесло семечком. Чуть с травой не скосил, но в последний момент замер с косой на взмахе. Сел на корточки, присмотрелся — тянется на цыпочках прутик, три наивных листка. Тут же дочка, едва на ногах, с игрушечной голубенькой леечкой:. «Папа, не убивай её!» Растите, крохи, солнца и земли не жалко.
**
Солнца и земли было жалко соседу. Берёза затеняла ему огород. По закону, её требовалось срубить. Хорошо, что сосед не знал законов. Тайно боролся кустарными методами: брызгал гербицидом, подрывал корни со своей стороны. Берёзка на некоторое время замирала, будто задумывалась, а потом, тряхнув кудрями, с новой силой рвалась ввысь. Может, оттого не заматерела, не огрузнела — осталась девичье тонкой. Тончавой, как говорят у них.
Однажды совсем было решили убрать дерево. Дочь в слёзы. Он подтрунивал, цитировал на память:
— Плакала дочка, как лес вырубали. Сколько здесь было кудрявых берёз…
— Папа, как ты можешь шутить?
Один к одному, пришаркала в гости полуслепая бабка-дальняя родственница.
— Не можно рубить, — говорила, дуя в пиалу с чаем, — в берёзке душа дома.
Дочкин приятель Ахат — рядом в садике на горшке сидели — скачал из интернета: за сутки берёза способна выпить до 300 литров грунтовой воды. Полторы бочки! А у них низина, сыро — значит, берёза играет роль мощного природного насоса.
На, сосед, читай. Убедили повременить.
***
Вообще-то он хотел мальчика. Но когда при нём развернули тельце, которое барахталось в пене пелёнок, испуганно загребало ручками, и он встретился взглядом с торчащими из конверта смородинками глаз… Как, как от него, огромного мужчины — кутилы и грубияна, отпочковалось вот это чудо чудное, крохотное беленькое существо, у которой всё по-другому?!
На работе у сослуживца тоже в эти дни родился первенец, назвали Ахат. Отметили новорождённых коньяком в ординаторской — у каждого хирурга в столе. по мини-бару.
Кто-то называл его бракоделом, кто-то, наоборот, хлопал по плечу: «Виртуоз! Ювелирная работа».
Кто-то сказал: «Вот и готовая нянька для следующего».
А кто-то поднял бокал: «За жениха и невесту!»
***
Говорят: мужчина больше любит или жену, или детей — никогда одинаково. А он, чем больше глядел на дочку — тем больше влюблялся в жену. И наоборот. Любимый ребёнок от любимой женщины.
Хорошо, что чувства не измеряют в ваттах — иначе бы он нечаянно спалил землю. Если бы мерили в кубах, как воду — затопил бы всё вокруг. А если бы был поэт — положил бы на стихи слова про воду и огонь.
У них в семьях надобно чтить матерей больше жён. А он — ну какой мусульманин? В своё время бессменный комсорг класса. Быть верующим, думал он, — удел слабых, постыдный пережиток, занятие для бабок. Многие тогда так думали.
Только жене Ниночке глядел бы не отрываясь в глаза. Мать, ревнуя, грубым словом определяла, в какое место он глядел невестке. Не только глядел, а целиком залез, ухнул с башмаками.
Хотя всё началось совершенно не романтично. Какая могла быть романтика между дежурным хирургом и новой ассистирующей сестрой в ночную смену, на неудобной твёрдой кушетке? Любили друг друга невнимательно и поспешно, прыская как дети, прислушиваясь: каждую минуту мог раздаться звонок или стук в дверь: скоряки привезли экстренного…
Они послали друг другу зов глазами ещё во время операции. У новенькой были медленные, длинные, лукавые, выразительные глаза. Но такие особенные кошачьи глаза бывают у всех женщин-медиков поверх масок. Султаны, чьи жёны и наложницы носили никабы, знали толк в женской соблазнительности. Отсекались лишние, отвлекающие, приземлённые детали: нос, скулы, подбородок. Оставалась Тайна и Красота глаз.
***
Ну, переспал и переспал, мало ли их, глазастых доступных медсестричек? Но он уже ничего не мог с собой поделать, как с ума сошёл. Желал только свою маленькую, литую, полненькую хохотушку Ниночку. Желал днём и ночью, в постели и в любом другом подходящем, а чаще не подходящем месте. Начинал желать, едва выйдя из неё. Пил и не мог напиться. Мать была уверена: дело пахнет ворожбой.
К счастью, Ниночка, хоть и русская девушка, была воспитана в правильном ключе. Никогда не кривлялась, не ломалась, не отказывала, не пыталась монетизировать, по-женски корыстно использовать его страсть. Она тихо и глубоко удивлялась и радовалась, и сама, сначала сонно-покорная, постепенно включалась и увлекалась процессом.
Мужчины всегда чувствуют, когда их любят. Гуляка и кутила в одночасье присмирел, как жеребец в стойле, стал примерным семьянином, однолюбом каких поискать.
«Господи, за что мне такое счастье? Что угодно возьми, только не отнимай Нину и дочку». Он был уверен, что за такое огромное счастье с него рано или поздно востребуют.
***
А берёза — это был целая эпоха в их жизни. По ней определяли: майский клейкий листочек с рублёвую монетку — значит, пора садить картошку.
Вот поросший фестончиками бирюзового мха, плАтиновый от старости скворечник. Он знавал шумную суматошную птичью жизнь, выпестовал десятки поколений птенцов. Как весело было: сначала самозабвенные любовные песни хрустальными весенними утрами, потом дружная озабоченность родителей, которые выкармливали потомство. Вот и долгожданный писк, он переходил в требовательный гвалт…
Мудро устроен мир: ни деревья, ни птицы, ни иная Божья тварь не терзают себя самоедским, пыточным, а главное никчёмным вопросом: «Зачем я?». Встало солнышко, пора добывать хлеб, живой-здоровый — уже спасибо.
Прежде чем убрать скворечник, старик влез по стремянке, с трудом снял ржавые листы жести, которыми сам же обернул ствол от кошек. Тяжёленький домик служил бы ещё долго и не охнул — сделан из лиственницы, на века. Да обстоятельства заставили.
Вот тут к дереву примотана измочаленная, ставшая прахом верёвка. Привязали, когда заметили, что недавно заведённый щенок прыгает, пытаясь достать завиток берёсты. И инструктор очень советовал: прыжки развивают собачий таз, конечности. Глупый толстый щенок вырос в юную красавицу овчарку, которая потом стала матёрой, широкогрудой «сумасшедшей», любящей матерью.
Давно уже лежала в сырой земле за малинником в углу огорода, прислушиваясь к живым звукам наверху…
Вот на стволе нарост въевшегося садового вара. Его уж и не видно в берёсте, лёгкой и прозрачной как папирус, как не выкатавшиеся волосики у новорождённых. Как-то в конце марта Ниночка сказала: «Эх вы. Своя берёза, а сока не пивали».
Он в тот же день просверлил аккуратную дырку, вставил коктейльную трубочку, подвесил банку. Дочка бегала смотреть, проваливаясь валеночками в сугробе.
Через неделю ревущая дочка принесла банку с мутной водичкой. Она думала, что там будет вкусное сладкое, прозрачное содержимое, как в гастрономе в трёхлитровых банках с надписью «Берёзовый сок».
— Да-а… — плакала навзрыд, — а там как простая вода и даже ху-уже! А дядя Яша (сосед) сказал, что это он туда напи-и-исал…
— Дядя Яша пошутил.
— Ну и шутки у твоего дяди Яши. Поговори с ним, — приказала Ниночка. И, шлёпая его по вечно голодным, ищущим, желающим рукам, хохотала, выбираясь из кольца жадных объятий: — Нет, нет, и не думай! Сначала сходи поговори, нельзя так с ребёнком.
***
В выходные они ехали в город за покупками. Затоваривались на базе, забивали багажник сразу на неделю — откуда у медиков время раскатывать по магазинам? Вдруг Ниночка охнула, побелела, скривилась, взялась за живот.
— Вернёмся? — предложил он.
— Н-нет. Ты же знаешь — не в первый раз. Приступ гастрита.
Но «гастрит» скрутил её так, что пришлось везти в больницу. И сразу — на операционный стол, он ассистировал. Сам не взялся — дрогнула бы рука. И увидел подтвердившую рентгеновский снимок, безрадостную и беспощадную картину своими глазами. Уродское зло, которое утвердилось в стенке желудка, пустило щупальца повсюду, куда дотянулось.
Да, вот так: семья медиков не распознала и запустила болезнь до четвёртой, терминальной стадии. Как все врачи, лечили других, а себя всё недосуг. Кинули в рот таблетку от изжоги — и побежали дальше.
Ниночку оставили открытой. Увели его в операционный предбанник — зачем, как будто Ниночка могла услышать? Нужно было срочно решать: удалять ли опухоль и метастазы, до которых смогут добраться? Потом изнуряющая химия, прикованность к койке, повторные операции, боли, которые не снимут самые сильные препараты. Или же, прямо сейчас — «во время операции не выдержало сердце».
Практически эвтанАзия, милосердное убийство, пока бледная Ниночка спит себе безмятежно, ни о чём не подозревая. Как много пациентов предпочли бы такой уход во сне — «но, старик, только для тебя».
Он потом, напившись, многажды возвращался мыслями, прокатывал в уме ту минуту. И снова и снова, кляня себя, мыча, охватывая заросшую голову, приходил к тому же решению: «Пусть никогда не узнает».
Ниночка осталась в памяти желанным, лукавым и звонким лучиком, а не жёлтыми мощами со страшным взглядом провалившихся глаз. А пил он, чтобы решить вопрос: это были его трусость, эгоизм и предательство — или спасение образа той солнечной Ниночки? Только бы она ожила и сказала «да» или «нет». Поцеловала бы или плюнула в лицо. ОжИла и сказала: «да» или «нет»…
За ним ухаживала дочка с Ахатом — не парень, золото. Однажды ему приснился сон. Кто-то укладывался в узкий ящик, примерялся так и эдак, приговаривал: «Ах, прямо по мне. Как хорошо… удобно как». Голос был дочкин.
— Вот так хорошо… Удобно так, — лепетала дочка, укладывая его в постель, с трудом поднимая ручками-прутиками его гиревые, тяжёлые ноги. Утром он стоял под ледяным душем, по очереди опрокидывал, лил из красивых импортных бутылок коричневый коньячный спирт себе под ноги, в слив. Не откУпоренное вино из мини-бара раздал сослуживцам. Клялся себе, что завязал.
После работы ехал мимо окраинной маленькой мечети — обычного бревенчатого домика с высоким небесным шпилем и чистым серебряным полумесяцем, который как бы отдельно парил в воздухе. Увидел старого-престарого дедушку в белоснежной чалме, с печёным личиком — едва переставляя ноги, кротко возился с клумбой.
Он долго сидел, опустив лоб на баранку: выйти? Не выйти? А когда вышел, ноги сами понесли в чистенький, посыпанный белым песком дворик. В этот вечер он впервые почтительно открыл бархатную, синюю книгу с тиснёным орнаментом. Он держал её с благоговением, как ребёнка на руках. Отныне эта книга, заложенная золотым шнурком, всегда лежала в его изголовье.
***
В соседней области ураган повалил деревья, разбил окна, продавил крыши домов. Теплицы несло кувырком, с подскоками, как мячики, навесы и заборы мяло в гармошку.
Сосед встрепенулся, активизировался насчёт берёзы. Пришла комиссия, предупредила. Пришла второй раз с предписанием. А потом он вынул из почтового ящика бумагу из суда.
Ах, берёзка, берёзка, пожалел тебя на твою беду. Не в том месте ты родилась и не в то время. Росла бы до ста лет в чистом поле раскидистым шатром, радовала глаз, спасала путника тенью и прохладой, радовала шелестом листвы. А если и в роще — чем плохо: в тесноте да не в обиде. Весело бы болтала с подружками-ровесницами, кружилась в хороводе, играла в их девичьи игры.
Он нашёл по объявлению профессионального пильщика деревьев, промышленного альпиниста. Как всё непогрешимо и правильно у того было в жизни. Зимой — в горы, летом играючи, весело, вручную очищал от поросли город в местах, куда не добраться автокрану с вышкой. Красивый мужественный человек с открытым загорелым лицом. Такой ровный золотистый загар бывает, когда солнце зеркально отражается от моря или от слепящих сахарных горных снегов. Они с Ниночкой и дочуркой несколько раз бывали и на море, и в горах.
Никакого снаряжения и спецодежды у альпиниста с собой не было — просто пришёл оценить фронт работ. Деловито обошёл берёзу, прищурился на уходящую в синь тонкую гибкую вершинку, почиркал в блокноте. 7500 рублей с распиловкой (или с расчленением?) на короткие удобные чурки. Очень по-божески: муниципалы за одно дерево просят казённые 100 тысяч.
От альпиниста приятно пахло лесом, свежими опилками. Пахло «деревьевой» смертью. Хозяину показалось — по стройному телу берёзы прошла дрожь. Она, как жертва при палаче, затаила дыхание, замерла, ни одна испуганная ветка не шелохнулась, пока человек ходил рядом. Мрачно не откликалась на заигрывания легкомысленного ветерка. Ветерок обиженно и удивлённо отлетел, затаился, поглядывая на подружку из кустов смородины и малины.
А когда палач ушёл — разрыдалась, в отчаянии вскинулась, полоща распущенными зелёными волосами. К вечеру лужайка была усыпана жёлтыми листочками — это в июне! Жёлтые листья — слезинки деревьев? Или то же самое, что седина у человека?
А впрочем, откуда в рядовом хирурге с сорокалетним стажем такие сентиментальные ассоциации?
Договорились с альпинистом на воскресенье.
***
— Папа, с чего ты взял? Я не пойду за Ахата. Как ты не понимаешь? Мы друзья. То же самое, что выйти замуж за брата!
— Какая может быть дружба между парнем и девушкой? Ахат из хорошей семьи, послушный сын, а как тебя любит. Лучшей пары не найти. Родители уважаемые люди.
Тут она решилась. С отчаянием доверия, как бывало в детстве, когда он распахивал руки, а она, маленькая, зажмурившись, с размаху падала в них:
— Папа! Я люблю другого парня.
Так вот почему в последнее время не видно в их доме Ахата. Но он знал, что многие уже взрослые дети корят потом родителей всю жизнь: «Мы-то были глупенькие, а вы, пожившие, опытные, куда смотрели? Почему пошли у нас, юнцов, на поводу, не настояли на своём, ведь вы для нас были авторитет?».
Оттуда смотрела Нина и укоризненно качала головой. Она любила Ахата и называла его, маленького, ярко-смугло-розового от смущения, «женишком». «Дочка, твой женишок пришёл».
Сейчас ему хотелось найти для упрямицы дочери сильные убедительные слова. А выходила пошлятина, бормотание: «Отец плохого не посоветует. Потом сама спасибо скажешь».
Да, он ломал дочь, потому что добром и убеждениями не получалось.
Во-первых, ни о каком знакомстве с этой её «любовью», и слышать не хочет. Во-вторых, если не Ахат — что же, её дело. Тогда он дочь знать не знает, дорога в отчий дом заказана.
Дочка гнулась, гнулась до последнего — и сломалась. Закусила губы, уронила руки, подчинилась его воле. Отдалась во власть чужих женщин, невесть откуда взявшихся в их доме. Все в белых и золотых платках, с особенно красивыми и выразительными кошачьими глазами поверх никабов.
Была большая свадьба, невеста сидела с опущенной головой под серебряной густой вуалью. Громко ныло сердце, но ведь дочь отдана в надёжные руки, в хорошую семью, и Нина бы порадовалась. Для молодых купили просторную квартиру в центре города, со всей обстановкой.
***
За квартал от мечети он оставил автомобиль, достал рулончик коврика. Знакомый нагнал и — вопреки обычаю не говорить о мирском перед молитвой — скупо сообщил: знает ли он? В молодой семье нелады. Дочка оказалась тем, что у русских называется «надкушенный пряник», «откУпоренное вино». Свекровь наутро вынесла на крыльцо девичий позор — мертвенно белые прОстыни. В весёлом гудящем дворике воцарилась тишина.
Свекровь, ядовитая баба, сразу повела сноху в баню — о Аллах, почему она не сделала этого раньше?! И якобы увидела: бесстыдница брюхата, до сих пор затягивалась, чтобы не увидели пуза!
Он не был свидетелем позора: на второй день свадьбы ушёл, снова прихватило сердце. От него, жалея его, этот факт скрыли.
Была бы жива мать Нина — всё сложилось бы по-иному. Она бы птицей кружила над дочкой, не дала бы ни одной невзгоде упасть на неё. Ах, если бы была жива Нина!
Он отсёк дочь, как сухую ветвь. Вырвал с мясом как страницу из книги. Шмат страниц с торчащими нитками переплёта, огромную главу под названием «Дочь».
Слышал, что молодые продали квартиру и уехали куда-то: допекла свекровь. Приходила и с порога воздевала руки к потолку:
— И ты живёшь с этой биллядью?
— Я её люблю.
— Ты не мужчина! — выкрикивала она в его спину самые страшные для мальчиков и юношей слова. — Даже дети смеются у тебя за спиной. Будь проклят час, когда ты появился на свет! О, лучше бы я вместо тебя родила камень — пригодился бы стену возвести!
***
…Постовая сестричка просунула в кабинет голову: «Талгат Мансурович, к вам». Пришли люди и увезли его с собой. Его и ещё отца Ахата. Ехали на заднем сиденье, не глядя друг на друга, каждый потирал обвисшие, непривычно праздные длинные хирургические пальцы. Допрашивали в разных кабинетах.
Он слушал с отрешённым лицом о дочери и зяте, как о людях, не известных ему. Будто сквозь многослойную марлю, пробивались чужие, не имеющие у нему отношения слова.
Ахат со студенчества состоял в запрещённой организации… Экстремистская литература в квартире… Занимал не последнее место, координировал цепочку… В последний момент успел улететь в Турцию и перешёл границу вместе с женой и маленьким ребёнком. Воюет на стороне повстанцев в выжженной стране, где небо черно днём и ночью, и по нему бродят-пляшут зловещие всполохи как на вынутой из пекла картофелине.
***
В субботу на западе, будто чёрно-лиловое тесто в небесной кастрюле, взбухли и вскипели тучи. Всю ночь бушевал ураган, какого давно не было в их краях. Утром он позвонил альпинисту и отменил заказ.
— Нечего пилить. Нету берёзы.
— Сломало ветром? — догадался альпинист.
— Ударила молния.
В сущности, грозы как таковой не было. Вернее, была, но не опасная, в верхних слоях атмосферы. Гуляли непрестанные горизонтальные лилово-голубые зарницы, их и не слышно было, если не считать дальнего гула. И вдруг ослепительная — хоть газету читай — неоновая вспышка, и подпрыгнул тяжёлый дом. Треск такой силы, как если бы на его участке разверзлась земная кора.
Он глянул в окно — вместо берёзы дымился обугленный скол. Там и сям вьющиеся огненные шнурки торопливо зализывал дождь. Поверженная берёза вытянулась поперёк участка длинным белым телом, которое бережно омывали струи дождя. Берёза сама притянула молнию, чтобы не пасть от любящих хозяйских, отцовских рук.
Наутро сделавшие своё дело тучи расходились за горизонт, и потемневшие, влажные плиты в его подвале снова обещали удушливый зной.
