Вечер стоял над городом. Фонари чуть покачивались в такт южному ветру, их золотистый теплый свет плясал за сетью темной августовской листвы. С моря огромным прозрачным покрывалом опускалась прохлада. Над гладкой чуть рябящей поверхностью воды в самой дальней точке горизонта осталось еще пара тусклых лучей грязного рыжего цвета.
Марк сидел посреди аллеи, которая в прямой перспективе все уменьшалась, уменьшалась, а потом резко выходила к перпендикуляру набережной и темно-синей дали. Он писал стихи. Рифма легко ложилась и, казалось, кто-то невидимый управляет мыслями и руками юноши. Когда он начал писать? Наверное когда они с матерью переехали сюда. Вначале это были корявые детские стишки, да и вообще поэзией в классе увлекались тогда только девчонки... Но их бездарная рифмовка быстро загнулась, а он продолжил писать, стихи, развившись, стали его жизнью, его воздухом, его сладостной болезнью, неизлечимой, бесконечной. Каждый вечер он приходил сюда, садился на скамейку и занимался творчеством. Душа его, вскипевшая и усталая за день, в эти часы постепенно успокаивалась и принимала вид умиротворенный и чистый.
Но был у Марка секрет, о котором не знал никто, кроме него самого. В той аллее жил кот. Большой с бирюзовыми глазами и тигровыми полосками. Он всегда приходил к Марку. Под покровом полумрака по-настоящему хорошо удавалось рассмотреть только его глаза: два огромных зеленоватых озера, у которых не было дна: только скважина зрачка, уходящая далеко-далеко вниз.
Вот и сейчас Кот пришел. Марк не дал ему имя, потому что Кот не был его собственностью и юный поэт не имел права навязывать ему свое мнение по поводу выбора клички. Кот смотрел проникновенным глубоким взглядом, и все печали, все тревоги юноши растворялись в нем совершенно. В каком-то забытье он взял ручку и начал писать строку за строкой, строку за строкой... Резкими движениями он зачеркивал непонравившиеся слова и менял их, сознание его отключилось, но мозг, казалось, напрягал все силы, чтобы как можно быстрее подобрать замену, не нарушая ритм. Наконец стихотворение было окончено. Кот сидел неподвижно.
Город хладный и безмолвный
С легкой поступью шагов,
Напоенный негой томной,
Задремал среди холмов.
Тихий шелест, тихий шепот,
Чей-то голос исторгал,
И невнятный моря ропот
Буруны свои сзывал.
На безмолвные оконца -
Очи тайны и огня,
Блеск бросает словно солнце,
Вдохновения рука...
Марк неожиданно понял, что под рукой вдохновения он подразумевал Кота. Странно. Смешно. А впрочем... Город был бы без своего необычного обитателя совсем другим. Поэт не мог представить себе все эти аллеи, это колышущееся тело моря, эти долгие вечера без Кота. Все бы стало совсем другим: серым, блеклым. Кот оживлял скучные улицы, скучные часы отдыха, он был душой всего, находящегося поблизости, как таинственный хранитель и страж.
Удовлетворенный сегодняшней прогулкой, Марк встал. До Кота он не дотронулся, так как боялся, что вспугнет его своей лаской. Да и неуместно это казалось: Кот представлялся существом серьёзным и разумным не менее, а может быть даже и более, чем человек.
Когда юноша отошел в тень санатория, он обернулся, сам не зная почему: Кота уже не было. Интересно, почему он является именно к нему, именно в эти часы? Марк пожал плечами. Как истинный поэт, он был склонен сводить все к мистике, романтизму и другим подобным вещам, но сейчас углубляться в подобное не хотелось.
Отойдя дальше, юноша начал чувствовать неизъяснимое волнение: все внутри него трепетало, сжималось, холодело. Что-то должно было произойти, что-то стояло на пороге, уже напирало на дверь, готовое войти... Страх странный, неясный окутал темным облаком его рассудок. Он еще раз оглянулся. Теперь уже где-то совсем далеко виднелись золотистые фонари и лавочки... Под сенью деревьев ему почудился блеск двух огоньков знакомых глаз. Он прорезал его душу, вспорол до самой глубины. Сердце Марка сжалось. Этот блеск был какой-то неестественно, до боли яркий, какой-то прощальный блеск...
На утро смятение отступило, и молодой поэт спокойно занимался до вечера обыкновенными своими делами. Но только пришло время идти на аллею, как оно вновь черным комком зародилось внутри. Уже на ватных ногах, еле передвигая коленями, Марк доплелся на скамеек и плюхнулся на первую попавшуюся. Он ждал. Но никто не приходил. Он звал Кота. Но все было пусто. И, что самое главное, стихи не складывались, а город все давил и давил на юношу своей мрачной громадой... Холодный пот выступил на высоком светлом лбу. До полночи скитался несчастный по улицами и ему казалось, что все они ополчились против него. Ему противны были и панельные дома, и шум машин, и мелкие гостинички за пологом неестественно ярких садов... Все возненавидела и отвергла душа его. Вернувшись, он слег в постель и метался в горячке.
Придя в себя, он не выздоравливал, а еще больше чах и слабел. Одинокий, оставленный всеми, он продолжал свою битву с серым городом, с серым миром, в котором больше не была места вдохновению. Кот не являлся к нему сам, а дойти до аллеи не было сил. От какого-то внимательного прохожего, он узнал на днях, что какой-то мужчина прогнал Кота по никому неизвестной причине: то ли в порыве какого-то гнева, то ли из-за аллергии, то ли из-за нелюбви к животным, а может просто спьяну...
Нежность, отчаяние, страсть больше не колебали сердца Марка, и юноша совсем перестал брать в руки перо. В исступлении он доживал дни свои и готовился к смерти.
Но смерть в этом городе, который такое ужасное воздействие стал оказывать на него, доводя почти до сумасшествия, была бы неприемлема. И он, пребывая скорее в бреду, загорелся идеей срочно уехать. Это было по сути невозможно, так как он еле мог добраться до кухни, но она разжигала последние надежды его души и потому нужны была для поддержания слабой искры ещё теплившейся жизни.
В один вечер, когда последние агонии уже близились, он заказал такси, и, не забрав вещей, спустился, велев заплетающимся языком везти его в любой ближайший город. Расплатившись дрожащими руками, он вышел и... Легкие его неожиданно расправились, головокружение прошло. Он заселился в ближайший отель, вскоре посылкой ему пришли вещи, собранные каким-то из его редких и немногочисленных старых друзей.
Жизнь возвращалась к поэту, но он все еще боялся писать. Кота ведь теперь не было с ним. Городишко этот был дальше от моря, так что здесь не наблюдалось набережной, но имелся парк, являвшийся отличным местом для творчества. Марк в тайне завидовал прежним своим счастливым годам и не терял надежды встретить своего пушистого товарища...
Следующим летом, возможно даже и в августе, юноша по старой доброй привычке сидел в парке, ровно как в тот злополучный день, выбивший его из равновесия. Мысли его были пусты, свободны и невинны. Неожиданно что-то, будто драгоценный камень, мелькнуло в траве. Марк легко наклонился за самоцветом и коснулся мягкой шерсти... В полутьме он рассмотрел другой глаз. Это был Кот. И в голове его, полной неожиданной радости, прорвавшись на волю, снова роились бесконечные слова, строфы и строчки... Город приобрел новые цвета, все пело, все звучало особой таинственной и прекрасной музыкой. Он снова жил. Он снова был поэтом. И душа его города, душа его мира, душа но творчества была возвращена.
