Если задуматься, романтическое жизнеощущение было в тот момент спасительно для Пушкина, потому что оно обеспечивало ему столь необходимое чувство единства своей личности.
Но параллельно поэт начинает работать над первыми главами совсем не романтического «Евгения Онегина». Почему такое становится возможным?
Потому что в это же самое время реальная жизнь поэта столь контрастна, что никак не укладывается в романтические рамки. Пушкин жаждет какого-то яркого поприща, он хочет напряжения сил и зримых результатов, но не находит их. Отчего жизнь представляется ему пустой и никчёмной.
Тогда, в Кишинёве, поэт выделялся в преимущественно военной среде «партикулярным» платьем и бритой головою, которую прикрывал, не желая носить парик, красной ермолкой. Нет ни одного портрета, на котором можно было бы увидеть никогда и никем из нас не виденное: большие выразительные глаза, ослепительно белозубая улыбка и полное отсутствие всегда рисуемых воображением красивых, завивающихся на концах волос. В ранней юности, согласно романтической моде, он носил кудри до плеч. Но ещё в молодости, летом 1819 года, когда, надо полагать, Пушкин особенно лелеял свои «поэтические» локоны, он вынужден был несколько раз с ними расстаться.
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый, но живой… —
писал он своему приятелю по «Зелёной лампе» В. В. Энгельгардту.
Вряд ли Пушкина радовало такое изменение его внешности, но, увы, вынужденные обстоятельства. Причина — тяжёлое течение «гнилой горячки», которой он страдал в 1818—1820 годах. Предполагают, что Александр Сергеевич болел тяжёлой формой малярии. Она давала высокую температуру, для снижения которой в ту пору не было даже простейшего аспирина. Самые прогрессивные медики решались на «чрезвычайные меры» и применяли ванны со льдом.
Не исключено, что горячка, какую застал в 1820 году доктор Е. П. Рудыковский, была рецидивом ранее перенесённого заболевания. Только представить: малярия, осложнённая тяжёлой формой депрессии, — ядрёный получается «компот», который один изгонял хиной, а другой — повторными «простудами». В результате: «кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены», а «душный воздух и закрытые окна» так надоедают, что подступает отчаянье.
Но о своём внешнем виде он никогда не забывал. Чуть позже на смену локонам постепенно придут более степенная причёска и густые баки.
В самом начале 1823 года он решается попроситься в непродолжительный отпуск, о чём незамедлительно довели до сведения государя. Но высочайшего разрешения не последовало. Это усиливало и без того далеко не самые приятные ощущения. Надо признать, чувство несвободы не просто порой давит на его сознание, оно сопровождает его всё время пребывания на Юге. В письме А. И. Тургеневу от 7 мая 1821 года поэт признаётся:
«Мочи нет <…> как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да ещё без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишинёве…»
И далее:
«Орлов женился <…> Голова его тверда; душа прекрасная; но чёрт ли в них? Он женился; наденет халат и скажет: «Beatus qui procul…1» Принцип «вeatus qui procul» существует только в поэзии, которая не всегда выражает действительное состояние души».
1 Beatus ille, qui procul negotiis (лат.) — блажен тот, кто вдали от дел.
А ещё Пушкина мучает мысль о смерти, о «ничтожестве», то есть небытии. Ему не хватает «сильных впечатлений для жаждущей души». Настойчивый мотив этих лет — иссякание источника поэтического творчества. Старые темы, старые мотивы не волнуют, новые приходят с трудом. И он частенько комплексует по этому поводу. Это в жизни, а в поэзии рождающиеся строки отражают глубоко личную потребность компенсировать ту нехватку душевных связей, которую ощущал юноша.
Говоря о закомплексованности Пушкина, нужно понять: что определяет характер его поведения? Что диктует ему быть таким, каким он был не только в период пребывания на Юге? Почему, говоря «Пушкин», мы видим перед собой человека кипящих страстей, раскрепощённых внутренних сил, имеющего дерзость желать и добиваться желанного, поэта и любовника? Сам Пушкин сказал бы короче: видим истинно свободного человека.
Объяснение тут одно: во многом определивший исторические пути XIX века Пушкин был сыном века предыдущего. А Просвещение XVIII века, на идеях которого вскормлено мировидение поэта, в борьбе с христианским аскетизмом создало свою концепцию Свободы. В соответствии с ней Свобода — это жизнь, не умещающаяся ни в какие рамки, бьющая через край, а самоограничение — разновидность духовного рабства. Свобода не противоречила достижению человеком Счастья, она просто совпадала с ним. Соответственно и в основе свободного общества не может лежать аскетизм, самоотречение отдельной личности. Напротив, только свободное общество в состоянии обеспечить личности неслыханную полноту и расцвет.
Надо ли объяснять, что довольно утопические идеи Просвещения, в той или иной мере проявляющиеся в жизни Западной Европы XXI века и во многом объясняющие её проблемы и противоречия с современной Россией, в не меньшей мере противоречили духу России XIX века. Надо ли удивляться, насколько сам Пушкин с его представлениями о личной и общественной свободе не вписывался в существующие рамки принятых норм и, следовательно, многих сердил и раздражал.
В ноябре 1820 года Е. А. Энгельгардт писал А. М. Горчакову:
«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства. Посылаю вам одну из его последних пьес, которая доставила мне безграничное удовольствие; в ней есть нечто вроде взгляда в себя. Дал бы Бог, чтобы это не было только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, что этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию».
В существующей биографической литературе преобладают два основных взгляда на соотношение Пушкина-поэта и Пушкина-человека. Исходя из первого — искренность поэта в своём творчестве такова, что его произведения могут служить идеальным биографическим источником. Согласно другому — поэт в момент творчества преображается в другого человека. У поэта как бы две биографии: житейская и поэтическая — утверждал, например, В. Вересаев: «У Пушкина прямо поражает бьющее в глаза несоответствие между его жизненными переживаниями и отражениями их в поэзии».
Как это зачастую бывает, в споре двоих прав третий. Справедливей представляется точка зрения, согласно которой в сознании творческой личности проявляется как зависимость от внешних условий, так и свобода, активное преображение мира.
Сознавая себя поэтом (именно это он считал определяющим в своей личности, именно так его воспринимали окружающие), Пушкин неизбежно вращался в силовом поле, по меньшей мере, трёх специфических сфер: поэт и литература; поэт и политическая жизнь (в эпоху Пушкина — это мир формирующейся конспиративной борьбы за новый государственный порядок) и, наконец, поэт и каждодневная обыденность, мир ежедневного быта. То или иное решение каждой из этих проблем откладывало свой отпечаток как на поэтическое начало, так и на человеческую индивидуальность. И лишь их совокупность порождало явление, какое мы называем «Пушкин в жизни».
Да, пейзажи Кавказа и Крыма одели живой плотью романтизм, казавшийся в Петербурге экзотической сказкой. То, что Европа превратила в систему литературных штампов — «ориенталиа» («восточность»), оказавшаяся бытовой реальностью Кавказа, — предстало перед Пушкиным не литературной модой, а взаправдашней жизнью. Конечно, это толкало к тому, чтобы и в себе самом искать черты романтического героя. И в то же время мир пушкинских настроений этих месяцев отнюдь не был воспроизведением романтических стандартов. Романтический мир трагичен и погружён в самого себя. Мир Пушкина был иным.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—194 — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Эссе 57. Простые удовольствия — танцы, всеобщее обожание, привлекали Натали куда больше стихов мужа
Эссе 58. Пушкин Вяземскому: «У моей мадонны рука тяжеленька»
