Мой первый друг, мой друг бесценный, Ю. Нагибин
Прочла вчера, 19 октября, этот рассказ из-за названия.
Строки, которые Пушкин посвятил Пущину.
С ним он несколько лет прожил в Лицее, можно сказать, в одной комнате - их разделяла перегородка. И именно он, Иван Пущин, навестил опального и одинокого Александра в далёком псковском Михайловском зимой 1825 года.
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
У героя рассказа Нагибина, тоже Юры, состоялась в юности такая дружба - дружба, давшая ему высокие моральные ориентиры на всю оставшуюся жизнь. Настолько высокие - что дотянуться до них могут лишь избранные. Юрий это осознавал, и душа, кажется, у него болела от несовершенства и чувства вины.
Павел был человеком чести и долга. Погиб на войне героем - сгорел заживо, отказавшись сдаться немцам, отстреливался до последнего и с ним взвод под его командованием. При этом он был далёк от пафоса - "красивых" слов и жестов - в повседневной, ещё довоенной, жизни. Скромный парень, но стержень внутренний чувствовался в нём всегда.
Нагибин описывает и другого мальчика, Митю. Его Юра долго считал лучшим другом, просто потому что дружили с детского сада. Ссоры были частые и неизбежные - Митя был капризным и завистливым.
Впрочем, по-женски отходчивый, он чуть ли не на другой день полез мириться. «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее» — вот какие фразы умел он загибать, и еще похлеще. Отец у него был адвокатом, и Митя унаследовал дар велеречия.
Это рассказ о мальчишеской дружбе - какая она есть реальная и какая только такой кажется. Такие истории, наверно, нужно подросткам читать.
В этот сборник он включен.
***
Царскосельское утро
А ещё у Нагибина есть рассказ о лицеисте Пушкине. Весна 1813. Раннее-раннее утро. Александр спешит на свидание к Наташе.
К той, которой писал строки:
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь - и я влюблен! (...)
Но это рассказ не про любовное свидание, а про взросление, осознание своей миссии.
Пушкин верил: когда Господь еще качал колыбель новорожденного человечества, люди говорили стихами — это проще, красивей и более соответствует высокой, неуниженной сути человека, нежели спотыкливая проза. Лишь когда человек окончательно отвернулся от неба и утратил свободу духа, он перестал петь свои мысли и чувства и забормотал презренной прозой. Еще в Гомеровы времена речь людей была ритмически оперена, хотя гекзаметр являет собой первое движение в сторону прозы. Адам и Ева до грехопадения разговаривали четырехстопным ямбом, самым легким, воздушным из всех размеров. С тех пор люди мучительно продираются друг к другу сквозь корявую, затрудненную прозу, ничем не помогающую говорящему и слушающему — ни ладом, ни полетом, облегчающими схват нужного слова, ни ритмом, строящим речь. Но придет время, и люди опять заговорят стихами, и то будет возвращение изначальной гармонии.
Он отринул от себя всю душную наваль и вырвался из сна. У него были мокрые глаза. Он вытер их рукавом и вдруг заплакал. Отчего? От провидения судьбы и ноши, ему уготованной? Эта ноша была непосильна его юношеским плечам. Ему хотелось жить, любить Наталью, поклоняться Карамзиной, писать легкие и дерзкие стихи, жалеть старых друзей и восхищаться новыми, побеждать на всех ристалищах, чувствовать в лопатках подъемную силу крыл, а не взваливать на себя грехи всех словообидчиков, не сумевших угадать имена населяющих мироздание. Почему он должен расплачиваться за чужую глухоту? Сблизить слова со смыслом, выловить в хаосе звуков истинные обозначения вещей и явлений, дать литературе живую речь, искаженную непрошеными зашельцами, церковниками, немецкими профессорами, — разве по плечу такой труд одному человеку?
Он плакал, потому что кончилось детство. Для тех, кто еще томился в душных спальнях на четвертом этаже лицейского здания, для юных честолюбцев, мечтателей, поэтов, умников и простофиль детство продолжалось, он один выделен судьбой. Прежде ему казалось, что детство кончилось, когда он впервые обнял Наталью в тесной ее каморке, но дух его остался волен. На нем не было ответственности, а лишь это и есть взрослость. И что бы он теперь ни делал, как бы ни бесчинствовал, ему не убежать от своей ноши. К трубочному табаку, к искрящемуся шампанскому, к обжигающему пуншу, к сладости женских губ будет примешиваться горечь взятого на себя — когда и перед кем? — обязательства…
***
Спасибо за внимание!
