"Не все ли равно, про кого говорить?
Заслуживает этого каждый из живших на земле."
И.А. Бунин
Я родилась в 1948 году и не застала Смоленск, каким он предстает на послевоенных фотографиях: страшный, черный, с остовами сгоревших домов. Но и в начале пятидесятых, в годы моего детства, следы войны были еще отчетливы. Многое тогда даже не воспринималось как следы войны – это была просто наша жизнь, это был мир, в котором мы жили.
Наша семья, вполне благополучная, проживала в коммунальной квартире на ул. Ленина. В восемнадцатиметровой комнате мы жили впятером. Вероятно, и сейчас можно найти столь же плотно живущую семью, но тогда это было нормой, мы жили, «как все», то есть «хорошо». Большинство моих одноклассников также жили в коммуналках. Вдоль стен стояли три кровати и диван (на диване я спала, как самая младшая). Еще был большой резной буфет, платяной шкаф с зеркалом, маленькая этажерка и стол. Комната, конечно, была вся заставлена, стол стоял посередине. Буфет располагался необычно – не вдоль стены, а «вдоль угла», касаясь боковыми панелями двух перпендикулярных стен. Поставленный так, он закрывал вечно мокрый, отсыревающий угол возле окна (крыша текла, наш этаж был последний). Стены во время ремонта обычно покрывались побелкой с добавлением бирюзового либо голубоватого оттенка, а поверх делался серебряного или же золотого цвета «накат», имитирующий обои.
Удивительно, но вся наша одежда (пятерых!) прекрасно помещалась в одном двустворчатом шкафу. Тогда мало требовалось одежды. В школьные годы у меня были халат, школьная форма и пара летних платьев. Пальто (зимнее и демисезонное) висели на вешалке, прибитой к дверям. На шкафу плашмя лежал чемодан – в него укладывались на хранение одежда и обувь «не по сезону». Другой чемодан, также набитый «несезонным» тряпьем, стоял под кроватью. За столом и обедали, и читали, и делали уроки, постелив газетку, чтобы не запачкать клеенку чернилами. Чернила все же периодически проливались, и тогда клеенку оттирали содой. Оставались выцветшие пятна от соды на клеенке. На этажерке стояли книги. Почти все наши книги помню, так как было их не много: толстый в бордовом переплете Пушкин («Избранное»), четырехтомник «Собрания сочинений» Лермонтова (поначалу Лермонтов тоже был представлен большим, больше Пушкина, «Избранным», четырехтомник купили в конце пятидесятых), «Библиотека приключений» – красивые томики с золочеными виньетками на корешках – и мой личный Маршак, такой же толстый, как Пушкин, только в сером переплете, «Стихи и сказки для детей». Маршака мне подарили на первый юбилей (пять лет!), и я быстро выучила почти все стихи наизусть – к этому времени я уже умела читать. Еще на этажерке всегда стояли книги и журналы «библиотечные». Их берегли больше «собственных». Помню окрики мамы: отодвинь подальше от чернильницы, это же библиотечная книга! Помню ее ужас, когда я (в дошкольном возрасте), читая, перегнула книгу по корешку.
«Коммуналка» наша была небольшая, всего на две семьи – в этом смысле нам повезло. Впрочем, вряд ли моим родителям завидовали обитатели других, значительно более населенных, коммунальных квартир нашего подъезда: уж больно своеобразной казалась жизнь соседствующего с нами по коммуналке семейства. Скажу сразу, что уживались мы мирно и даже добрососедски. Тетя Настя, или Артемовна (так, по ее просьбе, называла ее даже я, совсем шмакодявка) и дядя Коля (так звала его я, а полное имя было Николай Федорович) жили вдвоем в небольшой комнате (метров десять-двенадцать). Уверена, что они не были алкоголиками в медицинском смысле, но просто отличались излишней любовью к выпивке, а выпив, громко и безудержно веселились. В эти дни к ним в числе других гостей приходили и те, кого сейчас принято называть «бомжами». Тогда их звали нищими. Благодаря соседям, я помню некоторых смоленских нищих середины пятидесятых, в том числе очень колоритную Валю-с-фестиваля. Это прозвище она получила среди смолян в 1957 году, когда проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве: выпив, она приплясывала, напевая «А я Валя с фестиваля…». Но появилась Валя на смоленских улицах много раньше, за несколько лет до фестиваля. Валя дружила с нашими соседями. Как-то она купила гроб, поставила его у нас на чердаке, а точнее, на маленькой площадке возле двери запертого чердака, и стала там ночевать. Когда другие соседи ее пытались вразумить, она отвечала, что, кроме нее самой, ей никто гроб не купит, а пока не умерла, она в нем и спать имеет право. Через несколько дней гроб убрала милиция.
Однако в целом гости соседей нам не мешали. Артемовна, даже выпив, как истинный командир, зорко следила за регламентом и держала своих гостей «в рамках». Если и возникала между гостями драка или кто-то нечаянно падал к нам в комнату, Артемовну просили «последить за порядком», и все входило в рамки вполне терпимого. Да и редко такое случалось – за все годы считаные разы. В основном жили мы с соседями мирно. Наша большая семья тоже на раздражала Артемовну и дядю Колю, за что им отдельное спасибо. Из мест общего пользования у нас были только кухня и небольшой коридорчик. С согласия соседей, мои родители огородили нишу в коридоре, чтобы держать там зимой картошку. Пальто и обувь снимали в комнате (у соседей было заведено так же). На общей кухне помещались два стола (наш и соседский), печь и мойка с краном (вода, конечно, была только холодная). Печью – может быть, правильнее ее назвать дровяной плитой: она не годилась для отопления, а только для готовки – пользовались крайне редко. Наверно, потому что дрова было держать негде, да и не так просто было их купить. Изредка, перед праздником, печь все же затапливали, и тогда и мы, и соседи готовили на плите. В обычное же время пользовались керосиновыми приборами. На кухонном столике (он по экономной моде тех лет был одновременно и шкафчиком для посуды), покрытом клеенкой, стояли у нас керосинка и керогаз, а у соседей примус и керогаз. Два раза в месяц мы с сестрой со специальными бидончиками для керосина отправлялись в керосинную лавочку. Помнится, что вначале мы брали керосин в большом проходном дворе, через два дома от нас. Этот двор за Домом профсоюзов, соединяющий ул. Ленина с Б. Советской, и сейчас широко известен смолянам. Позже керосин туда перестали возить, и приходилось ходить далеко, на Запольную. Там возле крепостной стены располагалась керосинная лавка. Бидончики (и наши, и соседские) всегда стояли во встроенном шкафу на кухне. Еще там хранилось всякое кухонное старье, веники для пола и иногда несколько поленьев дров для плиты.
Отапливалась квартира централизованно – все же дом располагался в самом центре, рядом с Блонье. Однако туалет, или уборная (чаще мы эту полуразваленную деревянную будку с отделениями «М» и «Ж» называли так), находился во дворе, и нормальным считалось, накинув пальто и сунув ноги в галоши, бегать туда с третьего этажа. Позже мне приходилось слышать, что, когда в конце 1960-х делали капитальный ремонт и благоустраивали двор, под туалетом нашли клад – много старинных золотых и серебряных монет. Если этот случай не досужий вымысел, смоленским историкам он должен быть известен.
Двор был небольшим, с узкой и низкой страшноватой аркой – проходить под ней вечером казалось опасным. Сейчас арку закрывают железные ворота, посторонний туда уже не пройдет. А в годы моего детства под аркой частенько собирались хмурые подростки или неизвестные люди «соображали на троих». С противоположной арке стороны двор огораживали сараи, сразу за которыми возвышалась стена соседнего дома. Напротив наших подъездов стояла котельная с огромными горами шлака – как возле шахты. Кажется, только одно дерево росло в нашем дворе.
Со временем я обнаружила, что квартиры в доме различаются, что подъезды имеют свое лицо. Побывав в гостях у девочки из другого подъезда, я увидела там отдельную квартиру с цивилизованным туалетом. По-видимому, более благоустроенной была та часть дома, что выходила на ул. Маяковского.
Раз в две недели мама водила нас в баню. Чаще не получалось, потому что баня требовала очень много времени, порой практически весь выходной уходил. Бывало, что отправлялись и вечером, если мама работала в первую смену, но тогда очень спешили, мама не успевала поесть, а возвращались уже к ночи, часов в десять. В баню ездили на Колхозную площадь. Ждали трамвая на углу улицы Декабристов (теперь Тухачевского). В бане, купив билеты, долго томились в очереди, ожидая когда освободятся места и тазики. Всегда были очень большие, часа на два-три, очереди. В вестибюле, где толпилась очередь, имелся буфет и отдельно стойка для газированной воды и сока, стояли два довольно больших столика, за которыми люди сидели и пили пиво, закусывая пончиками. Предполагалось, что этот зал служит местом отдыха после бани. Некоторые действительно и после бани засиживались за бутылочкой пива. Иногда мама покупала мне пончик или жареный пирожок с повидлом. Это было лакомство, весьма популярное в те годы. Соки продавали «в розлив», из специальных емкостей с краником: яблочный, томатный. Сок мама брала очень неохотно, так как боялась туберкулеза: ее отчим сгорел за пару месяцев от туберкулеза перед войной. Если все же после настойчивых просьб она покупала мне сок, то робко просила буфетчицу помыть стакан получше, поскольку «это для ребенка». Почему-то мама считала, что отчим ее заразился вот так, в буфете.
В раздевалке были индивидуальные фанерные шкафчики для одежды, банщица запирала их на ключ (один для всех шкафчиков, он хранился у банщицы), то и дело слышалось «Закройте, пожалуйста!», «Откройте скорее!». Номерок от ящика брали с собой. Этот жестяной номерок на веревочке потом привязывали к тазику, пока мылись, чтобы не потерять. Про тапочки для бани тогда никто не слышал, ходили босиком. Шампуни тоже появились позже, в моем детстве голову мыли мылом, оно попадало в глаза, и по залу раздавались громкие детские крики. Маленьких детей сажали в тазики, те, что побольше, бегали по бане. Я тоже нередко плакала, когда мне мыли голову. Мама спешила и нервничала.
Удивительно, но жили мы хорошо и были, как мне казалось тогда и иногда кажется теперь, счастливы. В 1992 году мне пришлось вновь побывать в доме на ул. Ленина, где прошло мое детство. Меня пригласила коллега, проживавшая в соседнем с «нашим» подъезде. Ее квартира вплоть до начала девяностых оставалась «коммуналкой», хотя и благоустроенной после капитального ремонта – с горячей водой, с газом и, конечно, с канализацией. Поразило меня не это, а надстроенный над ее комнатой т.н. «второй этаж» – большая, на три четверти комнаты антресоль с ведущей к ней специальной лестницей. По сути, это была еще одна комната: в том доме необыкновенная высота потолков – четыре метра двадцать сантиметров. В теперь тоже далеком 1992 году отец был еще жив, и при встрече я спросила его, почему же он не строил в той нашей комнате антресоли, ведь это было, в общем, доступно, и могло хоть сколько-то облегчить нашу жизнь. Он задумался. «Ты знаешь, – сказал он после паузы: Тогда казалось, что этого не надо. Казалось, что мы и так живем хорошо. Вот представь себе: только что прошла такая страшная война. Прошли годы репрессий. А мы живы. Нас не убили на войне, не сослали на Колыму… Нам необыкновенно повезло – мы выжили. И мы были счастливы, нам казалось, что все, все прекрасно. И потом: ведь все так жили».
Я думаю теперь, что эта эйфория, это почти несбыточное для поколения моих родителей счастье «остаться живым» определяло многое на протяжении всех пятидесятых годов. Кстати, возможно, и впрямь не следовало строить антресоли: папа много курил, а благодаря высокому потолку дым не слишком донимал нас. Дым в той комнате поднимался высоко, очень высоко – выше дивана, выше стола, выше этажерки, выше шкафа и буфета – на недосягаемую высоту.
Автор: Людмила Горелик, профессор СмолГУ
Источник: научно-популярный журнал "Край Смоленский" 2016 г., № 8. – С. 33-35.
