Александр Лужин был внуком музыканта - скрипача и композитора. Мальчик видит его дагерротип. Дед (отец матери) "смотрел на него в упор, но совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел на портрет сбоку, - печальная забава, которую он никогда не пропускал, входя в гостиную". "Забава", действительно, "печальная", потому что влекла вопрос: "А был ли дед?" Во всяком случае, его уже успели забыть, и "забвение было полное, тяжкое, безнадежное": ведь он был композитором довольно "сухим" и склонным "к сомнительному блистанию виртуозности".
Лужин-старший "часто думал о том, что может выйти " из ребенка. "Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всех тех детей, которые, по его мнению, должны были стать людьми, ничем не замечательными... он понимал, как тайное волнение таланта... Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына; ему казалось, что, быть может, люди со стороны лучше в ней разбираются, чем он сам".
Спустя месяц", придя к классному воспитателю, "был полон волнения и робости", готовясь услышать "слова изумления" . Однако "о какой-либо тайной даровитости тот и не обмолвился".
Отец ожидал получить "на блюдечке" готового вундеркинда, пусть не "белокурого", но достойного, чтобы гордиться, самодовольно считая, что таким сын получился исключительно благодаря ему - хотя бы по причине "правильной" женитьбы на дочери музыканта. Шаблонный способ мышления для писателя! Что может быть бОльшим наказанием, стопроцентно характеризуя ИСТИННЫЙ масштаб дарования?!
И вот, когда разочарование было тотальным, в вечер пасхальной недели именно приглашенный музыкант парадоксально открыл этому странному мальчику фантастический, невероятный мир шахмат: "Какая игра, какая игра... Комбинации, как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу ходы... Игра богов. Бесконечные возможности".
Через несколько дней, во время "пустого" урока, когда учитель не пришел в класс, "Лужин отчетливо услышал за своей спиной особый, деревянно рассыпчатый звук, от которого стало жарко и невпопад стукнуло сердце. Он осторожно обернулся. Кребс и единственный тихоня в классе проворно расставляли маленькие, легкие фигуры на трехвершковой шахматной доске. (...) С раздражающей завистью, с зудом неудовлетворенности глядел Лужин на их игру, стараясь понять, где же те стройные мелодии, о которых говорил музыкант, и неясно чувствуя, что каким-то образом он ее понимает лучше, чем эти двое, хотя совершенно не знает, как она должна вестись..."
"Музыка" началась с сухого "деревянно рассыпчатого звука", особого ритма, потому что она есть мелодия и ритм. С этого стука фигур на доске стала прорастать и шириться та мощная музыкальная стихия, что делала этого нелепого с виду сначала ребенка, а потом уже взрослого демиургом особой вселенной, причастным сонму богов.
Неудержимый поток всегда начинается с малого ручейка. "Лужин, разыгрывая партии, приведенные в журнале, вскоре открыл в себе свойство, которому однажды позавидовал, когда отец за столом говорил кому-то, что он-де не может понять, как тесть его часами читал партитуру, слышал все движения музыки, пробегая глазами по нотам, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, иногда на минуту возвращаясь назад... «Большое, должно быть, удовольствие, - говорил отец, - воспринимать музыку в натуральном ее виде». Подобное удовольствие Лужин теперь начал сам испытывать, пробегая глазами по буквам и цифрам, обозначавшим ходы... беглым взглядом скользил по шахматным нотам..."
Не об этом ли писал великий Э.-Т.-А. Гофман в своей новелле "Кавалер Глюк": "Иногда полузабытая тема песенки, напетая по-своему, становится первой самостоятельной мыслью... многие так и прогрезят свою грезу в царстве грез... но лишь немногие.. поднимаются вверх и... достигают истины. (...) Вгляните на солнце - оно трезвучие, из него сыплются аккорды подобно звездам и опутывают вас огненными нитями".
Еще пифагорейцы 2,5 тысячи лет назад считали, что огромные Солнце, Луна и звезды, движущиеся с большой скоростью, не могут не производить "звука величайшей силы". Поскольку скорости светил соответствуют их расстояниям от Земли, звуки имеют соотношения интервалов. Так "из кругового движения светил возникает гармоническое звучание" (Аристотель. О небе). Музыкальный размер, ритм, темп имеют числовые выражения, а интервалы - это СООТНОШЕНИЯ между высотами звуков!
Внутреннее звучание, возникнув однажды, уже, по-видимому, не смолкало: "Он снова положил руку на толстую трость... и, как будто слушая музыку, наклонил голову".
Александр Лужин обрел достойного соперника. Готовясь к главной своей партии, приготовил уникальную защиту. Однако тот не стал использовать свой знаменитый дебют, и защита "пропала даром". Лужин "мельком пожалел о напрасной своей работе, однако и обрадовался: так выходило свободнее. (...) Сперва шло тихо, тихо, словно скрипки под сурдинку. Игроки осторожно занимали позиции, кое-что выдвигали вперед, но вежливо, без всякого признака угрозы... Затем, ни с того, ни с сего, нежно запела струна. Это одна из сил Турати заняла диагональную линию. Но сразу и у Лужина тихохонько наметилась какая-то мелодия. На мгновение протрепетали таинственные возможности, и потом опять - тишина... снова некоторое время оба противника... что-то у себя пестовали, переставляли, приглаживали, - и вдруг опять неожиданная вспышка, быстрое сочетание звуков: сшиблись две мелкие силы, и обе сразу были сметены… Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, - какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски. Но и тут все кончилось впустую. Трубными голосами перекликнулись несколько раз крупнейшие на доске силы, - и опять был размен... долгое, долгое раздумье, во время которого Лужин... нащупал очаровательную, хрустально-хрупкую комбинацию, - и с легким звоном она рассыпалась после первого же ответа Турати. Но и Турати ничего не мог дальше сделать и, выигрывая время, - ибо время в шахматной вселенной беспощадно, - оба противника несколько раз повторили одни и те же два хода... но при этом оба думали о сложнейшей комбинации, ничего общего не имевшей с этими механическими ходами. И Турати, наконец, на эту комбинацию решился, - и сразу какая-то музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь раздуть его в громовую гармонию. Теперь все на доске дышало жизнью, все сосредоточилось на одном, туже и туже сматывалось; на мгновение полегчало от исчезновения двух фигур, и опять - фуриозо ("неистово" - И.М.). В упоительных и ужасных дебрях бродила мысль Лужина, встречая в них изредка тревожную мысль Турати, искавшую того же, что и он. И оба одновременно поняли, что белые не должны дальше развивать свой замысел, вот-вот сейчас потеряют ритм. Турати поспешил предложить размен, и число сил на доске снова уменьшилось. Новые наметились возможности, но еще никто не мог сказать, на чьей стороне перевес. Лужин... надолго задумался: казалось, - еще одно последнее неимоверное усилие, и он найдет тайный ход победы. Вдруг что-то произошло вне его существа, жгучая боль, - и он громко вскрикнул, тряся рукой, ужаленной огнем спички, которую он зажег, но забыл поднести к папиросе. Боль сразу прошла, но в огненном просвете он увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужас шахматных бездн, в которые погружался, и невольно взглянул опять на доску, и мысль его поникла от еще никогда не испытанной усталости. Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была и единственная гармония, ибо что есть в мире, кроме шахмат? (…) Он заметил вдруг, что Турати уже не сидит, а стоит, заломив руки. «Перерыв, маэстро, - сказал голос сзади. - Запишите ход».
Кульминация романа, лучшие его страницы! Их хочется выучить наизусть! "В небывалом вдохновении, я на мощных крыльях поднимусь над ничтожеством земного; все звуки, застывшие в израненной груди, в крови страдания, оживут, зашевелятся и вспыхнут, как искрометные саламандры, - у меня достанет сил схватить их, и тогда они, соединившись как бы в огненный сноп, образуют пламенеющую картину"! Снова Э.-Т.-А. Гофман, "Ombra adorata".
С этой прерванной партией музыка начнет покидать героя. Его еще будут принимать за музыканта, причем "неудачного". Он пожалеет "зябкую" музыку играющих аппаратов в магазине и согласится с прикрывшим туда дверь, "чтобы музыка не простудилась". Категорически не услышит НИЧЕГО на балу, ибо какая же там может быть МУЗЫКА? И лишь в последние часы жизни мощно вступит "фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель".
Гибелью героя кончится роман, ибо расплата неотвратима: ведь смертный не может стать богом на земле. Существование в мире с погасшей музыкой непереносимо для того, кого стихия "в своих пылающих, как расплавленный металл, объятиях", уносила в "царство беспредельного"!
