И. А. Бунин – первый русский нобелевский лауреат по литературе – прожил долгую жизнь, став свидетелем смены исторических эпох и художественных направлений. Большое влияние на творчество писателя оказал символизм с его особым мироощущением, в котором переплелись рациональное и мистическое понимание жизни.
Символизм как литературное направление отказался от изображения реальности как единственно верной и объективной формы бытия. Мир представлялся как созданный нашим воображением мираж, истина в котором является вечно недостижимым идеалом. Нашему восприятию доступны лишь ее далекие «отголоски», да и те – путем внезапного «озарения», возникшего вследствие «измененного» состояния сознания – например, во сне. Увлечение гипнозом, разного рода мистическими практиками, толкованием сновидений повлекло за собой развитие психоанализа, который, хотя и не был напрямую связан с убеждениями символистов, все же испытал значительное их влияние и в свою очередь обогатил художественную литературу эпохи, привнеся в нее попытку рационального осмысления человеческих переживаний. Пример подобного взаимодействия – повесть Ивана Бунина «Митина любовь», написанная в 1924 году.
История, описанная в ней, на первый взгляд достаточно проста и прозаична. Молодой человек по имени Митя, страшно ревнуя свою возлюбленную Катю к богемной московской среде, решает на время «взять паузу» и уезжает домой, в деревню под Орлом. Там, изнывая от тоски, он пишет Кате полные страсти письма. Она отвечает только на одно. Деревенский староста, видя страдания «барчука», предлагает ему «развлечься» с местной крестьянкой – замужней Аленкой. Обессилев от томительного ожидания и поддавшись уговорам, Митя уступает. В тот же день ему приходит письмо от Кати, в котором она признается, что изменила ему, и просит его больше ей не писать. Ночью во сне Митя видит страшный сон, в котором узнает воспоминание из своего детства: его молодая нянька вступила в связь с пожилым господином, сластолюбцем и циником, на глазах у маленького ребенка. Проснувшись, Митя чувствует ужас и крайнее омерзение от столь грубого и противоестественного обращения с тем, что подарила человеку природа, – любовью. Со словами «Ах, все равно, Катя!» он стреляет себе в голову.
Как видим, в повести действительно присутствуют элементы, позволяющие интерпретировать происходящее с точки зрения психоанализа, – обращение к детским воспоминаниям, сновидениям, бессознательное перемещение ранее пережитых чувств с одного лица на другое. Главный герой достоин жалости: его бросила любимая девушка и он покончил с собой. Кажется, на этом можно было бы остановиться. Но перед нами не анализ совокупности индивидуальных эмоционально-поведенческих реакций на образ героини, а художественное произведение, которое прежде всего подразумевает вопрос, а не готовый ответ. Сигналом к этому служит заглавие, которое вызывает у читателей в лучшем случае недоумение: такое «легкомысленное» за счет сходства с устойчивыми разговорными сочетаниями типа «мартышкин труд» или «Зойкина квартира», оно совершенно не соответствует представлению о подлинной трагической любви, от которой, по его собственным словам, погибает Митя. Скорее наоборот, оно словно бы обесценивает чувства героя и заставляет задуматься, были ли они настоящими и что за ними скрывалось. Какова она – эта «митина любовь»? Все ответы – в самом тексте.
Возлюбленная героя Катя – по-детски простодушна, наивна и глупа. Ей нравится быть в центре внимания, думать, что окружающая богема боготворит ее из-за якобы большого таланта. Она не понимает, что является объектом низменных желаний своего преподавателя – директора театрального училища, неоднократно уличенного в связи с ученицами. Отсутствие ума и опыта Катя компенсирует красотой, чуткостью и умением манипулировать, охотно прибегает к подсмотренным у других артисток «дешевым» фразам и приемам обольщения, чем страшно раздражает Митю:
«Я все равно даже ради тебя не откажусь от искусства, – сказала Катя. – Может быть, я и гадкая, как ты часто говоришь, – сказала она, хотя Митя никогда не говорил ей этого, – может, я испорченная, но бери меня такую, какая я есть… Как ты не понимаешь, что ты для меня все-таки лучше всех, единственный? – негромко и настойчиво спросила она, уже с деланной обольстительностью заглядывая ему в глаза, и задумчиво, медлительно продекламировала:
Меж нами дремлющая тайна,
Душа душе дала кольцо...
Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели Митю… Неприятно было «все-таки» («ты все-таки для меня лучше всех») и то, что это было сказано почему-то внезапно пониженным голосом, особенно же неприятны были стихи, их манерное чтение»;
«Нет, мама, – сказала Катя со своею постоянной склонностью повторять чужие слова, – ревность – это неуважение к тому, кого любишь. Значит, меня не любят, если мне не верят, – сказала она, нарочно не глядя на Митю»;
«Катя горела жарким румянцем, смущением, голосок ее иногда срывался, дыхания не хватало, и это было трогательно, очаровательно. Но читала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которые считались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которой уже всеми помыслами своими жила Катя: она не говорила, а все время восклицала с какой-то назойливой томной страстностью, с неумеренной, ничем не обоснованной в своей настойчивости мольбой, и Митя не знал, куда глаза девать от стыда за нее. Ужаснее же всего была та смесь ангельской чистоты и порочности, которая была в ней, в ее разгоревшемся личике, в ее белом платье, которое на эстраде казалось короче, так как все сидящие в зале глядели на Катю снизу, в ее белых туфельках и в обтянутых шелковыми белыми чулками ногах. «Девушка пела в церковном хоре», – с деланной, неумеренной наивностью читала Катя о какой-то будто бы ангельски невинной девушке».
И. А. Бунин осуждает девушку за простодушие и ветреность, но при этом понимает, что у нее и не было никакой возможности стать другой в московском богемном обществе. Вопреки всей своей фальши и ограниченности она, как кажется, искренне любит Митю («Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала-то так хорошо только для тебя одного!»), страдает от его непонятных чувств к ней и переживает за него: «Да, уезжай, уезжай, я больше не в силах! Нам надо временно расстаться, выяснить наши отношения. Ты стал так худ, что мама убеждена, что у тебя чахотка. Я больше не могу!». И если Катя по глупости и эмоциональной незрелости совершенно не отдает себе отчета в собственных поступках, то Митя, по мнению автора, совершает гораздо большую ошибку: раз уступив своему бессознательному страху, он отказывается от любви и предает не только Катю, но и себя как человека, совершает самоубийство – грех, направленный против самой природы. Подтверждением тому служат многочисленные характеризующие персонажа детали, помещенные автором в различные текстовые эпизоды.
Так, Бунин неоднократно указывает на неопределенность чувств, которые Митя испытывает к Кате:
«Что до Митиной любви, то она теперь почти всецело выражалась только в ревности»;
«Все чувства, из которых состояла его ревность, были ужасны, но среди них было одно, которое было ужаснее всех и которое Митя никак не умел, не мог определить и даже понять. Оно заключалось в том, что те проявления страсти, то самое, что было так блаженно и сладостно, выше и прекраснее всего в мире в применении к ним, Мите и Кате, становилось несказанно мерзко и даже казалось чем-то противоестественным, когда Митя думал о Кате и о другом мужчине. Тогда Катя возбуждала в нем острую ненависть. Все, что, глаз на глаз, делал с ней он сам, было полно для него райской прелести и целомудрия. Но как только он представлял себе на своем месте кого-нибудь другого, все мгновенно менялось, – все превращалось в нечто бесстыдное, возбуждающее жажду задушить Катю и, прежде всего, именно ее, а не воображаемого соперника»;
«Ты любишь только мое тело, а не душу! – горько сказала однажды Катя.
Опять это были чьи-то чужие, театральные слова, но они, при всей их вздорности и избитости, тоже касались чего-то мучительно-неразрешимого. Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел... Что это значит вообще любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что слышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точно определяющего ее слова. В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на то, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то, что называется страстью?».
В глубине души Митя, как бы он этому ни противился, отчасти разделяет низкие чувства директора по отношению к Кате. Помимо того, его мучает ревность, злость и зависть (ведь он стремился «задушить» именно Катю – это похоже на стремление обиженного ребенка сломать чужую игрушку). Однако это совсем не значит, что его чувства к Кате носят исключительно негативный, цинично-потребительский характер. Любому взрослому человеку известно, что в начале отношений зачастую трудно определить природу своих душевных переживаний. Высока в них доля страсти, физического желания, и Бунин понимает это. А его герой нет: Митя всячески пытается «вытеснить» инстинкты из своего сознания, убеждая себя в якобы возвышенных чувствах, которые питает к Кате. Вот только что делать с этими «возвышенными чувствами» – ему непонятно:
«И так же воспринимал он и все окружающее, – дома, улицы, идущих и едущих по ним, погоду, все время по-весеннему хмурившуюся, запах пыли и дождя, церковный запах тополей, распустившихся за заборами в переулках: все говорило о горечи разлуки и о сладости надежды на лето, на встречу в Крыму, где уже ничто не будет мешать и все осуществится (хотя он и не знал, что именно все)».
Здесь Бунин показывает нам, что любовь – это чувство, над которым надо работать. Оно не может возникнуть из ниоткуда, в одночасье стать сильным и полноценным. Его надо терпеливо развивать и культивировать, постепенно учиться понимать и уважать интересы друг друга. Митины «самокопания» к такой работе не имеют ни малейшего отношения: сгорая от страсти, он даже не понимает, как эту эмоцию направить во благо. Вместо того чтобы взять ситуацию в свои руки и жениться на Кате (как она сама ему намекает в начале повести), Митя бежит от нее, оставляет в обществе похотливого директора, заранее предчувствуя ее гибель:
«Раз Катя даже заплакала, – а она никогда не плакала, – и эти слезы вдруг сделали ее страшно родною ему, пронзили его чувством острой жалости и как будто какой-то вины перед ней».
Попытку повлиять на душевное состояние Мити предпринимает его старший товарищ по учебе – студент Протасов. Зайдя к приятелю перед его отъездом, он советует Мите взглянуть на происходящее с другой стороны и перестать наконец обманывать себя: «Есть же особи в мире животном, коим даже по штату полагается платить ценой собственного существования за свой первый и последний любовный акт. Но так как для тебя этот штат, вероятно, не совсем уж обязателен, то смотри в оба, поберегай себя. Вообще, не спеши. “Юнкер Шмит, честное слово, лето возвратится!” Свет не лыком шит, не клином на Кате сошелся». Но Митя в своем выборе упорствует: за сценой с Протасовым следует эпизод с неизвестным студентом, который, упражняясь, поет за окном стихотворение Г. Гейне из цикла «Романсеро» – «Я из рода бедных Азров, Полюбив, мы умираем!». Слыша эти слова, Митя все больше проникается мрачными предчувствиями. Но внимательному читателю, учитывающему авторские ремарки, а также общий пошло-мещанский оттенок некоторых сочетаний, происходящее скорее напоминает нелепый трагифарс:
«Мотив и слова песни, которую запел студент, так настойчиво звучали и повторялись в нем, что он не видел ни улиц, ни встречных, шел еще пьянее, чем ходил все последние дни. В самом деле было похоже на то, что свет клином сошелся, что юнкер Шмит из пистолета хочет застрелиться! Ну, что ж, сошелся так сошелся, думал он и опять возвращался к песне о том, как, гуляя по саду и “красой своей сияя”, встречала дочь султана в саду черного невольника, который стоял у фонтана “бледнее смерти”, как однажды спросила она его, кто он и откуда, и как ответил он ей, начав зловеще, но смиренно, с угрюмой простотой:
Зовусь Магометом я... – и кончив восторженно-трагическим воплем:
– Я из рода бедных Азров, Полюбив, мы умираем!».
Этот эпизод наглядно показывает, что Митя играет, причем играет так убедительно, что сам искренне верит в свою большую трагическую любовь. Это притворство, однако, достается ему дорогой ценой: он платит собственным психическим здоровьем, пытаясь бороться против инстинктов, стараясь «задавить» их бессмысленными рассуждениями или действиями. А стоило ли?..
Возвращение домой, в деревню становится для него встречей с истинной жизнью, природой во всей силе ее естественной красоты. По-настоящему поэтично описывает Бунин поля и деревни, луга и леса, крестьянский быт, незатейливый уют и спокойствие старинной дворянской усадьбы – доброго семейного гнезда. Резкость московских домов и улиц уступает место мягким переменам пейзажа, естественности света и цвета. Ранняя весна сменяется жарким и дождливым летом, цветут деревья, жизненной силой наливаются посевы. Образ природы как будто пронизан вселенской жаждой жизни, физической близости, буйством красок, чувств и страстных волнений:
«Все тонуло в этих необыкновенно мягких сумерках, в глубочайшей тишине земли, теплой ночи, слившейся с темнотой неопределенных, низко нависших дождевых туч… И пошел теплый, сладостный, душистый дождь. Митя подумал о девках, о молодых бабах, спящих в этих избах, обо всем том женском, к чему он приблизился за зиму с Катей, и все слилось в одно – Катя, девки, ночь, весна, запах дождя, запах распаханной, готовой к оплодотворению земли, запах дождя, запах лошадиного пота и воспоминание о запахе лайковой перчатки»;
«После пошли теплые туманы, дожди, снег распустило и съело в несколько суток, тронулась река, стала радостно и ново чернеть, обнажаться и в саду и на дворе земля... И надолго запомнился Мите один день в конце марта, когда он в первый раз поехал верхом в поле. Небо не ярко, но так живо, так молодо светилось в бледных, в бесцветных деревьях сада. В поле еще свежо дуло, жнивья были дики и рыжи, а там, где пахали, – уже пахали под овес, – маслянисто, с первобытной мощью чернели взметы»;
«Раз ночью был обломный дождь, а потом горячее солнце как-то сразу вошло в силу, весна потеряла свою кротость и бледность, и все вокруг на глазах стало меняться не по дням, а по часам. Стали распахивать, превращать в черный бархат жнивья, зазеленели полевые межи, сочнее стала мурава на дворе, гуще и ярче засинело небо, быстро стал одеваться сад свежей, мягкой даже на вид зеленью, залиловели и запахли серые кисти сирени, и уже появилось множество черных, металлически блестящих синевой крупных мух на ее темно-зеленой глянцевитой листве и на горячих пятнах света на дорожках. На яблонях, грушах еще были видны ветви, их едва тронула мелкая, сероватая и особенно мягкая листва, но эти яблони и груши, всюду простиравшие сети своих кривых ветвей под другими деревьями, все уже закудрявились млечным снегом, и с каждым днем этот цвет становился все белее, все гуще и все благовоннее»;
«Однажды, подремав после обеда, – обедали в полдень, – Митя вышел из дома и не спеша пошел в сад. В саду часто работали девки, окапывали яблони, работали они и нынче. Митя шел посидеть возле них, поболтать с ними, – это уже входило в привычку».
Картины девственной природы, образы крестьянских девушек, которые весело насмехаются над героем, точно озорные вакханки, сад с обилием цветущих деревьев напоминают нам о призрачном «золотом веке» человечества, времени первобытного счастья, когда люди жили в гармонии с природой и не знали раздора и вражды. Единственной наивной религией их был культ матери-природы, а служение ей заключалось в поддержании постоянного круговорота жизни, что нашло свое отражение в древнем фольклоре, старинных земледельческих обрядах. Символизм как литературное направление часто обращается к подобным идеям, однако поднимает их на новый уровень – он возводит в центр мироздания Женщину как вечный образ Жены и Матери (вспомним творчество А. Блока – его «Незнакомку» и стихи о России). Таким образом для героя становится Катя: в его воображении она становится воплощением самой природы, ее незримое присутствие ощущается им постоянно, оно приобретает вселенские масштабы, заполняет собой весь мир:
«Теперь же в мире была Катя, была душа, этот мир в себе воплотившая и надо всем над ним торжествующая»;
«И теперь, когда ее не было, был только ее образ, образ не существующий, а только желанный, она, казалось, ничем не нарушала того беспорочного и прекрасного, чего от нее требовали, и с каждым днем все живее и живее чувствовалась во всем, на что бы ни взглянул Митя»;
«Но Катя не только не отступала, не терялась среди них, а напротив, – участвовала в них во всех и всему придавала себя, свою красоту, расцветающую вместе с расцветом весны, с этим все роскошнее белеющим садом и все темнее синеющим небом».
В этом контексте внимания заслуживает следующий эпизод:
«Раз, перед вечером, он ехал с почты через пустую соседскую усадьбу, стоявшую в старом парке, который сливался с окружавшим его березовым лесом. Он ехал по табельному проспекту, как называли мужики главную аллею этой усадьбы. Ее составляли два ряда огромных черных елей. Великолепно-мрачная, широкая, вся покрытая толстым слоем рыжей скользкой хвои, она вела к старинному дому, стоявшему в самом конце ее коридора. Красный, сухой и спокойный свет солнца, опускавшегося слева за парком и лесом, наискось озарял между стволами низ этого коридора, блестел по его хвойной золотистой настилке. И такая зачарованная тишина царила кругом, – только одни соловьи гремели из конца в конец парка, – так сладко пахло и елями и жасмином, кусты которого отовсюду обступали дом, и такое великое – чье-то чужое, давнее – счастье почувствовалось Мите во всем этом и так страшно явственно вдруг представилась ему на огромном ветхом балконе, среди кустов жасмина Катя в образе его молодой жены, что он сам ощутил, как смертельная бледность стягивает его лицо…»
Художественная стилизация дороги к свету среди тьмы – один из знаковых литературных мотивов обретения потерянного рая. Отметим, что Катя в данном отрывке представлена в образе жены, хозяйки усадьбы, следовательно, является символом семьи и продолжения рода. И принимая во внимание главный конфликт произведения, в котором бессознательному противопоставлен ограниченный разум, мы приходим к выводу, что писатель, вопреки ряду авторов-реалистов, ставящих мораль превыше всего, оправдывает существование инстинктов в человеческой природе, переводит страсть из разряда порока в область добродетели, но только в том случае, когда она обусловлена стихией продолжения рода, вечного обновления и ведет к созданию семьи:
«Вот он просыпался утром, и первое, что ударяло ему в глаза, было радостное солнце, первое, что он слышал был радостный, знакомый с детства трезвон деревенской церкви – там, за росистым, полным тени и блеска, птиц и цветов садом; радостны, милы были даже желтенькие обои на стенах, все те же, что желтели и в его детстве. Но тотчас же, восторгом и ужасом, всю душу пронзала мысль: Катя! Утреннее солнце блистало ее молодостью, свежесть сада была ее свежестью, все то веселое, игривое, что было в трезвоне колоколов, тоже играло красотой, изяществом ее образа, дедовские обои требовали, чтобы она разделила с Митей всю ту родную деревенскую старину, ту жизнь, в которой жили и умирали здесь, в этой усадьбе, в этом доме, его отцы и деды».
Иное же означает попрание традиционных ценностей, надругательство над чувствами и женщиной как одушевленным символом природы. Именно поэтому в многочисленных описаниях Буниным воспевается жизнь во всей своей красоте и силе, что властно царит вокруг, подавляет скучный, «душный» разум Мити, не терпит его «романтических» шаблонов, в которые он безуспешно силиться «втиснуть» весь спектр своих эмоций:
«Поля и леса, по которым ехал он, так подавляли его своей красотой, своим счастьем, что он стал чувствовать где-то в груди боль даже телесную»;
«Он реже стал ходить на деревню, ездить в поле. Он сидел в библиотеке, перелистывал журналы, уже десятки лет желтевшие и сохнувшие в шкафах. В журналах было много прекрасных стихов старых поэтов, чудесных строк, говоривших почти всегда об одном, – о том, чем полны все стихи и песни с начала мира, чем жила теперь и его душа и что неизменно мог он так или иначе отнести к самому себе, к своей любви, к Кате. И он по целым часам сидел в кресле возле раскрытого шкафа и мучил себя, читая и перечитывая:
Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад! Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят...»;
Герой боится жизни. В этом можно увидеть горькую насмешку писателя над романтиками, которые с головой погрузились в воображаемый мир собственных «трагедий», отказались принять жизнь такой, какая она есть, и вместо активных действий предпочли пассивное ожидание и бессмысленное, изматывающее душу повторение сотен приевшихся, «мертвых» слов:
«Ведь все уже было испробовано, все написано: и неистовые уверения в своей любви, такой, какой еще не бывало на земле, и унизительные мольбы о ее любви или хотя бы о “дружбе”, и бессовестные выдумки, что он болен, что он пишет, лежа в постели, – с целью вызвать к себе хоть жалость, хоть какое-нибудь внимание, – и даже угрожающие намеки на то, что ему останется, кажется, одно: избавить Катю и своих “более счастливых соперников” от своего присутствия на земле» – все это избитые и давно всем известные фразы, которыми искренне верящий в свою «любовь, какой еще не бывало на земле» Митя раздражает самое себя. При этом он чувствует, что Катя отдаляется от него все дальше и дальше, но не предпринимает ровным счетом ничего, чтобы спасти ее из цепких лап порока:
«Вместе с этим неистовым желанием, требованием счастья, под этот гулкий голос, внезапно раздавшийся с такой страшной явственностью над самой его головой в ельнике и как будто до дна разверзший лоно всего этого весеннего мира, он вдруг вообразил, что письма не будет и не может быть, что в Москве что-то случилось или вот-вот случится и что он погиб, пропал!».
За себя, за свою любовь, за счастье свое надо бороться. К чему теперь ей все эти письма?..
Причина всех Митиных страхов, по мнению автора, кроется в области бессознательного, образ которого нашел свое отражение в описании ночного сада:
«Только раз в это первое время напомнила о себе Катя зловеще. Однажды, поздно вечером, Митя вышел на заднее крыльцо. Было очень темно, тихо, пахло сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутными очертаниями сада, слезились мелкие звезды. И вдруг где-то вдали что-то дико, дьявольски гукнуло и закатилось лаем, визгом. Митя вздрогнул, оцепенел, потом осторожно сошел с крыльца, вошел в темную, как бы со всех сторон враждебно сторожащую его аллею, снова остановился и стал ждать, слушать: что это такое, где оно, – то, что так неожиданно и страшно огласило сад? Сыч, лесной пугач, совершающий свою любовь, и больше ничего, думал он, а весь замирал как бы от незримого присутствия в этой тьме самого дьявола. И вдруг опять раздался гулкий, всю Митину душу потрясший вой, где-то близко, в верхушках аллеи, затрещало, зашумело – и дьявол бесшумно перенесся куда-то в другое место сада. Там он сначала залаял, потом стал жалобно, моляще, как ребенок, ныть, плакать, хлопать крыльями и клекотать с мучительным наслаждением, стал взвизгивать, закатываться таким ерническим смехом, точно его щекотали и пытали. Митя, весь дрожа, впился в темноту и глазами и слухом. Но дьявол вдруг сорвался, захлебнулся и, прорезав темный сад предсмертноистомным воплем, точно сквозь землю провалился. Напрасно прождав возобновления этого любовного ужаса еще несколько минут, Митя тихо вернулся домой…»
В искусстве бессознательное в силу его сокрытости от «ясного света» разума часто ассоциируется с темнотой, неизвестностью. Животные инстинкты, до поры дремлющие в глубинах человеческой психики, сдерживаются присутствием осознающего «Я», которое представляет собой совокупность принципов, установленных нормами поведения в обществе. Возможно, Митя боится инстинктов, потому что чувствует, что они «роднят» его с теми циничными пожилыми господами, развращающими молодых девиц. (Но, как догадывается читатель, подобные опасения напрасны: бессознательные устремления молодого человека, только вступающего в пору зрелости, не имеют ничего общего с развращенной пресыщенностью низменных натур.) Как мы отметили ранее, этот страх у Мити распространяется на жизнь вообще.
Отказ героя от борьбы за свое счастье становится для него своеобразной точкой невозврата: как только он решает совершить самоубийство, самовольно «выключив» себя таким образом из цикла вечного обновления, он противопоставляет себя природе, вступает на путь греха. С этого момента все, что его окружает, становится уродливо-мерзким, грязным и нестерпимым:
«На севере, над крышами каретного сарая и скотного двора и над той частью сада, из-за которой всегда глядела колокольня, стояла аспидная муть. Да и все было тускло, в воздухе парило и пахло из трубы людской. Митя повернул за дом и направился к липовой аллее, глядя на вершины сада и на небо. Из-под неопределенных туч, заходящих за садом, с юго-востока, дуло слабым горячим ветром. Птицы не пели, даже соловьи молчали. Одни пчелы во множестве беззвучно неслись через сад со взятки»;
«Аленка даже не поклонилась ему, как будто и не заметила его. Староста продолжал говорить ей что-то, чего Митя не понимал, не зная начала разговора. Она смеялась, но как-то так, точно ни ум, ни сердце ее не участвовали в этом смехе. В каждую свою фразу староста пренебрежительно и насмешливо вставлял похабные намеки. Она отвечала ему легко и тоже насмешливо, давая понять, что он в каких-то своих намерениях на кого-то вел себя глупо, чересчур нахрапом, а вместе с тем и трусливо, боясь жены»;
«Перед ним стоял староста в новой ситцевой рубахе, в новом картузе. Лицо у него было праздничное, сытое, и слегка сонное, хмельное»;
«Трифон довольно быстро захмелел, однако не потерял своей сухости и неприязненной насмешливости. Староста тяжко отупел после второй же чашки. Разговор принял по внешности характер дружеский, но глаза у обоих были недоверчивые, злобные»;
«Возвращались безобразно.
Трифон не остался в долгу, поставил и с своей стороны бутылку, и староста так напился, что не сразу сел на дрожки, сперва упал на них, а испуганный жеребчик рванулся и чуть не ускакал один».
Отказавшись от жизни, от борьбы за свое счастье он предает любовь – и не столько Катю, сколько свое чувство, становясь в итоге похожим на тех, чей цинизм совсем недавно был ему так отвратителен:
«Он не спеша умылся, оделся, выпил стакан чаю и пошел к обедне.
Все было уже совсем по-летнему. Митя шел по аллее прямо на солнце, сухо блестевшее на гумне и в поле… Митю, опять не спавшего всю ночь и опять прошедшего ночью через множество самых разнородных мыслей и чувств, вдруг охватила надежда на какое-то счастливое разрешение всех его терзаний, на спасение, освобождение от них. Колокола играли и звали, гумно впереди жарко блестело, дятел, приостанавливаясь, приподнимая хохолок, быстро бежал вверх по корявому стволу липы в ее светлозеленую, солнечную вершину, бархатные черно-красные шмели заботливо зарывались в цветы на полянах, на припеке, птицы заливались по всему саду сладко и беззаботно... вдруг явилась уверенность, что бог милостив, что, может быть, можно прожить на свете и без Кати.
Но тут он поднял глаза – и в двадцати шагах от себя увидал как раз в этот момент проходившую мимо ворот Аленку… Она, виляя задом, быстро шла, не видя его, и он порывисто подался в сторону, за деревья.
Дав ей скрыться, он, с бьющимся сердцем, поспешно пошел назад, к дому. Он вдруг понял, что пошел в церковь с тайной целью увидеть ее, и то, что видеть ее в церкви нельзя, не надо».
Закономерно, что последнее письмо Кати приходит уже после его встречи с Аленкой: из-за своего предательства он сам оказывается косвенным образом виновным в ее падении…
Терзаемый муками совести, осознавая всю тяжесть собственного поступка, Митя сводит счеты с жизнью. Его «Я» рушится, бессознательные страхи одерживают над ним верх. Страшные муки человека, решившего пойти против природы, невыносимы: смерть сулит долгожданное освобождение, и стреляет он «с наслаждением». Голоса матери, сестры и брата за стеной кажутся ему далекими и грубыми, а сам мир – ужасным, ведь, раз изменив, он больше не сможет «прятаться» за тем романтическим идеалом, который сам себе придумал, а от истинного «лица» жизни он сознательно отвернулся. Бунин отказывается от описания дальнейших событий: читатель как будто наяву сталкивается с той страшной пустотой, которая настигает героя в самом конце.
«Митина любовь» – это испытание героев на зрелость, на право любить и быть любимыми, которое они, к сожалению, не проходят. Повесть может послужить уроком для многих из нас: вопреки всем современным убеждениям, любовь – это единственное, за что действительно следует бороться, ведь только она способна противостоять смерти и победить ее, став основой жизни следующих поколений.
Источник цитирования: https://ilibrary.ru/text/1017/p.1/index.html?ysclid=lmhi05mpsz311632049
