Опять хотелось выложить в 23.00, а выложилось раньше! Проклятая рассеянность.
Немного полистав ее, Раэ вынужден был разочарованно вздохнуть:
-Ох, малыши! Это просто девчачий альбом! Вы и впрямь зря ради него рисковали!
Неужели альбомы для девиц существовали еще сто лет назад? Бумага была чуть пожелтевшая, края у нее были ломкие, зато по всей поверхности шли водяные знаки – изящные птицы и цветы. Дорогая бумага. Впору принцессам такие иметь… хотя какие там Семикняжии принцессы? Что вообще делает этот привет из Семикняжия на груди принцессы Дилинквара? И почему он без соответствующей бумаге хорошей обложки? Весь какой-то грязный, затасканный, захватанный. На первой пустой странице, заменявшей обложку, жирнели восковые пятна, отпечатки пальцев, вымазанных в чернилах, пятна, которые обычно бывают на перочисте, когда отирают слишком много вобравшую в себя тушь кисть.
На первых страницах альбома были стихи от давнишних кавалеров с изящными старинными вензелями – сейчас такими никто не пользуется, хотя некоторые вернулись и снова были в моде. Было несколько знакомых строк, какие Раэ видел в современных альбомах.
… Конечно, Фере и сам имел, как любой мальчишка, свою собственную тетрадь, куда переписывал понравившиеся стихи, песни и ноты, а так же рецепты для варки чернил и туши, травяных сборов от ран и всякой другой хвори, полезные советы как чистить сбрую и содержать в порядке оружие, несколько понравившихся ему историй чтецов, способов засолки рыбы и мяса, а так же записи особо важных на его взгляд событий. Это он уважал. Но эти девичьи альбомы! Воспитанницы его матери просто становились несносными, когда дело доходило до этих альбомов! Они соперничали друг с другом в украшении обложек – обтягивали их шелком, обшивали тесьмой и бисером, обменивались друг с другом в припадках девичьей нежности вышитыми гладью закладками и норовили залучить в свой альбом что-нибудь эдакое – например, стихи или рисунок, такой, чтобы ни у кого не было.
Альбомный мандраж, который, кажется, появлялся у любой девицы, когда ей маменька или старшая сестра вручит на двенадцатилетние в подарок изящно пошитую тетрадь из умопомрачительно дорогущей бумаги, в последние годы был сущим кошмаром для Раэ. Одной из немногих наук, которую вел сам Виррата для мальчишек, было написание стихов. И уж конечно Раэ ею пренебрегал, как мог. Ну не дались ему эти проклятые стишки! Разве что такие, в каких можно было дразнить однокашников, но такие-то в альбом девице не напишешь! И тогда Виррата заставил Раэ вызубрить с десяток стихов из письмовника, так, чтоб от зубов отлетало, таких, чтоб можно было подставлять имена и праздничные события.
-А то придешь в гости, даст тебе дама альбом, чтоб ты в него написал несколько изящных строк, а ты на него уставишься, как баран на новые ворота! Да – и платок с собой носи черный, чтобы кляксы вытирать. Позорище ты криворукое! И строчки пиши ровнее и покороче, а то вообще не разберешь, что ты пишешь! И да – рисовать тебе в альбомах не советую. Пусть хоть дама тебя очень об этом просит!
-Может, мне не надо было все это зубрить? – простонал тогда Раэ, - просто написать что-то неразборчиво… тогда можно и подлиннее…
… Пролистнул несколько страниц, увидел, что какие-то из них грубо выдраны. Это кто ж так небрежно обращался со столь дорогой бумагой?
Затем перед Раэ предстала одна из исписанных убористым почерком страниц со смазанными строчками. Кисть плясала по бумаге как сумасшедшая.
«Сегодня мне пришлось впервые в жизни вымыть полы и вынести на улицу ночные горшки из-под этой старой дуры-свекрови, - гласили первые же строчки столь неожиданно используемого альбома, - теперь, когда мы уволили последнего слугу, мне придется еще и стирать. Вообще не знаю, как это делается. И я умру от стыда, если мне придется идти полоскать белье с этими плебейками на мостки. Нет, я дождусь темноты, чтобы меня никто не увидел, и только тогда потащу на реку корзину с мыльным бельем. А крыльцо я обмету засветло, чтобы соседи не увидели, кто это делает.
Ну до чего же я была глупа! О чем я тогда думала? Если бы этот осел был и в самом деле так богат и знатен, как он мне наплел, что тогда ему мешало пойти к моему отцу и честно посвататься? Что могло быть проще? Да, я была до этого засватана за другого, но разве бы отец отказал мне? Ну, может, согласился бы не сразу. Да дал бы себя уговорить, дал. Вот потому ты и не хотел показываться моему отцу на глаза. И потому подталкивал вместе бежать. Ну сбежала я с тобой, придурок, и что? Сам доволен тем, как загубил и меня, и себя? На что ты, пес облезлый, рассчитывал? На то, что мой отец позволит нам вернуться? Что сыном тебя, нищеброда, назовет? Нет, пожалуй, нет, ты, конечно, идиот – ах как жаль, что я этого не выяснила до побега и венчания, но ты глуп по-другому. Ты рассчитывал, что те украшения, что тогда были на мне, очень дорогие. Что мы можем прожить на них безбедно несколько лет, пока ты что-нибудь не придумаешь. Ты же не знал, что их надо еще уметь продать, что любой купец тебя, семнадцатилетнего сопляка, облапошит за здорово живешь.
Все, Виллана, давно было пора признать, что палаты, которые твой осел так расписывал, это всего лишь развалившаяся хижина. Что у его рода больше гонора, чем золота. И что помощи ждать неоткуда. Что ты из знатной Вилланы Фаю-Дисмас, девицы на выданье, а которой мечтал весь Римарлан, стала всего лишь черной служанкой, которой теперь полжизни ходить за этой проклятой свекровью, которая никогда не встанет с постели, но, наверное, никогда не подохнет и переживет тебя! Что мне делать? Моя жизнь кончена?»
Фаю-Дисмас! Раэ едва не выронил потрепанный альбом и с удивлением переглянулся с альвами. Те пискнули, явно желая, чтобы человек хоть как-то удовлетворил их любопытство.
-Фаю-Дисмас, - сказал Раэ альвам, чтобы хоть с кем-то обменятся своим удивлением, - это род из Глодереста. Мы с ними даже в родстве через род Фаю… не помню в каком. Очень дальние. Но это очень благородный род, он записан в книгу «Благородных семейств Семикняжия».
Виллана… Виллана… может, так ее и звали, ту самую бойкую девицу, что-то он такое слыхал: О том, как одна из дочерей этого рода в ту более строгую по нравам эпоху втрескалась в какого-то безродного мальчишку, письмоводителя. Что самое вопиющее, из-за чего эту историю порой до сих пор поминали, познакомились эти двое в храме и по переглядам друг с другом поняли, что смогут всех облапошить и встретиться тайно. И да, как припомнил Раэ, они бежали вечером после какого-то большого празднества, когда эта самая Виллана спустилась к своему возлюбленному через черный ход не успев переодеться. На ней были фамильные драгоценности Фаю-Дисмасов, из тех, что допустимо было носить девице. Говорят, то ли черный ход слуги нашли открытым и заперли в тот миг, когда девица Виллана была на свидании, то ли они и впрямь уже терпеть не могли жить врознь, но тогда она и в самом деле бежала и здорово озлила отца. Он-то шум и поднял. Проклял и дочь-воровку и ее новоиспеченного муженька. Грозился взыскать с них за драгоценности.
Эту историю часто поминали, когда надо было рассказать молодежи, как опасно бегать под венец без родительского благословения, да и в назидание родителям, чтобы не поднимали шума вокруг побега молодых, потому как об этом, независимо от исхода, правильнее все-таки молчать. Поженятся – можно задним числом сказать, что с родительского согласия. Вернется девица одна, опозоренная, можно по-тихому сослать на дальнюю ферму.
Виллана… принцесса Виллен! Как такое может быть?
Недоумевающий Раэ перелистнул страницу. Следующая запись была сделана светлыми, блеклыми, едва различимыми чернилами, почерком, который выдавал руку, отвыкшую держать перо.
«Я думала, что хуже уже быть не может. Но, оказывается, может. Вчера этот осел пришел и признался, что в городе никто не хочет брать его на работу. В доме нет денег. Эта дура все не дохнет. И сегодня я почувствовала первое шевеление в утробе. Хоть в петлю лезь! В доме продано все, что можно вынести и продать. Осталась только стопка страниц в этой тетради. За эту бумагу можно кое-что выручить, и за чистую, и за исписанную. Но я ее уж продам сама, когда смогу выйти из дома, потому, что этот придурок на нее ничего не сумеет выручить, а выручит, так снесет в кабак. Только это мне помогает держаться и действительно не полезть в петлю. Что, что бы я еще могла продать? Да я душу бы продала только ради того, чтобы открыть глаза у себя в девичьей спаленке и понять, что это был лишь тяжелый сон».
Следующая надпись была сделана уже приличной тушью.
«Пробую писать с длинными когтями. Как-то непривычно и чудно. Но это все пустяки. Главное – то, что могло сломать мою судьбу осталось позади. Все это надо забыть как страшный сон. Теперь моя жизнь – в моих руках. И я не выпущу ее из своих когтей»….
Продолжение следует. Ведьма и охотник. Ведьмин лес. 184 глава.
