Решено было, что молодые - на период гостевания Панасюков - обоснуются в доме невесты. Так Панасюки смогли бы воочию убедиться, что любовь между молодоженами творится нешуточная.
Кошкиным это было почему-то страшно важно.
– С недельку пусть поживет, - говорила баба Будя про Петю, - потерпим уж как-нибудь. У Панасюков дочка их, Верунька, студентка третьего курса. В Москву учиться запихали за деньги. Не знают уж - куда и дунуть той Веруньке. То гимнастику ей, то пианино, то на море каждый год таскали. Машину недавно взяли - в институт кататься. Замуж вытолкали в прошлом году. За москвича. Хотя Верунька, если уж на чистоту, неинтересная получилась: носатая и размер ноги сорок два. А вот же - коли деньги есть, то и институт тебе, и москвич тебе. Хоть любой ты Буратиной будь. А наша Леля ничем не хуже. А читать даже раньше обучилась. С пяти лет с книжечкой не расставалась.
- Петя, - уговаривала Регина Ивановна, - надо сейчас немного постараться как-то. Нам лишние разговоры не нужны. И так вон никто понять не может - чего наша Оля в тебе отыскала. Сделай вид, что вы друг другу ужасно симпатизируете. Будь уж добр. Натворил - давай выкручиваться.
… Петя собирал дома вещи. Готовился ехать к Кошкиным: изображать влюбленного в Ольку осла. Актерствовать. Все же тряпка он. Кока бы, к примеру, на всех забил болт. И участвовать в цирке не стал ни за что. Он такой человек.
Мать, глядя как Петя засовывает в пакет тетради для училища, окончательно расстроилась.
- Не могу смотреть, - сказала она, - какой же ты у меня, Петька, неумный получился. Как же это тебя так угораздило к Кошкиным этим в лапы угодить? Вот не подумал один раз головой - и совершил глупость. Расхлебывай теперь. А скоро ведь и вовсе маленький родится. А дети - это не игрушки. Это на всю жизнь ответственность! И алименты еще. Испоганил ты свою жизнь. И нашу тоже. Зла на тебя не хватает.
Вещи молодожену собирали в большую клетчатую сумку. Ольга Борисовна роняла в сумку горючие свои материнские слезы.
- Вот у Кошкиных, - сквозь слезы давала она указания, - тебе белье переодеться. В пакете, все новое. Трикошки свои старые не бери - не позорься. А то скажут, что голодранцем отправили. Скажу-скажут! Не сомневайся. Вон тетя Лида, как замуж за своего Сашку выскочила, так все его имущество родня рассмотрела досконально. И что трусы в дырку, и что носков почти нет. Пришел с одним пакетиком. А там - трусы. В горох и дырку. До сих пор над ним потешаются. Хоть Сашка и зарабатывает на всю эту кодлу двадцать лет. И тете Лиде ни в чем не отказывает.
Дядя Саша, Славкин отец, держал киоск у центрального магазина и ездил на иномарке белого цвета. Но его пожитки до сих пор вспоминала тетя Лида при малейшей с ним ссоре.
- Тут спортивный костюм батин, - шуршала в сумке мама, - тебе немного большеват, но проходишь. И майки, и носки вот, и труселя. Переодевайся там! Белье свое сам стирай! Мыться пойдешь - и исподнее быстренько пожулькай. Или домой носи - на машинке прокрутим. Сейчас еще продукты соберу. Мяса, сала отец вон привез. Поедешь со своими продуктами. А то скажут - объели их. И на занятия ходи! Чтобы не единого пропуска мне! Забаламутят тебя - и учиться бросишь!
И мать плакала на кухне, прикрыв дверь. Будто провожала своего непутевого сына на линию фронта, а не к законной супруге - пусть и липовой.
Пете ехать к Кошкиным не хотелось категорически. Страшила близость Кошкиного бати. И все эти чужие родственники. И противная Кошкина, которая отныне его жена. Жена! Он вообще ничего этого не хотел. Ни Кошкиной, ни переезда в чужой дом. Пусть и временный. Пусть и для Панасюков. Сдались ему толстосумы эти!
А потом, когда родится Кошкин сын или дочь, он бы мог просто приходить к ребенку - возиться с ним или в парке гулять. Конфетами угощать шоколадными. Еще платить алименты - когда начнет работать. У друга Коки батя, к примеру, всю жизнь платил алименты. Жил он в соседнем городе и работал дальнобойщиком. С матерью Коки они были заклятые враги, но самого Коку батя любил. Приезжал к нему на огромной фуре, привозил разные жвачки и шоколадные конфеты. Иногда возил их, Коку и Петю, на своей машине к реке. Однажды они так долго гуляли по берегу Ушанки - до самого темна - что Коке мать прописала по первое число. И он даже планировал сбежать из дома к отцу, но потом почему-то передумал.
… За Петей заехал батя Кошкиной. Он не стал подниматься - лишь посигналил у подъезда. Отец курил на балконе: видел и УАЗик Кошкиных, и каменный профиль свата.
- Петр, - позвал отец, - иди вон, родственник твой новый заявился. Иди же. Тяни лямку семейной жизни, сынок. А если не сможешь уж тянуть, если будут прикапываться к тебе, то и не терпи. Дур…ков терпеть уже давно нет. Домой возвращайся. Мы с мамкой тебя всегда ждем.
И папа пожал Пете руку. И подал ему сумку с салом и трусами. А мама бросилась на шею.
Петя, накинув куртку и засунув шапку в карман, начал спускаться по лестнице вниз. Он шел навстречу тревожной неизвестности. Хоть бы уж даже соседка выскочила из своего укрытия. И привязалась бы к нему с разговором. Шел еле-еле. Шаркал ботинками по ступеням.
Лучше бы в армию! Или даже в институт! И пусть бы это у него, Пети, сдернули сапоги посреди января! Все равно они у него старые и расхлябанные. И пусть бы потом воспаление легких, но только не Кошкины. А чего? Лежи себе и кашляй.
Кошкин папа помещался в машине с трудом. Сидел тесно. Курил в окно. Его красное лицо не выражало ровным счетом ничего. Ни радости от встречи с Петей, ни даже малейшего недовольства. Он затушил папиросу, выкинул бычок в окошко и сплюнул туда же. Петя молча сел рядом с тестем. Сумку он держал на коленях, плотно прижимая к себе. Будто прикрывался приданым от грядущего семейного счастья. Про себя Петя уже твердо решил, что если Никодим Семеныч начнет терзать его - стращать и пытаться оскорбить, то просто выпрыгнет из машины. Пусть и на полном ходу. И пойдет к себе домой. И забудет обо всем этом дурдоме, как о страшном сне. Сами пусть со своей любимой Кошкиной прикрывают грехи. А он умывает руки.
Но батя Кошкиной вел машину молча. Иногда он кряхтел или сплевывал. Вид имел все такой же равнодушный. Будто к себе домой он вез не Петю, а мешок с картошкой.
Высадив зятя у подъезда, Никодим Семеныч резко развернулся, с чувством газанул и куда-то умчался.
Петя потоптался со своей сумкой у лавки. Почему-то вдруг ему захотелось покурить. Петя вообще-то не курил по-настоящему. Так, баловался иногда - если выпивал пива с пацанами или просто хотелось повыпендриваться. Это называлось у них “баловаться”. Но сейчас ему захотелось подержать в руках вонючую цигарку, покатать ее между пальцев, закурить - чтобы во рту стало горько и противно, а на душе наоборот - поспокойнее. И он поплелся к ближайшему киоску. И купил там сигареты поштучно: четыре заветные L&M-ины. И самую дешевую зажигалку. И двинулся в подворотню курить. Затягивался Петя глубоко. В животе его неприятно крутило. Сыпал мелкий снег. Пахло морозом, кислым сигаретным дымом и выхлопами машин. Было так тоскливо, что хотелось взвыть. А еще - побежать к себе домой. Забиться в комнату - читать там любимого Беляева или смотреть с отцом кино. Даже пусть бы мама ругалась. Пусть бы было скучно и нечем заняться. Что угодно, но не эти Кошкины.
Он выкурил все три сигареты. Одну за другой. Под конец Петю даже затошнило. И медленно побрел к новым родственникам. Жили Кошкины на четвертом этаже панельной пятиэтажки. В подъезде ему встретилась симпатичная девчонка. Она шла с рыжей и мелкой собакой. Псина, хоть и была мелюзгой, меньше даже кошки, яростно Петю облаяла. Девчонка шикнула на питомца:
- Фу, Нефертити. Фу, я сказала.
И пояснила Пете:
- Не бойтесь, она не сильно кусается.
А Петя отпрыгнул от этой Нефертити - испугался. Хотя бояться рыжей недособаки было смешно. И смутился, конечно. Перед девчонкой выглядеть трусом было неудобно. Чай, не овчарку на поводке тащит.
Петя любых собак вообще-то опасался. Однажды на него, семилетнего, совершила атаку стая белобрысых болонок. С этими болонками гуляла одна бабушка. Говорили, что у бабуси не все дома и лучше от нее держаться подальше - чуть ли не людьми она своих питомцев кормит. Болонки в тот день, видимо, решили не дожидаться ужина от хозяйки, а решить свой вопрос самостоятельно. И накинулись на выбежавшего из подъезда Петю. И вцепились ему в штанины, и начали их трепать, и всячески неистовствовать. А Петя громко взвыл. И побежал со всех ног к высокой деревянной горке во дворе. И забрался на нее, а болонки на горку отчего-то не полезли. Они тонко гавкали под ней. Петя выл на весь двор и трясся крупной дрожью. А потом к ним подошел какой-то мужчина, отругал бабушку, шуганул болонок и спустил Петю с этой верхотуры. С тех пор он очень боялся собак, любых. Даже таких, как Нефертити.
Дверь ему открыла довольная баба Будя. На руках у нее восседал рыжий кот. Кот был толстый, а выражение морды его - равнодушным, как давеча у Никодима Семеныча. Из квартиры Кошкиных несло куриным супом.
