Иногда Зина просыпалась по ночам. Спать неудобно, не повернуться не так и не этак. Да и малыш проявлял невероятную активность – днем сидел тихохонько, как мышонок, а по ночам начинал аэробику. Маленькая ручка или ножка вдруг выпирала, ее даже можно было потрогать, и Зина пыталась это сделать. Но шалун сразу прятал лапки, затихал, и опять игриво толкался – поймай, мама, если сможешь. Зина тихо смеялась.
- Ты чего не спишь? – Клавдия поднимала с подушек голову.
- Да так, ничего, пинается, - улыбалась Зина.
- Ну и пусть пинается, спи! – ворчала Клавдия и уже через секунду храпела.
Зина любила эти таинственные минуты. Она соскальзывала с высокой перины, на цыпочках ступала мимо спящей Клавдии. Ногам было приятно касаться чистого, вымытого, блестевшего при свете луны крашеного пола. Зина открывала дверь, проходила в сени, открывала молочный шкафик, специально поставленный бывшей хозяйкой в прохладном помещении для хранения продуктов, доставала оттуда баночку молока и четвертину ржаной буханки. Потом усаживалась на крылечке и пила, закусывая хлебом. И это было самое вкусное лакомство, которое Зина пробовала в своей странной жизни.
Все у нее наоборот. Все, не так, как надо. Любая счастливая история начинается с деревни. Всегда найдется там какая-нибудь девушка, которая, благодаря своему таланту, выбирается из села, уезжает в большие города, где ее находит добрый принц. И потом начинается их «долгая счастливая жизнь». А Зина – поперечная. Зину опалило красивое и богатое бытие. Блестящая мишура, ширма, за которой скрывалась бездна.
А счастье – здесь, оказывается. В то, от чего бегут романтические девы, Зина вцепилась мертвой хваткой. Она не понимала, от чего открещиваться, зачем покидать? Ведь здесь так хорошо, спокойно, чисто и честно!
Скрипел коростель, дневные облака спали в лугах, и из-за этого все окрестности вокруг плавали в густой молочной дымке. Пахло табаком, разросшимся на огороде, одичавшим укропом, и от этих запахов кружилась голова. Зина любила бродить по двору ночью – маленькая травка стелилась под ногами, была мягкой на ощупь, росистой, как самый лучший на свете ковер. В небе сияла серебристая луна, и каждое пятнышко на ней видно настолько отчетливо, что иногда казалось, что там действительно есть жизнь, не такая земная, но жизнь, таинственная, непохожая на суетную людскую.
Август вступил в свои права: уже пахло старой картофельной ботвой и грибной сыростью. Жара еще стояла, днем температура доходила до тридцати двух градусов в тени, но через густую знойную хмарь вдруг прорывался ветер, гнавший впереди себя жирные, налитые влагой облака, которые, толкаясь, громыхали, как гигантские железные бочки. Белая молния рассекала, распарывала тучи, и на землю проливались тонны воды. И это был уже не летний теплый ливень, а холодные потоки, от которых старались спрятаться все живые существа.
Зина собирала черемуху. Компот из нее по вкусу – лучше вишневого. Ягоды в этом году уродилось видимо-невидимо, ветви опускались к земле, и Зина уже объелась, а язык был шершавым, как у коровы. Всего, всего подарило нынешнее лето. Клавдия поругивалась:
- Как перед войной прямо. Яблоки не знаю, куда девать. У нас с тобой, Зинка, повидла на пять лет наварено.
- Пусть. Я люблю повидло! – утверждала Зина.
Она получила декретные и чувствовала себя настоящей богачкой. Хотя, какие там деньги! Но Валентин Михайлович к деньгам добавил хороший кусок мяса, и Клавдия носилась с этим куском, как ошпаренная – в старом «зиле» морозилочка – одно название. Куда девать? Пришлось сварить тушенку.
Кустов распорядился выдавать Зине молочку.
- Что ей, со своим пузом в город на молочную кухню таскаться? – бурчал он, - народ смешить? Пусть каждый день ходит. С нас не убудет.
Зина готова была молиться на сердитого, нелюдимого фермера. Глаза у него не были злыми, скорее всего, настороженными, будто он не на ферме трудится, а на поле боя. Или в разведке. Сам по себе он был угловатым, узловатым, перетянутым, как жгут. Неулыба Кустов никогда не смеялся, никогда не шутил с работницами. Все его побаивались, даже мужики, занятые на сенокосе – лишний раз Кустов на людей не наезжал, но расхлябанности и лени терпеть не мог – безжалостно увольнял пьяниц и прогульщиков, привыкших работать, спустя рукава.
К Зине Валентин присматривался с осторожностью. Он, как и многие деревенские люди, не впускал в душу случайных людей, не доверял. Но девица оказалась простой, как три копейки. Не падала в обморок при виде рожающей коровы, не закрывала нос надушенным платком на ферме, не старалась выделиться, не плела обычные женские козни, заданную ей работу ломила, не жалуясь.
Странная она. Иногда Кустову казалось, что Зина – туповата, неразвита. Но глаза умные, светятся изнутри, хотя поступки ее умными не назовешь, это точно. Нормальные люди из деревни валом валили, учиться поступали, карабкались, вцепившись в образование и возможности, хоть какие-то, чтобы вырваться из болота. А эта осела здесь и рада. Он видел ее довольство, ее улыбку, ее счастье – будто в рай вернулась! Порой накатывали подозрения: откуда дамочка? Что натворила? Явно, несет в себе какой-то сюрприз! И сплетни, гадкие, пошлые, только подтверждали его подозрения.
Во время последнего разговора она не выдержала, взорвалась… Валентин увидел перед собой затравленную, доведенную до отчаяния, несчастную женщину. Женщину, которая боролась, барахталась в одиночку, молча, в глубоком смертном омуте, ни на кого не надеясь даже. Потому что, никто ей не помогал. Наоборот, некоторые старались не дать ей выбраться – не руку протянуть, а сапогом по голове – толкнуть обратно. А «сюрприз» оказался до смешного простым – Зина была беременна.
Каким же сукой Кустов выглядел в ее глазах! Какой же дурой надо быть, чтобы так думать! Крольчиха пузатая, идиотка – «я сама» очередная! Бабы, бабы, что же они с собой делают: впряглись в хозяйство, в убогую жизнь свою, и тащат, и тащат на себе воз проблем, забыв, что рядом мужики. А мужики рады стараться, полеживают на диванах или торчат у пивнушки, ни о чем не думая. А зачем им думать, когда ОНА все решит?
Пышная Елена, любовница – из той же породы. Я сама – и точка. Она старалась быть ведущей, самостоятельной, презрительно обзывая сильный пол слабаками и альфонсами. Женщины на ферме таскали на себе тяжести, после смены – хозяйничали дома, выталкивали детей в лучшую жизнь, женщины в городе стояли в бесконечных очередях, весь вечер «охотились», чтобы принести в клювах еду.
Все они, эти «я сама» шли домой с пудовыми сумками, вставали к ненавистной плите, к тазу с бельем, проверяли уроки своих школьников, мыли посуду и валились без сил на кровати, под бок ленивых, изнеженных мужей. Этот круговорот никогда не закончится, наверное. Они сделали все, чтобы мужики забыли про свое главное предназначение – быть сильными, властными, быть хозяевами и добытчиками. Все в этом мире извратилось, все исковеркалось. Женщины, доведя себя до ручки, пытались бунтовать. Но их мужья, привыкнув к комфортной жизни, вдруг вспоминали, что они – сильные. Ведь так приятно быть сильным, правда? С самозабвенным удовольствием впустить в ход ссоры верный аргумент – кулаки, чтобы жена заткнулась испуганно и забилась в угол, покорная кляча – там ей самое место…
Такой же покорной клячей была и мать Кустова. Не возмущаясь и не ропща, обхаживала папашу Валентина, служа ему верой и правдой. Шикала на сына, чтобы не шумел, когда отец «отдыхал» пьяный, распьяный, пропивший новый пиджак, на который мать копила год! Конечно, он же – фронтовик, инвалид, герой! С него пылинки надо сдувать! Вон, у многих баб и такого в доме нет! И сдувала, сдувала, сапоги ему целовала! И сама же, собственными руками сделала из фронтовика, героя, отчаянного парня ВОТ ЭТО, грязную, свирепую, ленивую мразь!
Валя ненавидел его! Ненавидел смертной ненавистью! Ему казалось, что отец врет! Не был он на войне никогда. А если и был, то служил при немцах полицаем. Истязал, убивал, предавал. А потом украл документы у какого-нибудь советского солдата и спрятался здесь, в колхозе! Валя не дурачок, видит его насквозь! Часто он пристально, сощурив глаза вглядывался в отца, курившего на крыльце кое-как, дрожащими похмельными пальцами свернутую самокрутку. На его вислый нос, на заросший жестким волосом кадык, красные слязящиеся глаза – смотрел и представлял его в кургузом мундире и не нашей кепке, с повязкой на руке, угодливого и отвратительного. Где-то в кино Валя видел такого – один-в-один, вылитый папаша.
- Что уставился? – спрашивал его тогда отец. - Что ты смотришь, как волчонок?
А Валя не отводил ненавидящего взгляда.
Отец рычал:
- Нинк-а-а-а-а! Уведи своего щенка, ради христа-а-а-а! Задушу-у-у-у-у!
И мать, трепещущая, суетливая, в замотанном по самые брови платке, хватала Вальку за плечи и тащила его в комнаты, куда подальше, пряча от разъяренного мужа.
- Что ты, что ты, сынок? Зачем же? Нельзя так, отец он тебе! Что ты, ей богу, под кулаки нарываешься? Грех! Грех какой, сынок! – мать кудахтала, кудахтала, как клуша.
- Мамынька, давай уедем куда-нибудь, давай уйдем к бабаньке, пожалуйста, - умолял ее Валька, - не хочу с ним жить, с фашистом!
За такие слова Валентин получал мощную оплеуху от матери. Руки у нее были сильные, крестьянские, тонны работы перелопатившие.
- Да как ты смеешь такое про отца говорить? Да как твой поганый язык не отсохнет, гаденыш ты этакий?
У Вальки гудело в голове от оплеухи.
- Он – полицай!
И мать тогда схватилась за вожжи. Она, обычно ласковая и мягкая, в этот раз била специально, со всей силы. И сил у нее хватало. Била прицельно, с оттягом, выбивая у Вальки слезы и истошный, басом, рев. Била бы и дальше, если бы не выдернул у матери эти проклятые вожжи отец, неслышно вошедший в комнату.
- Ты что делаешь, дура! Убить парнишку хочешь?
«Дура» ни словом, ни жестом не обмолвилась, за что она хлестала невинного «парнишку». Затянула платок потуже и шмыгнула из комнаты, как тень. Отец уложил Вальку на топчан, задрал ему рубашонку, матюгнулся.
- Лежи, дурашка, - ласково сказал тогда, пошарился в материнском шкафчике, достал оттуда бутылочку из темного стекла, открыл, и по избе поплыл чудесный запах березового дегтя. Смазывая раны, вздыбившиеся буграми, приговаривал:
- Ты на мать не обижайся, Валька. Мать у нас с тобой хорошая, добрая баба. Мать надо беречь.
- А ты чего тогда ее, мамку, бьешь? – не выдержал, вякнул все-таки Валентин.
- Бью, - согласился отец, - бью, сынок, твоя правда. Дак, я – скот, сволочь! Меня бы привязать за ноги к березам, да на части разодрать при всем честном народе, чтобы другим неповадно было. А ты не смей. И на меня не смотри так! Не смей – говорю. Мамка не виновата ни в чем, на мамку молиться надо. Ей бы не тебя, а меня вожжами по роже бесстыжей отодрать – пропил все. Пиджак новый спустил. И свою жизнь пропил, и ее жизнь загубил. А она, дура, молчит. Молчит, молчит и радуется. Баба глупая. Никакого характера.
Потом уже, когда Валентину стукнуло восемнадцать, как раз, перед самой армией, страна праздновала День Победы. К юбилею Победы фронтовикам вручали ордена. День был солнечный, зеленый, живой. На клумбах возле колхозного правления алели красными флажками тюльпаны. Деревья, покрытые клейкими, молодыми листочками, окружали единственный кирпичный дом, принадлежавший колхозной конторе. Народу собралось – тьма!
Собирались после награждения ветеранов заложить Аллею Славы. Присутствовали и пионеры, и комсомольцы, дети и внуки фронтовиков. И Валя тоже был среди них.
Отец, нарядный, в новом костюме, увешанном орденами, подстриженный, побритый, трезвый, был торжественен и строг. Такими же были лица других ветеранов. Председатель прочитал пышную речь и рассказал о подвигах каждого, вернувшегося домой с фронта. И про отца рассказал без утайки.
И Валькин отец действительно был героем – танкист, он участвовал в тяжелейших боях под Курском, в самой мясорубке. Грамотно вел прицельный огонь по врагу. Спас из горящего танка своего командира и долго тащил на себе обгоревшего товарища и все-таки доставил в медсанбат! И дошел до Берлина, хоть и израненный весь, но, подлечившись, находил свой полк – и снова – в бой!
Валентин смотрел на своего отца и верил тому, что говорил председатель. Отец был настоящим мужиком, солдатом, героем, воином! Вон, какое светлое у него лицо! Какие чистые, строгие глаза! Почему же, почему же дома он был совсем другим человеком? Может, и правда, во всем мама была виновата? Может, если бы она научилась ставить его на место, отец никогда бы не позволил так по-скотски себя вести?
Валентин так и не женился. Были девушки, женщины… Ленка-Еленка совсем недавно… была. Ночь, две, неделя – Валентин уходил. Все, как обычно: женщины начинали заискивать, вить гнездо, стелиться перед ним, и походили на Валину маму. Или – наоборот – старались забрать себе власть, контролировать каждый его шаг. И это Вале тоже не нравилось. Он чувствовал – гордая отцовская кровь, текущая в его жилах, не даст спокойно существовать. Лучше не жениться, как-нибудь проживет без баб. Ну их к черту.
Он все свои силы отдавал работе, земле, ферме. А уж любой трудяга знает, что работа, земля, любимое дело обладает мощным женским началом: она безжалостно забирает человека всего целиком, подчиняет себе полностью, ревниво оберегая от посягательств других женщин.
Таким и был Кустов Валентин Михайлович, не злым и не добрым, строгим и даже жестким, требовательным к себе и к другим, начисто лишенным сантиментов. Но вот несчастную Зинку ему вдруг стало жалко. Жалко – и все тут!
Автор: Анна Лебедева