Августовский переворот деревня восприняла вяло. До народа не очень и дошел смысл странного слова «путч». По телевизору мутили что-то, показывали балет, а дикторы с деревянными лицами читали текст, заранее приготовленный на бумажках. А потом – ленты с триколором, праздники, восторги и новый президент.
- Может, заживем? – с надеждой переговаривались мужики.
- Может, заживем. А может, и не заживем. Какая теперь разница? – отвечали сами себе.
Им, по большему счету, было наплевать, какая власть теперь будет. Страна вместе с пятнадцатью дружественными республиками ухнула в тартары. Теперь где-то там, в столице остатки жирного пирога делили, рвали себе куски побольше, дрались и давились. И этим троглодитам было абсолютно наплевать на мужиков из глубинок. Народное достояние: газ, нефть, лес вдруг перестало принадлежать народу – ЭТО нужно было схватить! А мужики… Они перестали быть народным достоянием. Тьфу на них, на горизонте троглодитов маячили совсем другие идеалы…
Зина посмотрела на торжественные танцы с бубнами по телевизору, ничегошеньки не поняла. Вспомнила слова Алексея про «их время». Подумала, что да, действительно, начинается, «их время». Время воров, шулеров, жуликов всех видов и мастей. А, ей, Зине, нет места среди этой шантрапы. Она хочет честно жить, просто. Главное, здорового ребеночка родить. Спрятаться в глуши зеленых лесов и жить потихонечку, никого не беспокоя. Земля прокормит. Много ли им с малышом и Клавдией надо?
Закрома были полны, к зиме Клавдия собиралась заколоть поросенка. Немножко покумекали и решили не сдавать свинину на мясо. Деньги стремительно дешевели: раньше на такую сумму можно было что-то существенное купить: одеть и обуть на зиму семью, а сейчас, того и гляди, замешкаешься, и на всю выручку тапок не приобретешь. А так – тушенка будет. Можно еще водки купить. Водка сейчас – самая твердая валюта! Клавдия со знанием дела говорила не раз и не два об этом. Что же – она права. Самая твердая, стабильная валюта…
К «ноябрьским» праздникам вся живность по деревне заволновалась, забилась в стайках, предчувствуя свою гибель и гибель своих сородичей. Гиблое время и для людей: погода бесилась, как поганая, вздорная бабища – то хлябь на дорогах невозможная, колеса увязают в полуметровых колеях. То вдруг ударит мороз, и колеи застывают, и тогда – капец подвеске. То снегом занесет, и тут же все расстает. Автобусы перестали ходить, и людям даже в город не съездить, чтобы продать мясо, капусту и картошку.
Некоторые, самые отчаянные, как в стародавние времена, потащились пешком. Навьючат тележку – и вперед, на городской рынок. И опять, большинство из смельчаков – женщины. Разве доверишь мужьям деньги? Они ведь, паразиты, везде найдут, где налакаться! А дома дети гостинцев ждут. Умные, да изворотливые понаставили ларьков со всякой всячиной: чего там только не было! А самое главное – сласти заграничные. Каких только шоколадок не появилось, знай – выбирай! Как родному ребенку не купишь? Не особо дорого, а у деток – радость. Да и одежды в изобилии на рынке теперь. Правда, рвется после первой стирки, а у обуви подошва отлетает, так ведь подлатать и подправить можно? Можно! Школьную форму отменили. Хоть за ней гоняться не надо – купил джинсы, да джемперок какой нарядный - вот и вся недолга.
Все-таки, деревенским было получше. Они твердо стояли на земле. Одна беда – пьянство. Но женщины сельские давно привыкли надеяться только на себя. Женщины – главное богатство и опора страны. Куда бы ты укатилась, страна, если бы не женские руки и женское вечное терпение? Правда, и тут, и там, целыми поселками погибали, вырождались люди, теряющие человеческий облик. И милые женские лица превращались в опухшие от злого пойла личины… Но все же… Лиц было больше, чем личин.
У Зины дома – караван-сарай. Варили тушенку, квасили капусту. Доярки давным давно, собравшись в дружную артель, ходили друг к другу – помогали. Тоже самое делали их матери, их бабки и прабабки. Закваска капусты – женский праздник. Артелью долбить сечками в корытцах пахнувшие свежестью, хрусткие, белые кочаны куда веселей, чем одной! На улице – черти что творится, то дождь стеной, то снег, а в избе жарко натоплено, шумно, весело.
Клавдия, лентяйка городская, в эту весну, по пьянке, кое-как насадила двадцать кустиков чахлой рассады. Вышло – ни то, ни се. Но в течение лета, под обильными благодатными дождями кочаны налились силой и крепостью. Вымахали так, что не обхватить. Пришлось управляться – выкидывать – страшный грех. Зина накрыла простенький стол с нехитрой закуской, напекла пирогов (еле-еле, живот уже опустился, беречься надо), поставила блюдо с моченой брусникой.
Доярки пришли с утра. Зинку задвинули в самый угол.
- Ну тебя, еще родишь тут, - вякнула сдобная Полинка.
И пошла работа. По избе сновали ребятишки, прихваченные с собой. Этим доставались кочерыжки, да Зина, добрячка, напокупала впрок по осени сникерсов, да марсов. Она им отдельно и картошки с мясом натушила: матерям недосуг с ребятней возиться – работы много, к вечеру бы управится.
Клавдия на подхвате, она и кадки кипятком шпарит, она и мусор подметает. Чистюля, не любит грязи, да ошметков. Тетки крошат капусту, песню про «желтые тюльпаны» поют. Обсуждают на все лады Чубкину. Тут же ей, бедолаге, кости добела вымоют, тут же пожалеют. И воровка она, и гадина, и сплетница. И тут же – несчастная баба, бес вселился в нее. Ей бы в церковь. Тут же меняют тему разговора. Поговаривают про церковь. Мол, приехал ниоткуда попик, на месте разрушенного храма новый будет ставить.
- На какие, прости господи, шиши?
- Дак, на пожервования.
- А кто жертвовать будет? Ты, Полька?
- С чего? Михалыч не разгонится зарплату повысить, эту-то дает – слава богу!
Церковь оставили в покое, всем роем налетели (заочно, конечно) на Валентина Михайловича.
- Мироед!
- Да ну тебя, коли не этот мироед, где бы ты была сейчас, Люся! Кохозу-то кранты!
- Да, не, девки, мужик – что надо! Справный, трезвый, холостой!
- Дак и бери себе!
- А мне куда? У него в городе баба есть!
- Да ты че?
- Да я говорю! Светка, сеструха, в ресторане их видела. Пышная такая, директриса магазина. Оборотистая! Жох-баба, говорят. Коли они снюхались, так не пропадут обои!
Зина слушала бабьи разговоры и отчего-то ей было обидно за Михалыча. Не то что бы, она виды на него имела: сорок три года Кустову, староват. Но… Вот, например, Полина… Красавица, коса в толстый узел заколота, румянец во всю щеку – какая бы из нее фермерша получилась, не хуже генеральши. Бери ее, да радуйся.
Нет же, надо в городе всяких там директрис выискивать. Или Зойка Иванова. Тихая, ласковая. Очень красивая у нее улыбка. Двоих девочек, правда, без мужа родила. Ну и что? Зато хозяйка прекрасная и человек замечательный. Животные ее любят, цветы ее любят – в огороде рай божий разведен. Зачем на сторону смотреть?
Зина прикасалась к янтарным бусам. Думала о Викторе. Думала трезво, как о девичьей блажи. Как-то все прошло. Умерло вместе с песней, дергающей каждый нерв, каждую Зинину жилку. Старенький телевизор Клавдии показывал концерт, где должен быть выступать Тальков. И прямо в прямом эфире сообщили, что певца застрелили. Насмерть. Зина тогда с ужасом поняла – вот оно «их время» началось – белым днем людей расстреливают. И каких людей! Не преступников, торгашей или бандитов, прекрасных поэтов, певших лучшие в мире песни! Она хотела плакать, но боялась за малыша. Не нужно было, нельзя плакать.
Зато с какой мощной силой вдруг заговорило в ней материнство! Зина считала денечки до родов. Клавдия собрала ей сумочку со всем необходимым. По срокам Зина уже должна была быть в больнице, а не сидеть здесь. Но дорогу развезло невероятно. Прогноз погоды вещал о снегопаде – хоть разгладит путь, чтобы пустили рейс. В крайнем случае, Кустов обещал дать водителя, не в медпункте же рожать?
Главное, что Клавдия была с ней: успокаивала, говорила, что все будет хорошо, и бояться Зине нечего. Зина и не боялась, она слушала сплетни, смеялась вместе со всеми и думала: как здорово, что ее, как изломанную куклу, выкинули именно в этой деревне.
Вечером женщины, отужинав от Зинкиных щедрот, выпив немного от усталости, задерживаться не стали – вставать в три, гулять некогда. Шумной, гомонящей гурьбой артель покинула гостеприимный, жарко натопленный светлый дом Зинаиды. Дети, полусонные, квелые, с измазанными шоколадом губешками, покорно поплелись за бойкими матерями.
Клавдия намывала в тазике посуду. Зина раздобыла в городе новомодную штуку: жидкое средство для мытья посуды. Вещь оказалась удобной, смывала жир лучше, чем хозяйственное мыло. Одно плохо – воды требовалось в два раза больше, чтобы смыть само средство. Зато пахло хорошо – лимонами. Клавдия была в восторге от заграничной новинки. Ей вообще нравились яркие этикетки и манкие названия. Зина уговаривала Клавдию не покупать ничего – энергичная бабуля вечно набирала всякой ерунды. Снаружи – красиво, а внутри – дрянь.
Хотя бывали исключения. Однажды Клавдия притащила дорогущий импортный шампунь, который видела в рекламе. Два в одном – диковинка. Зина в бане попробовала новинку. Волосы легли упругой волной, гладкие, блестящие… Надо же, а раньше такой дефицит можно было использовать только в той, московской, преступной красивой жизни. А теперь дефицит даже в сельпо есть. Чудеса, да и только…
Зина вытерла насухо тарелки и собралась спать. Клавдия материлась на старый телевизор - совсем стал плохо работать. Постучав для блезиру по крышке телика и убедившись в том, что уже и стук на аппарат не действует, Клава плюнула и тоже спряталась за занавеской, где ей был выделен уютный «будуар» - личный светильник, кровать, тумбочка и цветной коврик. Клавдия, полуночница, любила почитать. Зрение у нее было кошачье. Но в этот раз, умаявшись, старуха провалилась в сон мгновенно, без разговоров ночных даже.
Зина выключила свет, подошла к окнам, чтобы задернуть занавески. На улице поднялся ветер, он завывал, то тоненько, то низко, как волк. Осиротевшую избу Клавдии заволокло молочной дымкой. Зина вгляделась в глухую темноту с тревогой: начиналась метель. Не какой-нибудь безобидный снегопад, а самая настоящая непогодь, сменившая ноябрьскую хлябь. Вологодская северная зима наваливается разом, всей своей снежной тушей, как боровая медведица, не знающая жалости.
«Завтра хоть из дома выберемся?» - подумала Зина. Она забралась в постель, долго устраивалась в ней, благодарила мягкую перину, в которую ухнул громоздкий живот и с удовольствием провалилась в сладкий сон, в который так приятно падать в теплой избе во время злой метели, бесновавшейся за окном.
Ей снились зеленые луга в цыплячьих пятнах желтых одуванчиков. Она шла по ним с корзинкой. Шла и думала: и куда она с этой корзинкой намылилась? Грибов-то еще нет? Впереди маячила какая-то точка, то ли человек, то ли пугало. Вгляделась получше – мужчина. Кто?
Подошла ближе, видит: Кустов стоит, руки в боки! Помахала ему корзинкой. Что такое, и не Кустов это, другой… На сердце потеплело – знакомые глаза… Виктор! Манит рукой, улыбается.
- Зи-и-и-ин-а-а-а!
Любит! Любит все-таки! – Зина с шага на бег перешла! Бежит и удивляется, как это она со своим животом так резво бегает? Смотрит, а живота и нет. Родила? А куда ребенок подевался?
Виктор зовет. На руках у него – младенец. Зинкин ребенок! Вот он, слава богу, нашелся! Зина все ближе, ближе, смеется от радости. И тут она замедляет бег, идет тише, хмурится… Не Виктор это, а… покойный Алексей…
- Ты же умер, Алеша! Тебя нет!
- Это тебе кажется! А я есть! Вон он я. И ребенок – мой.
Зина кричит от ярости и страха. Нужно отнять малыша, унести его от Алексея. Зина хватает голенького, розового ребенка, тянет на себя! Смотрит, а это и не Алексей, а… насильник ее, бандит этот толстый… или не он? Одна сторона лица принадлежит Толстому, а другая – Жигану. Щерит Жиган свою гнилозубую пасть:
- Мое, - говорит, - мое!
- А мне – что? – кричит, надрывается Зина.
- Кесарю кесарево, - отвечает Жиган, и вонзает в живот Зины огромный, с плексиглазовой ручкой нож. И боль дикая, адская, ужасающая в животе у Зины. Разрывает ее изнутри. Жрет, жжет, крутит – не останавливается… Зина взвыла волчицей…
- Господи, Зинушка, да ты, моя хорошая, никак рожаешь?
Вместо рожи бандитской худенькая мордочка Клавдии. Нет никакого зеленого поля. Теплый полумрак избы, свист вьюги за окном… И адская боль в низу живота.
Началось…
Автор: Анна Лебедева