14 августа исполнилось 148 лет со дня рождения Мстислава Валериановича Добужинского — выдающегося графика, живописца, художника театра и педагога, участника творческого объединения «Мир искусства», художественного критика и мемуариста. Добужинский — признанный мастер городского пейзажа, «певец» Петербурга непарадного, запечатлевший образы любимого города в тяжелейшее для Петербурга послереволюционное время. Творчество художника приобрело мировую известность, его работы хранятся в музеях Аргентины, Великобритании, Франции, США и других стран.
М. В. Добужинский родился в Новгороде, школу окончил в Литве, затем учился в Санкт-Петербурге в Императорской школе общества поощрения художеств и в школе Антона Ажбе в Мюнхене, изучал гравюру под руководством В. В. Матэ. Преподавал в Петербурге в частных художественных школах, с 1922 года был профессором Академии художеств. Большое место в творчестве художника занимала работа в театре: он оформил двенадцать спектаклей для МХАТ. В 1909 году он создал одну из лучших своих театральных работ — декорации к пьесе И. С. Тургенева «Месяц в деревне» в постановке К. С. Станиславского, в которых с блестящим знанием быта и чувством сцены воссоздал неторопливый ритм жизни дворянского гнезда.
М. В. Добужинский также известен как блестящий книжный график: особое место в русском искусстве занимают его иллюстрации к повести Ф. М. Достоевского «Белые ночи», в которых художник с изумительным мастерством изобразил не только общепризнанные красоты любого города, но и его «изнанку» — закоулки и дворы.
«В ранней юности, когда наступила моя первая и долгая разлука с Петербургом (гимназия и провинция), у меня все время длилась томительная тоска по нем — настоящая ностальгия, и я мечтал о жизни в Петербурге, как о счастье, и, если туда попадал ненадолго, это был настоящий праздник. Моя длительная тяга в «обетованную землю» была совершенно романтическим чувством и, конечно, имела большое значение в моем духовном росте... Когда я наконец „дорвался“ до Петербурга, пришли, увы, будни, так называемая «проза жизни» и неизбежный „разъедающий анализ“. И мое чувство к Петербургу неожиданно стало меняться. Порой город меня до крайности угнетал, иногда же, когда пошлость, казалось, как бы выползала из всех щелей, я его ненавидел и даже переставал замечать его красоту. Вероятно, через это надо было пройти, иначе мое чувство к Петербургу, вернее сказать, любовь была бы неполной. И, конечно, только глядя на окружающее глазами художника, можно было избавиться от гнета обывательских впечатлений и их преодолеть.
Красоты Петербурга, его стройный и строгий вид и державное течение Невы — все это были мои первые, непосредственнее и пассивные впечатления детства, которые и остались родными на всю жизнь, но как художник, «активно» я воспринял Петербург гораздо позже, уже зрелым. Этому помогла новая и длительная разлука. После двухлетней безвыездной жизни и учения за границей — по возвращении в Петербург он вдруг мне показался совсем в ином свете. Я его немного „забыл“, и тут, по сравнению со всем виденным в Европе, я стал смотреть на него как бы новыми глазами и только тогда впервые понял все величие и гармонию его замечательной архитектуры. Это мое „прозрение“ совпало с возникшим тогда на моих глазах культом Старого Петербурга, и я с великим увлечением вместе с моими новыми друзьями — художниками по „Миру искусства“ и многими архитекторами — принял с самого начала в этом движении очень большое участие.
Но не только эта единственная красота Петербурга стала открываться моим глазам — может быть, еще более меня уколола изнанка города, его „недра“ — своей совсем особенной безысходной печалью, скупой, но крайне своеобразной живописной гаммой и суровой четкостью линий. Эти спящие каналы, бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауеры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов — все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами. Все казалось небывало оригинальным и только тут и существующим, полным горькой поэзии и тайны <…>
Теперь я точно впервые увидел наяву то, что меня так смутно волновало в юности в романах Достоевского, и я все больше чувствовал, что Петербург всем своим обликом, со всеми контрастами трагического, курьезного, величественного и уютного действительно единственный и самый фантастический город в мире. Но не один Достоевский заполнял тогда мои-мысли, они все больше обращались к Пушкину, к его петербургским образам, и вдохновенные рисунки Бенуа к „Медному всаднику“, только что появившиеся в свет, давали мне заразительный пример.
Я не только пассивно воспринимал все новые впечатления Петербурга, у меня рождалось неудержимое желание выразить то, что меня волновало. Волновало и то, что этот мир, каким я его увидел, кажется, никем еще не был замечен, и, как художник, я точно первый открываю его с его томительной и горькой поэзией. Конечно, я был охвачен, как и все мое поколение, веяниями символизма, и естественно, что мне было близко ощущение тайны, чем, казалось, был полон Петербург, каким я его теперь видел…
Я не мог не любоваться красотами „вновь обретенного“ Петербурга; но в те первые годы моей новой петербургской жизни это изображать меня совсем не тянуло. Я слишком был подавлен буднями этой жизни, и все-таки сквозь пошлость и мрак петербургских будней я все время чувствовал нечто страшно серьезное и значительное, что таилось даже в самой удручающей изнанке „моего“ Петербурга».
М. В. Добужинский. Воспоминания.
