Ни дня без строчки
…Завидный жанр выработался в русской литературе необычайным умением некоторых писателей превратить самое незначительное мгновение жизни в литературный факт. Наверное, это идёт ещё от Паустовского и его «Золотой розы». Или от Юрия Олеши, делавшего одну хотя бы строчку в день.
Вот, например, какой вовсе незначащий был случай в жизни Виктора Астафьева. Встал он ночью выпить квасу. Глянул в окно, больно уж славно светила там луна. Увидел среди призрачной улицы лошадей, которых забыл определить в конюшню загулявший конюх. И вот явилась чудная миниатюра о лошади и человеке. О связи всего живого, определённой божьим порядком. И мне, вместе с писателем, вдруг стало жаль те времена, когда лошадь, чудеснейшее из животных, станет окончательно не нужным человеку. Уйдёт из его жизни. И душа его, человека, окончательно подчинится роскошному и бездушному железу.
Миниатюры свои Астафьев назвал «Затеси». Это неясное горожанину слово означает следующее. Человек, вступая в дремучий дикий лес, помечает свой путь отметинами на древесной коре топором ли, ножом, молотком со специальным клеймом. Так он не заблудится, долгий его путь сложится из таких отметин и будет благополучным.
Завидовал я чужой жизни. «Бывает же такое, — думал я, — что вся она состоит из таких значительных моментов». Всматривался в свою и с ясной печалью отмечал, что жизнь моя не годна для литературы. Это только потом я догадался, что всякую жизнь можно переложить на слова, как звуки на ноты. Весь фокус в том, чтобы слова найти.
Впрочем, один момент мне вспоминается.
Это тоже о лошадях.
Мы на пермских пажитях ожидали возвращения конского табуна из ночного. Утро тихо зарождалось. Только слышно было, как беспокоятся рядом смирные лошадки, на которых мы приехали сюда. Их кусают страшные насекомые — оводы. Они, эти оводы, спокойно пробивают беспощадными жалами конскую шкуру. Пьют, ненасытные, кровь. А то и начатки будущего потомства впрыснут в благодатную плоть. Эта пытка невыносима. Лошади пытаются прилечь прямо с сёдлами, чтобы раздавить злобную ненасытную ночную тварь.
Но вот солнце является над дальним лесным горизонтом. И ветерок утренний огладил ласково наши лица и тела животных. Оводы вмиг исчезают. Лошади стоят задумчиво. Похоже, что молятся спасительному золотому диску.
И тут вдали, через широкое поле, становится слышен тихий гул. Длинная волна закипает на опушке ясно видного теперь зубчатого елового леса. Живая волна течёт и вот видны уже становятся отдельные прекрасные сгустки плоти, составляющие этот поток. Табун огибает нас и нам представляется редкая возможность видеть, как загораются против солнца конские гривы. Так, с живыми кострами над головой, исчезают стремительные кони там, где готовы для них дневные пастбища с отдохнувшей росной травой и сизыми деревянными навесами.
Табуна уже нет, он мелькнул, как несбыточная мечта, но чувствуются ещё в золотом сумраке живительные токи. И пыль над полем живёт ещё памятью об исчезнувшем стремительном чуде и перекатывается розовой волной.
Мы тоже едем теперь в ту сторону, где исчез табун. Замечаю я некстати, что по краю начавшегося пастбища, как редкие зубы торчат уже жилые особняки нелепой и пустой архитектуры. Город близкий явил уже здесь волчий свой аппетит. Надкусил край благодатнейшей земли. И если он откусил уже раз, то жевать не перестанет. И будут тут вскоре, понятное дело, заборы и нескладные бетонные терема. Вспомнит ли кто из тех, которые превращают чудесные здешние виды в нетленный кич, как к лицу русскому простору были эти прекрасные животные, их стремительный бег и запутавшееся в гривах солнце…
