Завтра меня расстреляют, но я ни о чём не сожалею. Вся моя жизнь была положена на борьбу с врагами советского общества. На этапе следствия меня вынудили себя оболгать и оболгать людей, которые были мне близки. В этом моя единственная вина. Я кляну себя за проявленную слабость. Но что-то изменить уже невозможно. Завтра меня не станет и не станет того мира, за который я искренне боролся. Письмо это, по своей сути, является эпилогом моей жизни и борьбы.
Я рос в небольшом Литовском городке на границе с Польшей и с самого детства мечтал о справедливости. Бог не наделил меня внушительными физическими данными, что по жизни часто мне мешало. Я был меньше всех детей, и они постоянно смеялись надо мной и всячески обижали. И я не мог понять почему всё вокруг, вот так не справедливо, почему одним всё, а другим ничего? Семья наша жила бедно. Отец был военным трубачом, а матушка кухаркой в доме местного богача. Поэтому я рано вкусил, что такое жизнь. Настоящая жизнь, от которой постоянно тянет холодом и урчит в животе. Мы с моим младшим братом ходили каждый день на городской базар и воровали там овощи. Вскоре воровство станет основным занятием брата. Его зарежут подельники при делёжке награбленного незадолго до Германской войны. Я же увлёкся чтением и мир приключений захватил меня. Книги были единственной отдушиной для меня в этом жестком и несправедливом мире.
Вскоре я уехал в Петербург к брату отца в подмастерье. Здесь я и был совращён старшими товарищами на мужеложство. Так, я впервые вкусил грех гомосексуальной любви. Мы занимались этим постоянно, по несколько раз в день. Именно тогда, в подростковом возрасте, сформировалась моя сложная и противоречивая натура.
Через какое-то время я был вынужден вновь вернуться в родные края, но надолго в родительском доме я не задержался и отправился бродяжничать по России. Я перебивался случайными заработками, зачастую ночуя на сырой земле и питаясь картофельными очистками, однако, всё это казалось мне большим приключением, про которое я читал в книжках, и я ощущал себя кем-то вроде Гекельберри Фина. Я много работал на самых различных предприятиях и видел там как угнетается простой рабочий. Во мне уже тогда зрела социальная несправедливость, но я не мог её в полной мере осознать за молодостью лет и отсутствием должного обучения. Вскоре началась Германская война и я попал на фронт. Мне нравилась война. Не потому, что можно было безнаказанно убивать людей, а потому что я чувствовал некую важную миссию для моей родины и я был исполнителем её воли. Впоследствии, будучи наркомом, я буду чувствовать себя мечом занесённым моей родиной над головой врага. Я всегда был оружием. Следствием, а не причиной.
Наша рота штурмовала Зульцеперскую высоту. Во время этой атаки я был тяжело контужен снарядом. Строевую службу к моему великому огорчению я продолжать больше не мог и после выздоровления был переброшен в тыл на Бобруйский оружейный завод. Здесь и началось моё знакомство с большевистской идеологией. Все те идеи и мысли, которые бродили во мне о справедливости и социальном неравенстве, я нашел их отражение в учениях Маркса и Ленина.
Гражданскую войну я встретил здесь же в Белоруссии. Создав партизанский отряд, мы грабили германские и белогвардейские обозы. Жизнь в отряде была весёлая. Возможно, это самое лихое и свободное время во всей моей биографии. Наша деятельность конечно сейчас попадает под определение анархизма и махновщины, но на самом деле мы так, на свой манер, боролись с империалистической сволочью.
После безоговорочной победы большевизма над “золотопогонниками” и построения на русской земле справедливого социалистического общества я оказался на комсомольской работе в Тульской губернии, на малой родине моего отца. Из-за отсутствия должного политического образования и революционного стажа я немного терялся на фоне более опытных товарищей. Однако я возмещал все свои недостатки трудолюбием и усердием. Бывало я не выходил из кабинета по нескольку дней, работая на износ и отлучаясь исключительно по нужде. Первые годы были самими трудными, но именно они закалили меня в борьбе и работе на благо Родины. Затем моя первая супруга, которая так же трудилась по комсомольской линии перебралась в Москву, а через некоторое время и я вслед за ней. Меня обвиняют в мужеложстве, но это не совсем верно. Я сам так до конца и не разобрался в своих чувствах. Мне нравились мужчины, мне нравилось заниматься с ними любовью, но жить я мог исключительно с женщинами. Мне были необходимы они, без их женского тепла я не мыслил своего существования.
В Москве мне повезло встретиться с хорошими и добрыми людьми, которые всячески помогали мне в моём продвижении по партийной лестнице, ценя моё трудолюбие и усердие. Многих из них к сожалению, уже нет на свете, но строительство нашего уникального государства требовало жертв, и они приносили их ему. Как и я приношу, отчасти, смиряясь со своей участью и понимая, что по-другому совершенно невозможно.
Когда товарищ Сталин поручил мне расследовать убийство Сергея Мироновича Кирова, то я взялся за это дело со свойственной моему характеру въедливостью. И тут вскрылась совершенно ужасная вещь. В нашем государстве действовала подпольная террористическая сеть. Щупальца этого спрута опутавшего всю страну тянулись высоко на верх, в самую элиту. После моего доклада товарищ Сталин высоко оценил проделанную мной в Ленинграде работу. Он доверил мне с таким же рвением и ещё большими полномочиями провести такую работу по всей стране. Я работал на износ вычищая Авгиевы конюшни. Выводя на свет упырей, таящихся в тени. Лично мной были раскрыты: фашистский заговор Тухачевского и левотроцкисткий Бухарина. Эти два процесса дали толчок целой волне репрессий. Кто-то оказался оболганным, как я, но основная масса предателей, террористов и контрреволюционеров получила по заслугам. Кто-то говорил, что мы вытряхиваем ленинскую гвардию, военных, интеллигенцию. Кем бы не были эти люди, в первую очередь, они были врагами.
Неоспоримо, что запущенный маховик чисток затронул и ни в чём не повинных людей, но нельзя и отрицать той пользы, которую принесли чистки. Советский союз находясь на пороге большой войны был мной полностью избавлен от вредоносных и нежелательных элементов. Теперь тылы нашего советского государства чисты и можно смело бросаться в атаку неся на нашем доблестном красноармейском штыке мировую революцию. Я знаю, что это троцкистский термин и товарищ Сталин выбрал другое направление построение коммунизма - в отдельно взятой стране. Тайно, в глубине души, мне нравилась идея Троцкого о мировой революции. Меня опьянял запах борьбы, крови, дым справедливости. Только так можно победить проклятый капитализм. Для меня, для моей сущности, это был бы новый вызов, новая работа, новая борьба с деклассированными элементами и предателями. Страшно подумать сколько живого материала пришлось бы перелопатить, перемолоть.
Перед своей совестью я чист. Я должен был делать то, что должен был сделать то, что мне поручила партия и лично товарищ Сталин. И если бы всё вернуть вспять, то я ничего бы не стал менять в своей биографии. Она была тяжёлой, боевой, но невероятно интересной, уже потому, что я занимался своим любимым делом на благо Родины. И пусть это не до конца поняли сейчас. Некоторые мои товарищи за глаза называли меня “кровавым карликом” и “мясником”. Это всё так, но разве можно чистить навоз и не пропитаться его запахом? Возможно будущие потомки по достоинству оценят проделанный мной труд. Ведь большое видится только издалека. Так что по меньшой мере должно пройти лет пятьдесят-семьдесят, возможно, моя страна будет уже жить при коммунизме. И пусть знают далекие потомки о моём скромном вкладе в великое будущее нашей страны. Пусть я всего лишь останусь кирпичом в великой стене, небольшим камешком, но я буду знать, что участвовал в великой стройке.
Повторюсь ещё раз, я сделал всё, что было в моих силах чтобы уничтожить врагов, но чувствую, что потенциал свой я раскрыл ещё не на всю мощность, хотя, о чём я, завтра на рассвете меня выведут из камеры. Я пройду по узкому проходу на маленький двор, где меня поставят лицом к стене, испещрённой мелкими сколами от пуль. Мне зачитают приговор, дадут последнее слово, и моя жизнь закончится. Щёлк и всё. Я уже знаю, что скажу в своем последнем слове. Я громко выкрикну – слава, товарищу Сталину!
Письмо это я через верного мне охранника передам Василию Т. с которым у меня была продолжительная любовная связь. Мои жизненные возможности исчерпаны и остаётся только уповать на суд времени. Простите меня те кого я любил и ненароком обидел. Простите меня те, кто случайно пострадал от тех приказов, которые я отдавал. Пусть забудется весь сор, самое главное - это идея. Та самая идея общечеловеческого равноправия, ради которой я складываю свою голову…
Максим с ногами забрался на кресло и закурил. Задумчивый взгляд его был устремлён в одну точку на стене между портретами Мао Цзэдуна и Дзержинского. Заметив, что Иван Анатольевич закончил читать, Макс потушил сигарету.
- Ну как, ваше экспертное мнение?
Иван Анатольевич повертел пожелтевший листок исписанный ломанным, некрасивым, почти детским почерком.
- Хм, - он положил письмо на стол перед Максом. - Поздравляю Максим - это истинная удача. Нет никаких сомнений - это действительно почерк Ежова. В последние месяцы своего заключения он написал много писем, самым разным людям, в том числе и Сталину. Здесь он, возможно, под действием морфина, немного воодушевлен и красноречив. В письме Сталину он скуп и сдержан на эмоции, во всём кается и просит прощения. Признавался в наркомании, алкоголизме, мужеложстве. Последним известным письменным документом, который оставил Ежов, является записка Фриновскому, ближайшему своему соратнику, одному из организаторов террора. Который проходил по этому же уголовному делу и содержался в той же тюрьме, что и нарком. В той записке он просил Фриновского не повторять его ошибок и не оговаривать себя. Фриновского расстреляли в тот же день, что и Ежова.
- Ежов действительно считал себя невиновным?
- В какой-то степени, да. Когда Ежов оказался под следствием он уже был не совсем психически здоров. Последние годы он много пил, пристрастился к морфию, который он продолжил употреблять, находясь в заключении. Следователям так проще его было держать на поводке. Он подписывал все протоколы. Некоторые исследователи утверждают, что таким образом Ежов оговорил Исаака Бабеля, который был любовником его жены. Бабеля так же обвинили в шпионаже и расстреляли в феврале сорокового года. Ежов отрицал все обвинения в шпионаже. Вероятно, шпионом он действительно не был, а вот участником антисталинского заговора вполне вероятно.
- Антисталинского заговора?
- Да, есть такая, не особо популярная, но невероятно интересная теория, согласно которой, к лету тридцать восьмого года, когда НКВД достигла наибольшего могущества в её верхушке был создан заговор с целью свержения Сталина. Однако всемогущий и всезнающий Иосиф Виссарионович как-то узнал про этот заговор и подтянул свежие кадры с северного Кавказа, в верности которых он не сомневался. В том числе и Лаврентия Берию, который шаг за шагом начал оттеснять сторонников Ежова: Миронова и Фриновского, а вскоре занял место самого наркома.
- Действительно, интересно. Так почему ежовская группа, чувствуя опасность, не контратаковала?
Иван Анатольевич развел руками и улыбнулся.
- Есть такие вопросы на которые история не в силах ответить. Почему, например, Наполеон, в битве при Ватерлоо, видя, что дело идёт к поражению не отступил для перегруппировки и отдыха, а самолично возглавив, так называемую, “Старую гвардию” отправился в свой последний в жизни бой. Что это было: глупость, самоуверенность или обреченность? Сложно теперь сказать почему ежовцы, если предположить, что заговор действительно был, не нанесли удар первыми.
- А по содержанию данного письма, что вы можете сказать?
- Повторюсь, содержание путанное, скорее всего писалось под действием наркотика.
- Что вы сами думаете о Ежове, кем он был на самом деле: палачом или же просто хорошим организатором?
- Вне всякого сомнения он был человеком своего времени и вам Максим и вашему поколению трудно понять, что такое настоявший коммунист. Это трудно объяснить сейчас. Люди готовы были жертвовать жизнями и здоровьем во благо достижения цели поставленной партией. Так вот и Ежов такой же, партия ему доверила провести чистку рядов перед грядущей войной, он и принялся за дело так, как его учили - со всей самоотверженностью. Конечно много людей попало под маховик репрессий, но надо понимать, что время тогда было суровое и требовало жертв.
- Спасибо вам Иван Анатольевич, за экспертизу и за лекцию. Посидел бы ещё, но мне уже пора.
- Скажите, Максим, а откуда у вас это письмо? Если, конечно, это не секрет.
- Не секрет. Мне поступил хороший заказ на первое издание Гоголевского “Вия”. Путем нехитрых манипуляций, естественно в рамках закона, я достал нужную мне книгу. Ну и в качестве бонуса это письмо там было в виде закладки. Я бы его выкинул если бы не разобрал подпись.
- И что же вы намерены делать с письмом?
Максим аккуратно сложил письмо и убрал его в папку.
- Думаю найдется и на него какой ни будь коллекционер, готовый выложить кругленькую сумму.
- Нисколько не сомневаюсь, Максим, до свидания!
- До свидания!
Когда Максим ушёл Иван Анатольевич снял массивную трубку раритетного телефонного аппарата и начал толстым пальцем крутить диск.
- Алло, Саныч? Слушай сюда. Возьми с собой пару ребяток, что покрепче. “Железо” тоже возьмите, надо в общем, нахлобучить одного лоха. Всю информацию я скину тебе по Telegram. Там у него папочка будет с собой в ней письмецо старинное. Так вот, лоха кончайте, чтобы чисто, без всяких концов, письмо мне. Всё понял?
Иван Анатольевич положил трубку на рычаг. Подошёл к стене, отодвинул картину с советским плакатом, за которым оказалась панель ввода. Он ввёл код, стена чуть хрустнула и приоткрылась. Между портретами Мао и Дзержинского обозначился дверной проём. Иван подцепил кончиками пальцев тяжёлую дверь и потянул на себя. Загорелся неяркий желтоватый свет, исходивший откуда-то сбоку. За стеной оказалась небольшая комнатка, увешанная различными документами и письмами в стеклянных рамках. На полках лежали подлинники уголовных дел Ежова. Венцом коллекции, на сбор которой ушло немало сил, ещё больше денег и определенное количество человеческих жизней, должно было стать это письмо, которое случайно попало в чужие руки. Иван знал об этом письме, но оно считалось утерянным, но вот судьба сама принесла его ему в руки. Посреди комнаты на небольшом постаменте стояла гордость коллекции - чучело Николая Ежова. Офицерская серая шинель в пол, с маршальской звездой в петлице. Фуражка, из-под козырька хищно смотрящие два чёрных глаза, маленький рот раскрыт то ли в полуулыбке, то ли в оскале. Кровавый карлик. Немыслимых денег стоило ему узнать, где храниться чучело наркома, тело которого после казни не сожгли, а по личному заказу Сталина сделали из него чучело. Оно хранилось в идеальном состоянии на одном из военных складов в Самаре, куда его эвакуировали во время войны, да так там и бросили.
Среди исследователей и почитателей Ежова ходила одна странная легенда, совершенно непонятно откуда взявшаяся. Согласно этой легенде если собрать все предсмертные записки наркома, то Ежов оживёт. Существует версия, что в этих записках, которые он писал из тюрьмы, заложен некий магический смысл. Кто и когда это придумал он не знал, но он точно знал, что последний пазл скоро будет лежать у него на столе и тогда, чем чёрт не шутит, может и оживёт кровавый нарком? Иван положил руку на плечо Ежову.
- Ну, вот и всё, Николай Иванович, пришло время просыпаться - нас ждут великие дела!
