Осенью 1970 года, после окончания Смоленского пединститута, я приехала работать по распределению в сельскую восьмилетнюю школу. Поселили меня вместе с также прибывшей по распределению учительницей математики Ниной в крепком крестьянском доме. Дом представлял собой одну большую комнату (студию, как сказали бы сейчас, а тогда говорили «залу») с русской печкой посередине. Мы с Ниной спали на кроватях, а хозяева на печке. В морозы в дом брали кур и даже теленка. Он тихо сидел за печкой, никому не мешал, в отличие от беспокойных кур.
Школа наша была одноэтажной – низенькое, с маленькими окошками, деревянное вытянутое здание. Директора звали Андрей Иванович. В школе, какие бы ни стояли морозы, он всегда был одет щеголевато – в костюме, при галстуке, в хорошо начищенных штиблетах. Он руководил сельской школой давно, был опытный, тертый калач. Малокомплектная наша школа, где в классах насчитывалось от шести до двенадцати учеников (большинство детей приходили из других деревень, иногда за пять километров), под его руководством, насколько это было возможно, благоденствовала. К молодым учителям (то есть к нам с Ниной) в школе относились хорошо.
И вот в один из весенних дней директор обратился к нам с небольшим, как он сказал, поручением.
«В нашем районе сейчас проходит кампания по сбору средств в Фонд Мира. Конечно, должна принять участие и наша деревня. Поручили сбор школе. Мы, учителя, конечно, сдадим кто сколько может. Но нужно, чтобы приняло участие и население. Пройдите по домам. Не старайтесь, чтоб много сдавали, пусть это мелочь будет – пятьдесят копеек, даже двадцать или десять копеек – главное, чтоб участие приняли. И каждого, кто хоть копейку сдал, запишите, пусть обязательно распишутся в ведомости. Мол, принял народ участие».
Мы с Ниной согласно кивали: что ж, пройдем, конечно…
«И вот еще что, – Андрей Иванович посмотрел на нас оценивающе, с сомнением. – Вы там не объясняйте особенно подробно, что за фонд, куда пойдут деньги. Говорите только одно: “Чтобы не было войны”. Деньги нужно сдать, чтобы не было войны. Фонд Мира. Чтобы не было, значит, войны. И все!»
Весна заявляла о себе, снег на пригорках растаял, но еще лежал в ложбинках. Погода стояла сырая, промокшие деревья простирали светлые безлиственные ветки на фоне перистых облаков, разбегающихся по набрякшему влагой небу. Между островками снега чавкала грязь, не страшная нам с Ниной – мы, конечно, были в резиновых сапогах. Нина шла молча. Я тоже молчала, размышляла про себя:
«Почему так примитивно нужно объяснять – повторять, как попка, “чтоб не было войны”, и все! Почему не рассказать подробнее – как страдают народы Африки, например…»
Ступая по грязи, мы вышли за пределы огороженной низеньким штакетником территории школы. «Куда пойдем?» – спросила Нина. В деревне нашей мы мало с кем были знакомы – в основном, с учителями и родителями учеников. Некоторых жителей знали наглядно или по рассказам квартирной хозяйки. Здоровались, конечно, со всеми. Сейчас деревенская улица была, как всегда, тихая, пустынная. Впрочем, возле одной покосившейся хатки стояли две женщины. Одну мы чуть-чуть знали, ее звали Устиновна. Кривая хатка эта, недалеко от школы, как раз ей принадлежала, и когда шли с работы, мы Устиновну часто видели: то ходит с палочкой вокруг своего убогого домишки – серые бревна да косо лежащая на них крыша, – то возле разбитого крылечка стоит.
Устиновна была неопределенного возраста, маленькая и покосившаяся, как ее домик. Жила она одна. Возраст невозможно было определить, потому что мы всегда видели Устиновну в сбившемся платке да в каких-то отрепьях. За отрепьями, за криво надвинутым на лоб темным платком, за покосившейся фигурой возраст был не виден: может, сорок лет, а может, семьдесят. Сейчас, как обычно, на ней был повязанный крупным узлом под подбородком клетчатый платок, из-под которого выбивались немытые космы, и замызганное пальто со скатавшимся до превращения в войлок воротником. На ногах глубокие, почти до щиколоток, галоши, надетые поверх вязаных носков. Устиновна беседовала с какой-то женщиной. Ту мы видели реже – она жила на другом конце деревни, звали ее, кажется, Курчиха. Была она много крупнее Устиновны, одета в старую телогрейку поверх ситцевого халата, под которым виднелись заправленные в резиновые сапоги тренировочные брюки. На голове был такой же, как у Устиновны, клетчатый платок.
«Давай с них и начнем», – предложила я деловито. И мы подошли к женщинам. Наш рассказ о необходимости пожертвовать в Фонд Мира хоть малую сумму («двадцать копеек можно или десять – сколько есть у Вас…) они восприняли благодушно. Им не хотелось казаться жадными ни перед друг другом, ни перед малознакомыми приезжими учительницами. Полезли в карманы, стали выуживать оттуда мелочь… «Это чтоб не было войны – распишитесь в ведомости, пожалуйста», – пояснила Нина, протягивая «гелевую» ручку – тогда такие были в моде. Ведомость она положила на свою сумку, и мы вдвоем эту сумку на весу придерживали.
Окрыленная успехом, я решила его развить. Мне хотелось все, все объяснить этим женщинам, чтобы они поняли, какое хорошее дело делают. «Понимаете, – сказала я, – во многих странах люди очень плохо живут. Или война локальная, или просто есть нечего. Вот в Сомали, например, вы, наверно, видели по телевизору – дети голодают. И эти деньги могут им помочь!» Устиновна в это время уже успела взять ручку и, неловко держа ее заскорузлыми пальцами, старательно рисовала в ведомости подпись. Курчиха следила за процессом рисования, ожидая своей очереди.
Реакция на мои слова была неожиданная. Обе женщины, подняв головы, уставились на нас почти с ненавистью. Синяя «гелевая» ручка упала на ведомость, покатилась в грязь, в сырой подтаявший снежок. Нина растерянно опустила сумку, подхватила ведомость. Подняв дрожащие пальцы к косо повязанному платку, к выбивающимся из-под него прядям, устремив глаза к серенькому промозглому небу, к сырым веткам и телеграфным проводам, Устиновна закричала, запричитала звонким дребезжащим, захлебывающимся в плаче голосом:
«А нам-то кто помогал?! Нам неуж помог кто когда, а?! Вон в тоем лесе в яме сидели, почитай, лето усе! В тоем лесе! В сорок третьем годе, покамесь наши не пришли!» Она повернулась в сторону леса, простиравшегося за деревней: «Батьку застрелили, матку повесили, а я в лесе пряталася, боялася, сидела тама, дрожми-дрожала! Ой, да, може, и прибрали бы мене, ладнее было бы!»
И вдруг эта кособокая маленькая Устиновна начала громко, с завываниями, петь: «Ой, да почто ж вы оставили мене, батюшка с матушкой, не забрали мене с собой! Ой, да погубили-сгубили вас вороги лютые! Горе-то мое горькое, не прощеное! И никто-то никогда не пожалел, не помог мене, сироте бессчастной, брошенной! Одинокая осталася навеки, горюшка одинокая! На всю-то жизню одна-одинешенька! И не к кому приклонитеся мене головушкой, одна в свету сиротиночка! И улица-то мене неширокая, и хатка-то мене невысокая! И кушать-то мене тока лебедушку-крапивушку, ой, да еще шкурочки-очисточки! И никому-то я не нужная-нелюбимая, во всем свету белом одинокая!»
Тут она задохнулась, дыхания ей не хватило, и она замолкла. Но уже подключилась Курчиха:
«А мы что, не голодали? Из крапивы щи варили! И кто ж нам-то помог когда?! Мужика моего в сорок шестом годе в тюрьме до смерти забили, только поженилися мы! Усе тама у поле картошку копали – не один ен был! А забрали яго одного только! Ну, копал ен тама, да, може, и виновен был, поле-то колхозное, однако не забивать же ж яго? Целый с фронта пришел, не чаял притить, а тута, дома, гляди-кось, в тюрьме забили!»
Она стояла большая, на голову выше Устиновны, в старом ватнике, в клетчатом, завязанном под подбородком платке и страстно размахивала руками, заходясь в крике. Голос был зычный, и когда начала голосить, он был слышен на всю деревню. «Ой, да на кого ж ты мене покинул, родименький?! И кому же мене теперя жалиться, бедной, плакатися?! Ой, да не нужна никому теперя я, вдовица сирая, бессчастная! Ой, да хотя копеечку, хотя хлебушка негде узяти мене! Ой, да начальнички работать гонють, а кушать ничого нетути! Ой, да у поле с зари до зари, не разогнутися! Ой, да не поможеть никто мене и спросить-то за что-почто не с кого!»
Мы с Ниной стояли остолбеневши. Прошел домой, отвернув от нас голову, мудрый Андрей Иванович – другой дорогой пошел, кружной, чтоб мимо нас не идти. Приближался промозглый весенний вечер. И мы все стояли на сыром пригорке, на черной грязи с клочками серого тающего снега. Никого не было вокруг: только деревья и мы четверо. Деревья простирали сырые ветки, то ли прощая, то ли обвиняя, и мы с Ниной не смели уйти. И голосили на всю деревню, поочередно, две старухи, каждая о своем, об общем, о нашем. А-а-а-а-а-а! Ой да и спросить за что-почто не с кого! А-а-а-а-а-а!
Автор: Людмила Горелик, профессор Смоленского государственного университета
Источник: научно-популярный журнал "Край Смоленский", 2018 г., № 4. – стр. 53-54. Горелик Л. "Сбор средств в Фонд мира в сельской местности в 1971 году."
