Из "Воспоминаний" Ивана Николаевича Пономарева
В 1862 году, я (18-ти лет) вышел из школы гвардейских подпрапорщиков в Литовский уланский полк, расположенный в Херсонской губернии. По приезде в город, где находился штаб, я остановился в гостинице, служившей сборным пунктом для офицеров. В тот же вечер я познакомился почти со всеми своими сослуживцами, которые, как оказалось, составляли одну дружную семью.
Приятно было видеть обращение старых служак, эскадронных командиров, с офицерами своей части. Оно нисколько не напоминало отношений начальника к подчиненному, а походило скорее на обращение любящего родителя. Это не вредило службе, так как во фронте дружеские отношения стушёвывались, и офицер видел в командире своего любимого начальника, по слову которого готов был броситься "в огонь и воду". По принятому обычаю, все офицеры обедали и ужинали у своего эскадронного, и никто не осмелился бы предложить за это вознаграждение.
На другой день я отправился к полковому командиру, флигель-адъютанту барону Дризену (Александр Федорович), и после любезного приема нашего красивого и в высшей степени симпатичного полковника поехал с визитами.
На четвертый день после моего приезда в помещении гостиницы полк для местных жителей устроил бал. Комнаты преобразились и приняли торжественный вид, украсившись зеленью, цветами и арматурами полка. Собрание было многочисленно, и в нем господствовало полное оживление. Танцами дирижировал штаб-ротмистр Протопопов, отличный танцор, прекрасный и храбрый товарищ, грудь которого была украшена георгиевским крестом, полученным на Кавказе.
Не бывши знаком с городскими дамами, я не принимал участия в танцах и находился в игорной комнате, в которой помещался буфет. В час ночи к нему подошел Протопопов, бледный и взволнованный. Потребовав стакан водки, он залпом выпил его и, приказав наполнить, вторично опрокинул в себя. Хотя в полку симпатично относились к "русскому добру", но выпивка залпом двух стаканов удивила товарищей, и Протопопова спросили о причине, так его взволновавшей.
- Завтра узнаете, - ответил он и, возвратившись в зал, с увлечением принялся дирижировать мазуркой.
В течение вечера между офицерами пронесся слух, что Протопопов сделал одной девушке предложение и будто бы получил отказ. Этому не поверили по той причине, что особа, на которую указывали, была некрасива и не обладала ровно никакими средствами, а Протопопов был очень недурен, умен и богат.
Бал окончился в пятом часу, а в восьмом меня разбудил денщик со словами: "Вставайте, ваше благородие, штаб-ротмистр Протопопов изволили застрелиться". Пораженный этим известием, я быстро оделся и бросился в его квартиру.
Несчастный, окруженный тремя офицерами, весь окровавленный, в одной рубашке, лежал на кровати, еще с признаками жизни. Прибежавшие врачи объявили, что его спасти нельзя, и только приняли меры к облегчению ужасных страданий. На другой день он скончался, находясь до последней минуты в полном сознании.
Столь трагическая кончина любимого товарища произвела на нас удручающее впечатление, и невольное негодование обратилось на виновницу этого несчастья. Вскоре после похорон, эскадронные командиры получили приказание прибыть к полковому командиру; приказание, как видно, было экстренное, так как его доставили конные вестовые.
Мы предвидели что-то "особенное" и с нетерпением ожидали их возвращения. Наконец, наше любопытство было удовлетворено, и возвратившиеся командиры объявили нам, что через два дня мы выступим в Киевскую губернию, в имение светлейшего князя Лопухина (Павел Петрович), где взбунтовавшиеся крестьяне отказались исполнять законное требование властей.
Эта неожиданность произвела на офицеров различное впечатление; одни радовались, другие, приобретшие привязанности, огорчались выступлением, но приказ был отдан, и в назначенный час мы все были на своих местах.
Мы выступили налегке, надеясь в непродолжительном времени вернуться обратно. На восьмой день похода мы подошли к местечку Корсунь, где бунтовали крестьяне. У входа в местечко нас ожидала громадная толпа, в сравнение с которой наш полк в четырех-эскадронном составе представлял далеко не грозную силу.
Раздалась команда: "Эскадрон, строй фронт". Когда полк выстроился в боевой порядок, то командир полка, в сопровождение адъютанта и штаб-трубача, подъехал к толпе, уговаривая разойтись. Народ кричал, но не двигался с места. Мало-помалу задние ряды стали напирать, и вся масса подвинулась вперед.
"Сабли вон, пики в руку", - скомандовал полковой командир, подъезжая к полку. "Полк поэскадронно вперед, равнение направо, рысью марш!" - дополнил он команду, сделав красивый жест клинком сабли.
Как только народ увидел стройно идущий полк, то шарахнулся врассыпную, очистив вход в местечко. Зачинщики были арестованы, и, спустя неделю, было приказано поставить эскадрон по соседним деревням.
Третьему эскадрону, в котором я находился, назначена была стоянка в деревне Квитки, расположенной в десяти верстах от штаба, оставшегося в Корсуни. Большая деревня состояла из нескольких сот домов, и так как в Малороссии почти при каждом доме имеется садик, то утопавшие в зелени Квитки занимали в окружности несколько верст.
Встретившие нас квартирьеры объявили, что удобных квартир для господ офицеров не оказалось, и только единственное сносное помещение отведено для эскадронного командира, причем добавили, что есть хороший особняк, но они занять его не решились.
- На каком же основании ты его не взял? - спросил старший офицер, обращаясь к унтер-офицеру.
- Ваше благородие, по словам крестьян, там уже несколько лет, как завелась чертовщина.
- Что за вздор ты городишь! - со смехом вскричал офицер. - Вероятно, этот вздор тебе бабы намололи.
- Никак нет, ваше благородие; по случаю чертовщины и управляющий из него выехал. А до яблонь и груш в саду ни один крестьянин не дотронется.
- А дом хорош?
- Хороший, ваше благородие, четыре больших комнаты, кухня и комната для прислуги.
- Мы все можем поместиться? - продолжал допрашивать штаб-ротмистр Маркович.
- Вполне, ваше благородие.
- А отдадут его под постой?
- С превеликим удовольствием.
Мы с радостью изъявили согласие и в количестве шести офицеров и восьми человек прислуги направились к заколдованному домику. Дом был одноэтажный, окруженный большим фруктовым садом и прилично меблированный. Как только управляющий узнал о нашем желании взять помещение, то сейчас же к нам пришел. Это был мужчина лет под 60, с очень добродушной физиономией. Вот что он нам сообщил:
"Я служу лет тридцать его светлости и пять лет тому назад был переведен из другого хутора. Со дня моего переезда по ночам раздавался какой-то гул в этом доме, напоминающий стон, а иногда случалось, что какая-то невидимая рука переставляла всю мебель. Кое-как я промаялся два месяца, но потом не выдержал и, с разрешения князя, переехал в другой дом. В саду масса яблок и груш, но озолотите любого крестьянина, а он до фруктов не дотронется.
Ходит легенда, что это место проклятое, и что несколько десятков лет тому назад один из управляющих, находясь в белой горячке, перерезал всю семью, а в том числе грудного ребенка. Мой предместник не послушался крестьян и построил здесь домик. В нем он прожил пять месяцев и однажды, утром, его нашли без признаков жизни лежавшим на полу. Вот на его-то место я и поступил. А, может быть, с вашим приездом, - закончил он рассказ, - все будет обстоять благополучно, и нечистая сила оставит в покое этот дом".
Поблагодарив управляющего за сообщённые нам сведения, нисколько не изменившее наше решение, мы прекрасно устроились в помещении, облюбованном "сынами ада". Собравшись в столовой, мы весело болтали, вспоминая прежнюю стоянку.
Вдруг раздался какой-то гул, словно кто-то молотом колотил по железу, а вслед за этим в доме послышался стон. Мы взглянули на часы: было ровно без четверти двенадцать. Испуганная прислуга выскочила из кухни и прибежала к нам. С фонарями в руках осмотрели весь дом, все закоулки, побывали в погребе, обошли сад и нигде не нашли ничего подозрительного. Гул продолжался до четверти первого, и потом все стихло.
- Это первый бенефис, устроенный для нас чертями,- сказал штаб-ротмистр Маркович. - Знаете, господа, я готов держать пари, что это не что иное, как мистификация. Вероятно, кому-нибудь понадобилось, чтобы этот дом был свободен от постоя; вот и свалили все на чертовщину. Завтра займусь розыском подземелья, и когда его найду, то и дух пропадет.
Мы приняли участие в розысках, но подземелья не нашли.
Явилось предположение, что кто-нибудь по ночам забирается в сад и, спрятавшись в нем, пускает в ход таинственную музыку, а потому, с разрешения эскадронного командира майора Османова, с вечера, в сад были поставлены часовые, а равно и около дома. Но ничего не помогло.
На следующий день ровно без четверти 12-ть до четверти первого произошло то же самое, что и накануне. Часовые также слышали стон, как бы выходящий из нашего помещения. Если бы наша прислуга не состояла из денщиков, то мы бы ее лишились. Только строгая дисциплина могла удержать их на месте.
Один из молодых офицеров заявил нам, что у него так расходились нервы, что он сейчас же отправляется искать другое помещение. Как мы его ни уговаривали, ничего не помогло. Через час времени он возвратился очень довольный, так как ему удалось нанять у одного крестьянина комнату за три рубля в месяц. Его денщик, вероятно, с радости, что покидает проклятое место, напился "в пьянь", и П. вынужден был отослать его под арест. При помощи наших денщиков товарищ перебрался на новую квартиру.
У нас же, в назначенный час, гул возобновился и спустя полчаса стих. Мы легли спать. После этого прошло не более двадцати минут, как в дверях раздался сильный стук, и вслед за этим мы услыхали голос покинувшего нас П. - Господа, отворите скорее, это я.
К нам вошел наш товарищ, бледный, как полотно. Он был в пальто, в правой руке у него находилась обнаженная сабля и револьвер, а в левой руке, с разбитым стеклом, потухший фонарь.
- Что случилось с тобой? - в один голос вскричали мы.
- Чёрт бы побрал эти проклятые Квитки, - ответил он. - Должно быть, все чертенята бросили ад и перешли сюда на жительство.
После этого вступления мы невольно расхохотались.
- Смейтесь, господа, смейтесь, - сказал П. обиженным тоном, - побывали бы вы на моем месте, то вряд ли смеялись бы теперь.
- Да говори, что же с тобой произошло? - нетерпеливым тоном спросил Маркович.
- А вот слушайте: в 12 часов я лег спать. После пережитых волнений я с удовольствием окидывал взглядом свою крошечную комнату. Вдруг кто-то постучался в мою дверь. Предполагая, что это хозяин, я спросил: - Кто там? Ответа не последовало, а стук, но еще более сильный, повторился.
Мой денщик, как вам известно, сидит под арестом, но я, желая показать тому, кто ко мне стучится, что я не один, громко сказал: - Иван, посмотри, кто там. Вслед за этим раздался третий стук, но такой сильный, что дверь задрожала. У меня промелькнула мысль, что мужики вновь взбунтовались и, пользуясь моим одиночеством, решились на меня напасть. "Ну, - думаю себе, - я дешево не продам вам свою жизнь".
Моментально я вскочил с кровати, надел пальто, выхватил из ножен саблю, взял ее в левую руку, а в правую револьвер. Подойдя к двери, я локтем отбросил крючок и ногой отворил дверь. Коридор быль пуст. Выходная дверь была заперта деревянной балкой. Тут, господа, у меня мурашки забегали. Я вернулся в комнату, зажег фонарь и затушил свечу. Поставив в коридоре саблю в угол, я открыл балку и вышел в огород.
На улице зги не видать, и, несмотря на то, что у меня был фонарь, я не мог отыскать калитку. Пришлось перелезать через забор. "Одной беды никогда не бывает, вторая всегда спешит вдогонку"; так случилось и теперь. Шпорой я задел за огород и, конечно, растянулся на земле. Фонарь разбился и потух, а мое оружие вырвалось из рук. Я его едва собрал и насилу к вам добрел.
При этой фразе раздался гомерический хохот. Он был так заразителен, что П. сам расхохотался. На другой день наш товарищ, выпустив из-под ареста денщика, отправил его за вещами, а равно приказал призвать хозяина занятой им комнаты. Мы все были в сборе, когда он пришел на зов. Это был старик лет семидесяти, белый, как лунь.
- Ну, братец, - сказал П., - данный тебе в задаток рубль можешь оставить себе, а больше я в твою проклятую хату не вернусь.
- Спасибо, ваше благородие, за милость, но деньги ваши я вам принес обратно, мне на старости лет не следовало вас обманывать, но бедность заставила польститься на три рубля в месяц. Да вот за обман-то мне и покраснеть пришлось.
- За какой обман? - спросил П.
- Нужно было всю истину открыть вашему благородию, а тогда, если бы вы перешли на фатеру, я бы был не причем. Изволите ли видеть, у меня был единственный сын, добрый, тихий парень. Двадцати лет я его женил. Жена у него была примерная, и жили они душа в душу. Бабенка через год принесла мне внучку, да Господу Богу и отдала свою душу. Зачах после этого мой сынок родимый, даже и годик-то не успел справить и за женушкой любимой на тот свет пошел.
В голосе старика слышалось рыдание.
- Внучка моя, царство ей небесное, красавица была, вся в моего покойного сына. Моя старуха да я в ней только утеху да радость и находили. Подросла она, ну, за ней и стали женихи увиваться. Богачи были, только ей красавице не по сердцу приходились. Был у нас один бобыль, солдатский сынок, полюбился он внучке, и стала она просить нашего благословения. Мы со старухой даже обрадовались, что раз мы бобыля в дом принимаем, ну, и наша внучка при нас останется. Сыграли свадьбу.
Два года счастливо жили, только одного не доставало - детей. Стали мы замечать, что наш "приемыш" задумываться стал. Как мы его ни расспрашивали, молчит. После оказалось, что он нашу голубку приревновал к какому-то парню, и, видит Бог, напрасно. Однажды ночью он зарезал Машу и сам с собой хотел прикончить. Только Господь смерти не дал. Его вылечили, да суд на каторгу Петра сослал. Не дошел только до места, дорогою помер. Вот с тех самых пор раза два в месяц кто-то стучит в комнаты. По этой причине мы сами из нее перешли. Вот, ваше благородие, ваш рубль. Простите мне старику мой грех.
П. чуть не насильно заставил хозяина взять себе деньги.
Из штаба полка почти ежедневно приезжали офицеры, чтобы лично убедиться в таинственном стуке. Наслушавшись его, они сами производили розыски, но результатов не достигали. Младший полковой врач Пошехонов, любимец полка и скептически относившийся к явлению таинственной силы в Квитках, решился в точности исследовать, в чем суть.
В течение трех суток он прожил с нами, перерыл все наше помещение, и мы начали замечать, что он стал приходить в нервное настроение, стараясь по возможности скрыть это от нас. Мы решились подшутить над ним и испытать его храбрость, так как до приезда он смеялся над нами.
С этой целью мы обернули доску простыней и нарисовали углем страшную физиономию. Поручик Савицкий, спавший в одной комнате с доктором, кашлем должен был предупредить о том, что наш гость заснул. Услыхав условленный сигнал, мы приставили к окну приготовленную фигуру и, прижавшись к стене, палкой постучали в окно.
Доктор, проснувшись, схватил рядом с ним стоявшую винтовку и выстрелил из нее в окно. Чучело, получив заряд, упало, а доктор с криком "чёрта убил" выскочил в другую комнату.
Встреченный хохотом офицеров, он сначала сконфузился, а потом уверял нас, что выстрелил ради шутки, в уверенности, что чучело было нами приготовлено. Его растерянный вид и бледность опровергали его слова.
Вскоре мы получили приказание идти на зимние квартиры в местечко Меджибож, Подольской губернии, а вопрос о таинственном явлении так и остался не разъяснённым.
