Наташа едва помнила, как дошла до дома. Она всё время спотыкалась по дороге, то и дело падала в снег, и только чувствовала очумело горячие руки, прижимавшие тетрадки к груди.
Она встала посреди избы, прямо в валенках. Пальто с плеч упало на пол. Она не помнила, сколько так простояла.
– Ну и что! – крикнула она кому-то в сумерки дома. – Ну и что! У меня есть Герхардт! У меня есть Герхардт!
Уже было темно, только редкие лампы в чьих-то дворах растворяли, как могли, жутко-синий мрак. Мороз крепчал, а девчонка в платьице из тёткиного сундука, с непокрытой головой, в подмокших валенках неслась к единственно важной, смертельно незыблемой цели – к лагерю военнопленных.
***
Герхардт был благодарен Климту. Тот вернул ему здравомыслие. В самом деле, что на него, на Герхардта, нашло? Какая-то девчонка, с которой он лазил на какое-то дерево, лишит его возможности вернуться домой? Уже и побеги казались вздором. Он хочет домой. Он отчаянно хочет домой. Не в Сибирь, не в Ленинград, не в Брест, а в лучший город на Земле – Берлин, в лучший культурно-исторический район Берлина – Шарлоттенбург, на лучшую, вечно цветущую улицу – Вербенштрассе, в родной старинный двухэтажный особняк – дом № 29! Там чокнутая мать. Пусть! Там могила сволочи-братца. Пусть, пусть! Он хочет туда. Он хочет туда!
Климт, спасибо тебе за смерть. Без тебя я бы многого не понял.
Другим хорошим знаком стало отсутствие снов. Хороших, плохих – любых! Герхардт быстро и без страха засыпал и даже умудрялся высыпаться.
Он становился примерным заключённым. Он был счастлив.
– Герхардт! Герхардт! – услышал он тихий голосок за спиной, когда шёл из уборной к своему бараку.
Он оглянулся с дурным предчувствием. Так и есть. Майн готт... Следом за ним вот-вот должны были выйти другие узники.
– Что ты здесь делаешь? – грубо взяв её за локоть, Герхардт отошёл с ней в более тёмное место. – Как ты сюда попала?
– Это было непросто, – улыбнулась она.
– Как ты сюда попала, спрашиваю? – почти зашипел он.
Наташа растерянно посмотрела в темноту – туда, где должно бы быть его лицо. И грустно улыбнулась:
– Я тебе помешала?
– Не то слово.
Он не шутил. Ей не надо было видеть его глаза, чтобы это понять.
– Я больше тебя не потревожу, не беспокойся, – сказала девчонка.
Кажется, он с лёгким сердцем выдохнул.
– Ты кого-нибудь любил? Хоть однажды? – она обернулась, пройдя пару шагов.
– Конечно. Фюрера.
Она закивала с пониманием.
– И ты постоянно думаешь о нём?
– Да.
– И ты не можешь без него жить?
– Да, – я оставался сухим и сдержанным.
– Он же умер.
– Это русские так говорят.
Её только сейчас осенило, подумать только:
– Значит, ты всё ещё нацист?
– С тридцать третьего года.
Она зажала рот, откуда рвались уже не нужные слова. Я не мог прочитать в её лице, что она чувствует.
– Ладно. Прощай, – быстро сказала она и зашагала вдоль бараков.
Я пошёл к себе, разозлённый этим глупым разговором. Я всё решил, и решил верно. Я сделаю всё, чтобы оказаться дома. Как, в конце концов, она сюда попала? Заплатила охране? Или вспомнила, как скакала по деревьям во время войны, привязывая к веткам ловушки, – и перескочила через ограждение лагеря? Но она бы непременно поранилась о колючую проволоку. А может, она и поранилась: я ведь видел только её глаза в тусклом свете барачной лампы...
Хорошо, что мы валили лес: это гораздо лучше, чем чинить дома местным бабам, каждая из которых может иметь на тебя виды, а ты потом расхлёбывай.
***
Мне приснилась зелёная опушка. Я осмотрелся: передо мной стояло брестское дерево, и оно было выше, чем в действительности. Его верхушка упиралась в холодно-багровое небо, нагоняя тревогу. Я чуть-чуть его обошёл – и увидел висящее тело. Не сделай я этих незначительных двух-трёх шагов – тело бы осталось незамеченным. Я посмотрел в посиневшее лицо мертвеца – и не сразу понял, что висела Бестия. Моя Бестия. Я подбежал, обхватил её ноги – господи, какие они были ледяные! «Сволочь, ты что же это сделала?» – выл я, уверенный, что она откроет закатившиеся чёрные глаза.
Я проснулся и больше заснуть не смог. Она не такая. Она до такого не додумается. Она понимает, что мы лишь на короткое время соединились. Я долго игнорировал женщин, а ей хотелось человеческого тепла. Всё. Вот и вся причина наших случайных встреч. Она же это понимает. Я уверен.
А её отец – я убил его тогда, в свой двадцать четвёртый день рождения. Если она узнает об этом? Это же вообще предел всему. Эрвин может рассказать ей в любой момент. А её мать и тот, кем она была беременна в тридцать девятом? Наташин брат или сестра… Они ведь жили в Ленинграде, и раз она тут без них – значит, погибли.
И после всего я ей нужен? Она сошла с ума, как моя мать?
***
В понедельник мы занимались лесом возле вскрывшейся ото льда реки. Был март, погода стояла тёплая. Я видел с дерева, как плывут льдины.
Мы все как один прислушались: кто-то пел. Конвой переглядывался, мы – тоже. У меня сердце забилось раньше, чем я понял, что пела Наташа. Я с лёгкостью узнал известную арию. Как будто и не было этих семи лет, когда я слышал белобрысого подростка в брестском зале: голос её теперь из нежного лебяжьего пуха превратился в широкие белоснежные крылья.
Ария была на итальянском языке.
***
Наташа закончила. Обвела глазами мир: он оставался прежним. Измученная, высохшая, виноватая – она улыбнулась.
– Папа, прости. Мамочка, Нина, Димка, простите. Я не могу больше. Я не могу больше.
Она стояла в тоненькой сорочке и смотрела, как быстро неслись льдины по свежей синей реке. Девчонка взглянула на небо – точно такого же цвета, как эта река. Разулась и без колебаний вошла в воду. Задрожала.
– К вам, я к вам… – она заходила всё дальше, пока холод не свёл судорогой ноги. Она упала. Дышалось тяжело от ледяной воды, сжавшей рёбра. Она не тонула, но было достаточно и этого бесконечно холодного пространства, подхватившего её вместе с кусками льда.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: