Кто это жестокий? Я? Вы смеётесь? Любовь к порядку – жестокость? С каких это пор?
Мне было тринадцать, когда в стране наступил, наконец, долгожданный порядок. Моя семья с облегчением выдохнула, потому что все эти ночные потасовки не давали нормально заснуть, и даже по защищённому от многих невзгод Шарлоттенбургу нельзя было спокойно пройти в течение дня. А ходили мы много.
Я учился в особенной школе, поскольку мой отец был потомственным аристократом. У нашего рода есть собственный герб, и ему почти четыреста лет. Фамилия моя – Бройт. Breut. На первый взгляд, написано неверно, ведь означает «широкий» и надо писать Breit. Но загляните в историю немецкого языка и погрузитесь в неё на четыре сотни лет, и тогда, быть может, вы мне самому объясните, в чём же тут дело.
Зовут меня так, как звали каждого первого в нашем роду, – Вильгельм. Каждого второго нарекали Герхардтом, и это имя досталось моему младшему брату, который своим неуёмным характером давно ставил репутацию династии под угрозу.
Мы с ним совсем не похожи. В отличие от него, я никогда даже голос не повышаю – зачем? Кому это сделает пользу? Сотрясание воздуха, не более. Хотя послушным и прилежным я назвать себя никак не могу: родители не подозревают, что я – заводила весёлых вечеринок с моими сокурсниками и к тому же отлично танцую. Уроки танца брал тайно, чтобы не вызвать гнев отца и насмешки мелкого. Мне важно быть образцовым сыном, братом и товарищем.
Я не терплю ни грамма разгильдяйства. Если на манжете хоть на миллиметр выемка от утюга – я не надену это. К этому же я приучил и Герхардта. Несмотря на хулиганские замашки, он даже дома не позволял себе ходить в мятом или незначительно испачканном.
Дальнейшую дисциплину во внешности ему привила школа, тоже особенная. Правда, она склонялась вовсе не к аристократизму: в ней стали равны бедняки и богачи, все как один в подчинении у Его Величества Порядка. Конечно, мне никогда не понять, что хорошего Герхардт мог найти в общении с крестьянами или детьми чернорабочих, которые толпами спешили в Берлин на работу, обещанную новой властью. Мой брат с малых лет посещал театр, с первых нот отличал стиль Баха от стиля Бетховена, даже в ярости цитировал Гёте и Гейне и знал наизусть принципы классицизма с начальной школы. Что ему могли дать эти нищеброды?
К слову сказать, к искусству брата приучил я. В новых школах такое не проходили, но я не мог позволить Герхардту столь значимый пробел в образовании, иначе это повредило бы качеству нашего рода. Брат рос неусидчивым, поэтому, майн готт, при моём ангельском терпении чего же мне стоило воспитать его высококультурным потомком. Я не мог по-другому: времена наступили достойные, но тёмные. Правительство я не виню: читать лекции по искусству перед сбродом – всё равно что бисер перед свиньями метать.
Отец постоянно работал в военном ведомстве и домой приходил больше по инерции, чем по желанию. Мама безупречно вела хозяйство, но это не помогало ей снискать от супруга даже тёплое слово. Моя врождённая сдержанность – просто ничто по сравнению с отцовской, которая была приправлена исключительной молчаливостью.
Я был старшим сыном, и до сих пор не могу понять, почему вся нерастраченная на отца любовь досталась не сестре, не младшенькому, как это часто случается, а мне. Мама буквально бредила мной.
Я уродился не особенно любвеобильным: поцелуи и объятия считал и считаю неприличным, свойственным крестьянским простакам. Вся мировая музыка и литература пропагандировала бесконтактную высокую любовь, и я был сторонником такой любви. Но улыбок никто не отменял – я часто улыбался маме, выслушивал её и сочувствовал ей, и этого ей вполне хватало. Это казалось невообразимой роскошью после многих лет холодного отношения к ней отца.
Не понимаю, правда, почему сестра – главный источник чувств в нашем доме – и милый младший оказались вне сердца моей матери. Герхардт был как раз из тех, кто без прикосновений жить не мог: он ко мне на шею прыгал по всякому поводу или пинал меня под обеденным столом, чтобы привлечь внимание, а поцелуи познал, должно быть, лет в тринадцать.
Я бы мог запретить ему эти вольности, но они так гармонировали с ним. Я не мог позволить, чтобы весь наш дом стал хранилищем бесчувственных статуй. Герхардт веселил меня больше, чем все мои друзья, вместе взятые.
Правда, иногда он заходил слишком далеко. Тогда я незаметно исправлял ситуацию, и порядок снова торжествовал.
Например, однажды в окне я заметил деревенскую девицу. То, что она деревенщина, я понял по пухлым рукам и недалёкому взгляду. Она искала нужный ей дом и шла вместе с такой же глуповато-неотёсанной матерью с такими же пухлыми руками. Не знаю как, но я сразу сообразил, что обе ищут именно наш дом. Они спросили прохожего, и точно – тот указал на наши ворота.
Я зашёл к Герхардту.
– Когда там ваш класс посылали на полевые работы в деревню? – мне нужно было вычислить возможные сроки.
– В сентябре, – оторвавшись от царапанья какого-то нового плана, ответил младший.
Значит – два месяца назад.
– А что?
Я улыбнулся:
– У тебя всё ещё не прошёл загар.
– Да, солнце было горячее, – Герхардт улыбнулся в ответ.
Я вышел к дамам, которые тут же бросились ко мне:
– Господин, здесь ли живёт Герхардт Бройт?
– Он давно уехал в Мюнхен по делам учёбы. Что вам угодно?
Они растерялись, и девушка горько заплакала.
– Он соблазнил мою Грету, господин.
Прохожие оглядывались на нас. Герхардт тоже мог в любую секунду выглянуть в окно.
– Он обещал жениться… – плакала теперь и мамаша, и обе выглядели до отвращения жалкими.
– Герхардт не вернётся в Берлин, мадам, – я сунул ей толстый конверт – все мои сбережения для путешествия по Европе, которое со дня на день должно было случиться. – Я же и мои родители не имеем к этому отношения. Мой брат сам отвечает за свои поступки. Прошу вас больше здесь не появляться.
Крестьянка очень обрадовалась деньгам и с тысячью благодарностей потащила дочку прочь, хотя та зарыдала громче прежнего, причитая, как же сильно она любит моего брата.
Я согласен. По-моему, Герхардт – единственный в нашей семье, кто что-то смыслит в любви и её заслуживает. Но, помилуйте, с деревенской бабой!
Как только я закрыл за собой дверь, мама вышла ко мне из кухни.
– Сынок, что это за женщины там были?
– Мама, – ответил я. – Это то, что тебя не касается. Ты понимаешь?
Она сначала опешила от моего тона, который слышала от меня настолько редко, что успевала забыть. Любая на её месте оскорбилась бы. Но мама молча кивнула – и вернулась к своим кухонным делам.
Я бы не назвал отношение матери ко мне любовью. Скорее, это было рабское чувство, собачья привязанность, ничем не обоснованная восторженность.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!