«Духовной жаждою томим», Пушкин сам дал точное определение своего миросозерцания. Его можно встретить, читая стихотворение «Демон» («В те дни, когда мне были новы...»):
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь...
Впрочем, по этому поводу требуется уточнение более общего значения: поэт принимал лишь такое бытие, которое основано на человечности. «Герой, будь прежде человек», — писал он в черновиках «Евгения Онегина». Позже эту мысль поэт высказал печатно и более резко в стихотворении «Герой» («Да, слава в прихотях вольна…»):
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...
Стала неким штампом мысль, что западники видят в Пушкине носителя европейской культуры, славянофилы — хранителя «русского духа», традиционалисты — основателя традиций, модернисты — разрушителя традиций… Пушкин у всех был и есть разный. У Белинского — свой, у Льва Толстого — свой, у Цветаевой — свой, у Тынянова — свой, у Юрия Лотмана — свой, у Юрия Лощица — свой.
Но странное дело, есть детали, которые не вписываются ни в один «нарисованный» портрет Пушкина, будь он «кисти» Гоголя, Аполлона Григорьева, Добролюбова, Иннокентия Анненского, Вл. Соловьёва, Андрея Платонова, Вадима Кожинова, Юрия Селезнёва.
Например, к какому полюсу отношений Пушкина и Николая I отнести строки из письма поэта Наталье Николаевне (1834), касающиеся царя: к тому, к которому склоняют сторонники версии, что государственник и патриот Пушкин был почитателем государя, или к их противникам?
«На того* я перестал сердиться, потому что, toute réflexion faite**, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman***. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух».
* На того... — на Николая I, скорее всего, за вскрытие почтой личных писем Пушкина.
** в сущности говоря (фр.).
*** джентльмен (англ.).
И всё же обнаруживается ключевой пункт, который позволяет, на мой взгляд, понять то, каким образом у Пушкина происходило писательское прозрение мира и места человека в нём. Сначала, справедливо заметил А. Балдин, «Пушкин считал, что через память его рода ему было дано особое сочувствие к русской истории». Позже Пушкин придёт к убеждению, что человек живёт в истории, а не в те или иные выпавшие ему дни и годы. И наконец он выдвинет идею гуманности как мерила исторического прогресса. Гуманности, которая, по мысли Пушкина, не ограничивалась обычным мягкосердечием, а исходила из чувства справедливости — глубинной и основополагающей особенности характера русского народа.
В этом смысле Пушкин дал начало отечественной классической литературе, обращённой к поискам правды. Великой литературе, следующей голосу совести, духовному началу, ясно различающему добро от зла, сознающей вину человека, но устремлённой к идеалу. Литературе, которая стала самым удивительным и самым загадочным явлением европейской культуры.
Отечественное бытие для Пушкина возникало из синтеза «связи времён» и идеи преемственности. По сравнению с большинством своих современников Пушкин исторический кругозор имел неизмеримо шире и русское историческое прошлое он любил гораздо сильнее. Эта любовь позволяла ему, во-первых, сознавать, что историческая правда — штука сложная, многослойная; во-вторых, верить в то, что история определила высокое предназначение России; в-третьих, понимать дух, «нерв» каждой отдельной исторической эпохи. Поэтому он никогда не мерил, скажем, 1760-е годы меркою 1830-х годов и наоборот.
Нашему нынешнему, пристрастному мнению, можно найти подтверждение в оценке Пушкина-историка князем П. Вяземским, ранее уже процитированной мной, но предпочту подкрепить её общеизвестными суждениями самого поэта (в стихах и в прозе):
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без Божества.
«Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства».
«Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества».
«Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал».
«Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство».
«Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на неё никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведённое крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение... Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощённую Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией.*»
* А не Польшею, как ещё недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна. (Прим. Пушкина. — А. Р.)
«Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
Эта небольшая подборка тезисов, органичных для взглядов Пушкина, способна показать, что он и на события своего века, и на себя, живущего в нём, глядел с той же исторической рассудительностью. Он жаждал перемен в отечестве. Первая встреча с Николаем I заронила у него надежду на такие перемены. Но стихия истории качнула государя в другую сторону. Сначала восстание гвардии в момент его воцарения, затем революционные события в Европе 1830 и 1848 годов насторожили, разочаровали взошедшего на престол Николая I. Пушкин один из первых уловил и понял, что приоритеты государя изменились. Главным для того стало не допустить в России никаких изменений. Вообще никаких изменений. Столь же чуткий человек, шеф жандармов А. Х. Бенкендорф сформулировал новую историческую позицию императора так:
«...Прошлое России — удивительно, настоящее — более чем великолепно, будущее — выше всего, что может представить самое пылкое воображение».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—167) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 150. «27 числа января г. поручик Геккерн дрался на пистолетах с камергером Пушкиным»
Эссе 152. Как свидетельствуют документы, в реальности было с точностью до наоборот