Волки злобно щерились и красноречиво рычали. Самый крупный ступал всё ближе, явно сомневаясь в том, что перед ним ветошь, а не сладостная жертва… И тут вперёд, виляя хвостом, выскочил волчонок. Он несколько раз обежал вокруг девчонки и слопал мясо у её ног. Он всю её обнюхал и лизнул ей ладонь. Крупный волк сразу успокоился, за ним – вся стая, – и вылизал волчонка. Тот повалился наземь и стал заигрывать с матерью. Мясо над костром хищники тронуть не решились: огонь пугал их.
Фыркнув, волчица так же неспешно увела стаю.
Бестия оглянулась и с неописуемым облегчением упала на корточки.
– Господи…
Волосы её распустились – как они отросли, какими густыми стали! Она никак не могла перевести дыхание. Ноги дрожали, она шлёпнулась на землю, утирая холодный пот, только и хватало её на это бесконечное «Господи».
Подо мной что-то хрустнуло – она живо повернулась к ёлке, из ветвей которой, взяв девчонку на прицел, ржали мои вояки, а я саркастически улыбался.
– Из огня да в полымя! – давились мои от смеха.
Она только что сидела перед нами – и в мгновение ока след её простыл.
– Что за чёрт? Где она? – заворочали головами помощнички.
Я не мог сдержать улыбку: то ли я злорадствовал над ней, то ли над моими тупыми ребятами, то ли, как ни странно, потому, что увидел её. Она стала красивее, чем на рисунке. Черты её вытянулись, в голосе я услышал новую для меня певучесть и женственность. Её голос тоже стал взрослым.
Наверное, с такой внешностью она уже чья-то невеста. Я бы точно мимо не прошёл.
– Не вздумайте проболтаться, что упустили Белобрысую Бестию, – сказал я и оглянулся на обоих, – а то ведь это трибунал.
Ребята испуганно закивали:
– И для Вас, капитан?
– Конечно, – ответил я и пополз к гаснущему костерку. – Пошли, пожрём.
Мяса было немного, но вполне достаточно для нашего счастья.
***
Если бы Вилли увидел её сейчас, то есть если бы тот парад был сейчас и в мирное время, Вилли, конечно, ни за что не отдал бы мне её. Ненаглядно красивая, необъяснимо элегантная, и уж точно знающая наизусть что-то из Рильке... И, без сомнения, понимающая в искусстве. Такую бы он не упустил! Разница в двенадцать лет его бы только подзадорила: в нашем роду такие браки часто случались и были, кстати, самыми счастливыми.
И зачем я с ним соперничаю сейчас? Нашёл тему… Но я бы не отдал её без боя. Даже родному брату не отдал бы. У меня заныло в груди. Вот же я мечтательное отродье! Но ничего бы и не было, не встреть я её вот так. Зачем эти случайные встречи? Я уже дважды мог убить её и предотвратить все эти жертвы в моей дивизии.
У меня заныло внизу живота: я вспомнил её всё ещё худые руки и высокую шею, уже совсем не детские линии лица и губы, сжимающиеся от страха, пока волки её обнюхивали. Ужимки, которые я успел все без остатка запомнить, сообщали о том, что характер у неё прежний, – тот, который был у девочки, зовущей меня на далёком перроне.
Если бы брат хоть притронулся к ней, я бы его убил.
***
Время шло, мы отступали всё дальше – и всё ближе к родной земле. Всех лошадей мы поели, и каждую неделю обновлялись мои люди: столько погибало теперь. Оставались только я и Эрвин, который был теперь лишь на одно звание ниже меня.
Бестия давно оставила нас в покое, и я, наверное, с облегчением думал, что с ней покончено. Правда, она не такая уж мелкая фигура, чтобы о её гибели умолчали. Обязательно кто-то бы похвастался выдающимся трофеем, птица бы на хвосте принесла. Но такая птица не прилетала.
Мы переключились на поимку других крупных фигур, а именно генералов или полковников, за чьи головы могли нехило заплатить и, конечно, не оставили бы без наград.
По-моему, мои солдаты стали чаще падать духом. Они шептались о том, что политика фюрера безграмотна, что он сам отсиживается в бункере, а нас, как мясо, подставляет под дуло противника. Я не терпел таких малодушных мерзавцев и, как правило, сразу посылал их под трибунал: самому о них руки марать не хотелось. Фюрер – единственный, ради кого я был на этой войне.
Когда в сорок втором я узнал, что партизаны повесили моего отца, во мне ни единая жила не дрогнула. Я только пожал плечами, как будто речь шла о чужом отце, но как генерала мне было жаль его. Потерять человека такого ранга, когда он был так нужен, – это вам не пуговку в колодец уронить.
***
Я не устал. Я ни капли не устал.
Снабжение ненадолго наладилось, мы особенно не голодали. Мне не на что было жаловаться, разве что на скулящих изредка подопечных.
А я не хотел, чтобы война заканчивалась. Что ждёт дома?
Я и так был не ангел, а с войной совсем очерствел: безобразные раны уже не трогали меня, отсечённые головы или свисшие кишки не доводили даже до гадливости и уж точно никакого ужаса не внушали. Меня пугало только это бесконечное отступление и то, что в моей дивизии становилось всё меньше людей, а новых присылали всё реже.
15 апреля 1944-го. Мне исполнилось двадцать четыре, и этот день мне суждено было запомнить до конца моей жизни.
На эту дату я назначил большую засаду, которую разработал до мелочей. Последние недели мы жили в невзрачном посёлке, где встретились сразу три дивизии.
Небольшой каменный дом – бывший госпиталь – оборудовали под штаб, а его подвал – под тюрьму в две камеры. Звукоизоляция была здесь великолепная, воплей узников никто никогда не слышал.
У чинов настроение было ни к чёрту – снова жаловались на ловушки и их знакомый почерк, ловили неуловимых комиссаров блуждающих там и сям русских отрядов, выныривающих зачастую в самом сердце наших дивизий…
С утра мне подали письмо.
– Капитан, у Вас день рождения? – полюбопытствовал унтер.
– Да, – сказал я, рассматривая конверт.
– Поздравляю Вас.
– Спасибо, идите.
Я внутренне съёжился, когда понял, что письмо от матери. Это вышибло меня, но не больше, чем строки, которые я прочитал. А читать я начал с конца: «Надгробие очень красивое. Я знаю, что твой брат Вилли радуется, глядя на него». Разве тело отца нашли и привезли домой? Я ничего не понял. Какое надгробие? Вилли в отпуске, что ли?
Я перевернул письмо, состоящее из укороченного листа бумаги – меньше, чем из блокнота. Уже начало привело меня в ярость. «Здравствуй, Герхардт-младший». Она выжила из ума, похоже. «Мы сейчас с Вильгельмом вдвоём. Он приехал домой осенью сорок второго и, наверное, решил остаться с родной матерью. Вот и остался. Мы каждый день беседуем и вспоминаем прошлое, потому что в настоящем нет ничего интересного. Вильгельм иногда интересуется тобой, но мне нечего ему сказать, поэтому я решила сама спросить у тебя».
Глаза мои бежали по строчкам всё быстрее. «Когда я спрашиваю, почему он это сделал, он очень сердится. И ты его никогда об этом не спрашивай. Твоё последнее письмо так и лежит на его столе с той самой осени, я не стала его распечатывать, иначе Вильгельм разозлится. Не беспокой его пустыми вопросами, но помни, что у тебя теперь два обязательных дня, чтобы вспомнить его: день рождения и день памяти. Не забудь, иначе он будет в плохом настроении. Он застрелился 21 сентября.
Надгробие очень красивое. Я знаю, что твой брат Вилли радуется, глядя на него».
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: