Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодня я, пожалуй, не никак стану предварять оригинальный текст. Наверное, потому, что нить интриги в 4-й главе обозначится окончательно, как и два главных антипода. Впрочем, такие ли уж они и антиподы? Но - всему своё время...
"ДѢЛО"
ГЛАВА 4. 1904-й
Платона Дмитриевича Мейендорфа Головин видел только один раз – на фотографии в журнале «Нива», опубликованной по случаю назначения его губернатором. В памяти осталось строгое - в старинных, немодных нынче «николаевских» подусниках, как нашивал покойный уже государь Александр Николаевич, - лицо, словно бы олицетворяющее непреклонность правительства по отношению к «бессмысленным мечтаниям» - слова Императора почти десятилетней давности. «Наверняка, старый упрямый осёл!» - решил Евгений Львович, подъезжая в открытом экипаже вместе с Черницыным к дому Мейендорфа. Напротив них – для солидности – сидел унтер Коростелев, мужчина совершенно исполинских размеров с кулаками как тыквы и такими широкими плечами, что, казалось, одно неверное движение - и сукно мундира с треском разлетится во все стороны.
Просьбу об аудиенции Черницын подал сегодня же утром: видно, жандарм знал какие-то потайные слова либо пользовался губернаторской благосклонностью, потому что ответ пришел с нарочным незамедлительно. Поразмыслив, Головин решил не одеваться официально – в надежде, что его инкогнито раскрыто в городе еще не полностью, кто знает, может, доведется лично схватить за руку таинственного Асташева, посветить погонами еще успеется!
- Ох, Евгений Львович, уж и не знаю – согласится ли Его Высокопревосходительство! – покрутил с сомнением на лице головой Черницын, не обращая никакого внимания на Коростелева. – Уж больно он неуступчив во всем, что касается политики!
- Хотя бы элементарное чувство предосторожности у него есть? – усмехнулся Головин. – Как известно, даже дикие животные обладают инстинктами, надеюсь, ваш губернатор – не хуже их?
- Эка вы, Евгений Львович, хватили…, - озадаченно крякнул Черницын, метнув быстрый взгляд на не дрогнувшего ни единой мышцей унтера. – Прямо крамола какая-то!
- Да бросьте, Петр Алексеевич, - пренебрежительно отмахнулся Головин. – Какая ж крамола, помилуйте! Если откажется – дурак будет, а то, что в правительстве их немало – про то всем известно, и записным патриотам, и социалистам.
- Ого, а вот и наши зяблики! – вполголоса перебил его штабс-капитан, кося незаметно глазом. – Не поворачивайте головы, Евгений Львович, заметят! Оба сразу – стоят, скучают: и Мальцев, и Борисов.
Головин, будто от духоты, хотя душно было и в самом деле, оттянул воротник сорочки, завертел шеей и, обмахиваясь шляпой, отметил осторожно двух возниц, уныло стоящих на краю площади неподалеку от собора Святого Николая. Не остались незамеченными и «топтуны» Петра Алексеевича. Профессиональный опыт подсказал, что, по всей вероятности, один из филеров Черницына наряжен просящим милостыни солдатом – больно мощен был телесами, хоть и старался затеряться среди остальных попрошаек, второй, скорее всего, вон тот – папиросами с лотка торгует, одет – мужик мужиком, даже стрижен в скобку. Дай Бог, эти доморощенные губернские боевики их не раскрыли, вот Асташев – он бы да! вполне мог бы приметить…
Губернаторский дом особо не охранялся – видно, по причине извечной провинциальной беспечности. Это ведь там, в киевах да столицах взрывы гремят, а у нас-то что – тишь, да гладь, болотина! Кивнув стоящему у входа городовому, Черницын живо проследовал внутрь, так же кивнул еще одному – уже у дверей в присутствие. Принимать уже с неделю как было никого не велено, но там, за дверями скрипели перьями и шелестели бесконечными бумагами чиновники из канцелярии.
- Господа, позвольте вас проводить! – по лестнице прямо к ним спускался щеголеватый поручик с замысловатым набриолиненным до блеска пробором. Со слов Черницына Головин уже знал о нем, что Ресовский чрезвычайно сребролюбив, крайне охоч до женского полу, особо увлекается не достигшими совершеннолетия деревенскими девицами из местного заведения мадам Шарлотты, которая на самом деле никакая не Шарлотта, а Евдокия Петрухина.
- Петр Алексеевич, рад видеть, вас ожидают! Адъютант Его Высокопревосходительства поручик Ресовский! – слащавая шельма, будто пытаясь забодать Головина, сверкнул пробором и певуче тенькнул шпорами.
- Головин! – не очень-то учтиво буркнул капитан.
- Прошу за мной, господа! – несколько обиженно вскинулся бровями Ресовский, разворачиваясь к лестнице. Поднимаясь за ним, Головин с досадой отметил на ляжке у поручика плохо застиранное темноватое пятно. «Попробовал бы этот провинциальный хлыщ появиться в таком виде у московского генерал-губернатора!» - злорадно подумал Головин, не сводя глаз с мелькающего перед ним пятна. – «Мигом бы голубчика на фронт определили: в гаолянах с японцами перестреливаться!»
Мейендорф к его удивлению оказался совсем невысокого росту, пожалуй, даже чуть ниже Черницына: на том фотографическом портрете в «Ниве» он представлялся гораздо более значительным, даже – почти монументальным.
- Господа! – губернатор стоял в большой, с некоторым безвкусием отделанной зале с висящими по стенам портретам, наверное, предшественников Платона Дмитриевича. – Петр Алексеевич, рад вас видеть! Сударь?.. - замер в его выпуклых темных глазах вопрос.
- Капитан Головин, Евгений Львович, - четко, как на параде, отрекомендовался Головин. – Командирован к вам с чрезвычайными полномочиями из Московского Охранного отделения Его Высокопревосходительством Ратко Василием Васильевичем.
- С чрезвычайными? – чуть брезгливо дернул губами Мейендорф, так и не приглашая гостей присесть. Все трое стояли друг против друга будто скучающие на учениях перед полковым смотром офицеры. – Могу я узнать причину столь серьезного беспокойства Московского Охранного отделения и господина… Ратко? – последнее слово губернатор произнес с заметно различимой иронией; так и читалось – неужели господину Ратко нечем более в своей Москве заняться, что он посылает людей отвлекать от важнейших государственных дел его, Платона Дмитриевича Мейендорфа, русского дворянина с полуторавековой фамильной историей.
- Разумеется, можете! – жестко, отметая самый повод для иронии, ответил Головин. – Есть все основания предполагать, Ваше высокопревосходительство, что в губернии уже несколько месяцев готовится террористический акт с участием не только местных уроженцев, но и эмиссара из Боевой Организации партии социалистов-революционеров. Благодаря своевременным и умелым действиям штабс-капитана Черницына группа эта сейчас практически полностью нам подконтрольна, но – лишь до известных пределов.
- «До известных пределов…», - всё с тою же иронией повторил Мейендорф. – Очевидно, до тех же пределов, до каких ваше Охранное Отделение прохлопало ушами в июле убийство Плеве, я полагаю? И на кого же, позвольте узнать, ныне позарились ваши боевики?
- На вас, Ваше Высокопревосходительство! – сквозь сжатые челюсти, чтобы не среагировать на «уши» и на «прохлопало», процедил Головин, фамилия которого – в отличие от появившегося на Руси при Анне Иоанновне губернаторского прадеда – насчитывала уже пять столетий.
- Вот как! – Мейендорф не сказал это, а будто выстрелил: вероятно, от подобного сарказма все присутствующие должны были немедленно умереть от стыда. – Это – в высшей степени великолепно! Черницын! – обратился он к вытянувшемуся во фрунт жандарму. – И как ты дозволил дойти да такого, чтобы во вверенной твоему попечению губернии под самым твоим носом три студента-недоучки готовятся безнаказанно взорвать твоего губернатора, облеченного властью самим Государем Императором? Отчего они всё еще на свободе?
- Ваше Высокопревосходительство…, - Головин заметил, как по вискам Петра Алексеевича, набрякнув влагой, стекает крупная капля пота. – Позвольте…
- Не позволю, сударь! Не позволю! – уничтожающим тяжелым взглядом Мейендорф испепелил Черницына и вновь повернул голову, чтобы прожечь насквозь и московского гостя. – Что вы хотите мне сообщить, капитан, помимо уже сказанного? Чем я могу помочь вам в задержании этих недоумков?
- Ваше Высокопревосходительство! – Головин старался не глядеть на крупноусое лицо со старческими, хотя годами губернатор был еще относительно молод, кажется, не более пятидесяти пяти, склеротическими прожилками на щеках. Над макушкой Мейендорфа он обнаружил взглядом старого письма поясной портрет толстого мужчины с лентой и звездой Андрея Первозванного – к нему и обращался. – У меня имеется план, следуя которому мы возьмем злоумышленников с поличным, и, самое главное, задержим организатора – человека весьма опасного и, к сожалению, до сих пор неуловимого. Арестовать же местных боевиков сейчас означает гарантированно оставить организатора на свободе и, что самое неприятное, - ожидать вторичного покушения на Вашу персону, но на этот раз удар, вполне вероятно, будет нанесен неожиданно и бесконтрольно с нашей стороны.
- Даже так? – фыркнул Мейендорф. – И каков же ваш замечательный план, позвольте осведомиться?
- Извольте, Ваше Высокопревосходительство! – Головин подал тому кожаную папку, бывшую с ним всё это время. – Здесь – всё изложено исчерпывающе. Вкратце – план таков. Вы категорически никого не принимаете и никуда не выезжаете, это – слишком опасно, но… Если не ошибаюсь, на 26 августа намечена торжественная закладка памятника Александру-Освободителю. Через газеты мы дадим информацию, что там вы будете непременно, причем намерены выступить с патриотической речью, посвященной… ну, скажем, незыблемости устоев российской монархии. Я практически не сомневаюсь, что лучшего шанса для громкого покушения на вас у террористов не будет! Они клюнут, Ваше Высокопревосходительство, но мы будем наготове.
- Я не ослышался, капитан? – в голосе Мейендорфа появились нотки изумления. – Вы предлагаете мне быть приманкой для жалкой кучки свихнувшихся злодеев? И с этим вы прибыли сюда из Москвы?!
- Именно так, Ваше Высокопревосходительство! – браво подтвердил Головин. – Будучи наслышан о вашем мужестве при осаде Плевны, когда вы, еще поручиком…
- Глупости, капитан! – поморщился Мейендорф.
- Отнюдь, Ваше Высокопревосходительство! – продолжал Головин. – Поверьте, это говорит о многом! Да, я осознаю, что намеренно подвергаю вашу жизнь опасности, но, поверьте, - это лишь от того, что враг – слишком хитер и изворотлив. Мы, всё Отечество, стоим на пороге новой эпохи, когда священные до недавнего времени понятия - нравственные устои, жизни государственных мужей, даже особы Августейшего семейства – ничего более не значат! Цинизм и беспринципность новейших нигилистов таковы, что они готовы пользоваться всеми доступными им средствами ради достижения своей цели – низвергнуть страну в состоянии хаоса и паники, а после – воспользоваться этим, захватив власть. Платон Дмитриевич, только зная вашу беспримерную личную храбрость и преданность Государю, я решился предложить вам свой план, каким бы авантюрным он вам сейчас ни показался...
Мейендорф слушал с бесстрастным лицом испытанного царедворца, ничем не выдавая своих чувств и полуприкрыв веки: Головину даже показалось, что это – не живой человек, а манекен. Впрочем, ему было довольно и того, что его не перебили: более сказать капитану всё равно было нечего. В глубине души – еще до аудиенции – он всё же рассчитывал на то, что сумеет найти какие-то веские слова, сможет убедить губернатора в своей правоте, но, чем больше он говорил, тем более понимал бесполезность этого. Стоящий безмолвно рядом Черницын тоже, кажется, осознавал это, только отныне его положение было гораздо более двусмысленным: если Головин уезжал ни с чем, то начальник жандармского управления оставался здесь, и едва ли Мейендорф не выспится на нем как следует – за одну только крамольную мысль о самой возможности сыграть в террористами «на живца» со ставкою – самим Его Высокопревосходительством! Этот – такого ни за что не спустит… Бедняга Петр Алексеевич!
- Присядем, господа…, - внезапно предложил Мейендорф, указывая на огромный, орехового дерева, овальный стол, окруженный стульями с гербами губернии на спинках…
- … Я, Евгений Львович, уже, право, приготовился на фронт: думал, не спустит Платон Дмитриевич мне такого плана, ни за что не спустит!
Они вновь сидели в уютном – после пустынного и гулкого губернаторского дома – кабинете штабс-капитана и, уже как единомышленники, отбросив служебные и уставные условности, честно распивали коньяк Черницына – «за успех».
- Надо отдать губернатору должное: он поступил не как вельможа, но как офицер и как мужчина! – произнес Головин, свободно откинувшись в кресле и даже позволив себе распустить узел чертова – он их терпеть не мог! – галстука. – Хотя, соглашусь с вами, Петр Алексеевич, риск был, причем, рисковали в основном вы, поддержав мою идею. На меня Мейендорф мог в лучшем случае нажаловаться начальству, а вот вы… Благодарю вас за поддержку и понимание. Должен признаться, что очень хотел бы продолжить совместную службу – но уже в Москве. Готов похлопотать, но, разумеется, после успешного завершения операции…
- Это – большая честь для меня…, - Черницын задумчиво смахнул несуществующую пылинку со столешницы, - …да только ведь, Евгений Львович – съедят меня там! Здесь я – на своем месте, знаю и слышу каждый шепоток из самого дальнего уезда. Меня – уважают. Что я буду в Москве? Неофит, не знающий, как проехать с Ордынки на Большую Полянку? Щенок, отчаянно барахтающийся в речке, мимо которого с насмешкою будут проплывать в лодках доброжелательные коллеги? Профессионал, не имеющий агентуры? Нет, право, Евгений Львович, признателен вам за столь лестное мнение о моей скромной персоне, но я уж лучше как-нибудь тут… Опять же – за имением надо приглядывать. Сестра…, - тут Черницын осекся, погрустнев. – Вот посоветуйте, как быть? С одной стороны, и правда – в имении без Вавы всё растащат, всё бурьяном порастет. А с другой – что ж ей там, до старости куковать? Общества – никакого, в соседнем Верхнерадонежске – парочка приличных людей, остальные – пьянь, либо совершенно опустившиеся мизантропы. Ей бы – учиться в Москве, либо в столице, да и, пожалуй, замуж, как Пушкин Александр Сергеевич писал, «за человека дельного» выйти… А средств, меж тем, никаких, хоть и в самом деле – взятки бери! А, как вы полагаете?
- Взяток брать не надо, довольно с вас, Петр Алексеевич, чаю и коньяку, - пошутил Головин. – А что до Варвары Алексеевны – то соглашусь с вами: здесь ей не место. Можно было бы в Москву, на Высшие курсы – под присмотр отца… ну и мой, конечно…, - Головин сам поймал себя на том, как вспыхнули его щеки. Институтка!
- Ой, не искушайте меня, Евгений Львович, - хитро сощурился Черницын. – Да и… ловко ли это будет?
- Ох уж эти провинциалы…, - проворчал Головин. – Сначала первые заикнутся, а после политесы разводят: удобно ли, ловко ли? Ловко, Петр Алексеевич, ловчее не бывает, я сам напросился, да и отцу веселее будет: я вашу Ваву ему под покровительство отдам! Вы не представляете, каково ему скучно стало с тех пор, как выяснилось, что я более в его опеке не нуждаюсь! Был бы он здесь и сейчас – ваша дражайшая сестрица уже бы под конвоем отправилась чемоданы собирать! Я вот ему нынче же отпишу – увидите, каков будет ответ.
- Я о таком и мечтать не смел, - тихо произнес Черницын, преданно глядя на него. – Евгений Львович, просите чего хотите, я – ваш слуга до гробовой доски. Да я для вас всю губернию кверху дном переверну, а Асташева этого достану! Да… господи, чтобы мне еще-то для вас сделать?! А хотите – в театр сегодня пойдем? В литерную ложу, лучшие места, а? – как-то вдруг и по-детски выпалил он.
- В театр? – изумился капитан.
- Именно! – кивнул убежденно Черницын. – Сегодня вроде бы Гоголя дают, «Ревизора». Пойдемте, Евгений Львович, у нас хорошая труппа, не смотрите, что провинция: играют почище вашего Малого, ей-ей! А артисты какие?! Аметистов – глыбища, трагик! Ламанская – красотка, ей купцы наши на бенефис гарнитур бриллиантовый вскладчину соорудили, лишь бы от нас не уезжала! А?
- Ламанская и Аметистов? «Ревизор»? – Головин саркастически хмыкнул в усы. – Право, Петр Алексеевич, может, не стоит? Я и Императорские-то театры особо не жалую; недавно, правда, хаживал к этому новомодному Станиславскому в его Художественный театр, «Чайку» Чехова на вкус опробовал, но, признаться, не в восторге…
- Евгений Львович, да плюньте вы, голубчик, на этого Станиславского! – обиженно всплеснул руками Черницын. – Наш Аметистов любого московского премьера за пояс заткнет и не заметит! Я с пару месяцев назад ходил на «Отелло» - так он, подлец, в дымину пьяным так сыграл, что все дамы рыдали: может такое ваш Станиславский? «Черен я…» - ревет этак протяжно, на руки свои смотрит, а ладошки-то – розовые… Пойдемте, Евгений Львович, и не думайте сопротивляться! Кстати, Вавочку заодно выгуляем.
- Ну… если Вавочку…, - капитулировал Головин, подумав, что в ее компании даже игра пьяного губернского трагика с кошмарной фамилией может показаться пристойной.
Здание театра еще с полвека тому назад построил разбогатевший на поставках леса под нужды краем прошедшей по юго-западной границе губернии железной дороги купец Ермолаев: купцу так понравился этот способ обогащения, что вскоре он стал вхож в концессии и в других губерниях, так что через пяток лет смог исполнить свою давнишнюю мечту – иметь собственный театр. Бог его знает, как в голове полуграмотного Ермолаева родилась такая странная мысль, может, в юности случаем видел выступление какой-нибудь проезжей труппы, никто теперь и не знал, но театр он отгрохал на совесть и на зависть многим иным провинциальным городам. Архитектор, правда, изрядно помучился со своим заказчиком: представленный изначально проект в стиле позднего классицизма подвергся безжалостной кастрации, кроме того, Ермолаев собственною рукой пририсовывал какие-то башенки, балкончики и еще черт знает что! Архитектор поначалу возмущался, затем, видимо, соблазненный суммою гонорара, плюнул на традиции и на то, чему его учили, и воздвиг требуемое. Местный острослов в «Губернских ведомостях», когда театр был отстроен, назвал его «образчиком классицизма по-ермолаевски а-ля провинциаль» и призывал купца более не испытывать вкуса и терпения горожан, а лучше отремонтировать давно обветшавшее здание больницы. Выкрашенный в ядовито-желтый вперемешку с лимонным цвета, театр этот содержался ныне предводителем губернского дворянства генералом Лаврушиным – тоже страстным поклонником Мельпомены, возжелавшим посоперничать на этой ниве с Императорскими театрами, а для того всячески заманивавшим в отдаленные эти края известных критиков и антрепренеров. Всероссийской славы лаврушинский театр, увы, не стяжал, но, к чести генерала, надобно заметить, что в губернии и его, и его детище любили, залы заполнялись с завидной отменностью, а уж на премьеры и бенефисы и вовсе бывали такие аншлаги, каких и в столицах не всегда видывали!
Эту пространную справку Головин получил от неторопливого Черницына уже находясь в ложе, располагавшейся, и правда, крайне удачно – по соседству с губернаторской. Петр Алексеевич сообщил, что она на весь сезон абонирована некоей персоной, по воле судеб тоже крайне обязанной начальнику здешнего жандармского управления, то есть самому Черницыну.
- Вы меня пугаете, Петр Алексеевич, - пошутил Головин, косясь на открытый бюст скромно, но с чрезвычайным достоинством одетой сегодня Вавы, сидящей чуть позади него: она жадно разглядывала собирающийся в зал люд, тонко, как породистая лошадка, трепеща ноздрями – принюхивалась к смешению запахов духов, одеколонов, помад и кулис, этих неизменных спутников театралья. – Я уже боюсь сделать что-то опрометчивое: глядишь, тоже окажусь вам чем-то обязан!
- Это я вам навеки обязан, Евгений Львович, - вздохнул умильно Черницын, тоже посмотрев украдкой на сестру: видно, ничего еще не говорил ей.
- Вы прямо как крыловские петушка и кукух, - прыснула Вава, поневоле отвлекаясь от обозрения колышущейся под ней человеческой мозаики. – И, кстати, – скоро ли начнут?
- Запаздывают, - чуть нахмурился штабс-капитан, захлопывая крышку серебряных часов. – Видно, опять Аметистов надрался…
- Скажите, пожалуйста, - Головин не удержался, чтобы не придать лицу самое серьезное выражение, - и часто у вас такое случается? Аметистов, верно, Городничего играть будет? Оригинальная трактовка получится, почище, чем «Отелло»: выйдет наш Сквозник-Дмухановский на сцену в первом действии, начнет заплетающимся языком: я пригласил вас, господа, с тем, чтобы… И на сцену – бряк! Очень, очень оригинально! Теперь понимаю, отчего ваш театр столь популярен! А ежели еще и госпожа Ламанская ему компанию успела составить, то, клянусь, я просто вынужден буду отсмотреть весь репертуар…
Вава, не выдержав, расхохоталась уже в голос – кажется, на весь зал. Из соседних лож и партера все тотчас принялись оборачиваться, но, завидев знакомое всем лицо местного шефа жандармов, стали делать вид, будто столь вызывающее поведение девицы из литерной ложи – явление совершенно допустимое, ну, может быть, с легким оттенком общественного вызова, но так – чуть-чуть… Этакая милая девическая дерзость!
- Петр Алексеевич, - вполголоса произнес Головин, вперившись взглядом куда-то вниз. – Посмотрите, пожалуйста, в левую половину пятого ряда. Видите там господина с длинными седыми волосами?
- Так точно, - не спуская с лица добродушной усмешки после выходки сестры, рапортовал Черницын. – Не местный, не знаю такого.
- А вот мне кажется, что должны бы…, - Головин небрежно встал, чуть потянулся, якобы разминая затекшие от томительного ожидания члены, а сам незаметно пододвинулся ближе к краю ложи, украдкой посматривая на заинтересовавшего его человека. – А ведь у него, Петр Алексеевич, родинка имеется.
- Взять бы его как-нибудь…, - предложил Черницын, улыбаясь уже одними губами, глаза сузились, превратившись в цепкие щелки. – Вот досада, я оружия не захватил.
- Петя, Евгений Львович, вы это на самом деле?.. – встревожилась Вава.
- Выйдем-ка, Петр Алексеевич, - кивнул Головин и, уже направившись к дверям, ведущим из ложи, обворожительно улыбнулся девушке. – Мы вернемся буквально через каких-то несколько минут, надо поздороваться с одним премилым человеком…
В коридорах театра уже почти никого не было. Резко свернув из ложи к лестнице, ведущей к дверям партера, Головин затарахтел было каблуками по лестнице, но внезапно резко остановился, оборотившись к едва не налетевшему на него низенькому Черницыну:
- Беги, Петр Алексеевич, за городовым, - как-то нечаянно капитан перешел на «ты», такого за ним никогда не водилось, - что снаружи у театра: я-то тоже без револьвера, да и хитер наш бобер, сразу неладное заподозрить может, еще, не дай Бог, пальбу откроет… Пойдем на него с трех сторон: вы – с двух входов в зал, я – из-за кулис, со сцены, деваться ему некуда будет! Только, когда к нему подходить станете, на него не смотрите: сразу два мундира – многовато для нервов нашего Свидлера. Идите не торопясь, особенно – с левых дверей, он примерно месте на десятом с краю сидит, не проскочит.
Черницын немногословно кивнул и с живостью, удивительной для его квадратоподобной комплекции, был таков. Евгений Львович перевел дыхание, постарался успокоиться и дышать ровнее, и с лицом, не допускающим возражений, проследовал к служебному входу – одновременно с запоздавшим минут на десять первым звонком.
- Куда вы, сударь? – переполошился пожилой благообразный сиделец в пенсне – верно, всю жизнь прослуживший Искусству, а ныне так и не смогший покинуть его – хоть бы и в этом незавидном качестве. – Посторонним…
- Охранное Отделение, всё в порядке! – успокоил его полной обаяния улыбкой Головин. – Проводите меня к кулисам, поживее, пожалуйста!
- Но как же? – мягко развел руками чудный старичок. – Ведь спектакль же сейчас начнется…
Головин, однако же, так посмотрел на него, что сиделец неловко поднялся на неверных ногах и, чуть прихрамывая, повел его по узким коридорам закулисного мира – мимо наряженных в костюмы прошлого века людей, с удивлением рассматривающих незнакомца.
- Поклонники… поклонники…, - обдав капитана густейшим водочным перегаром, скорбно произнес стоящий со скрещенными руками у стены Городничий.
- Вот здесь всё отлично видно…, - указал старичок на изрядную щель в занавесе. – А вам надолго, сударь? Уже второй звонок…
- Третий – не давать, пока не скажу, - не оборачиваясь, процедил приникший к дырке Головин.
Весь зал был как на ладони. Теперь, когда предполагаемый Асташев находился лицом к нему, Головин моментально идентифицировал его именно как Асташева. Сомнений не было: седой долговолосый парик тот надел исключительно ради маскировки, даже пряди искусственно накидал на щеки, но крупная овальная родинка всё равно предательски показывалась из-под неопрятной старческой пакли. Да и моложавое, правда, с наклеенной аккуратной бородкой, лицо тоже мало гармонировало с неухоженной растительностью на голове. Асташев сидел, чуть склонив голову книзу, но чувствовалось, что он несколько напряжен. Вот он выпрямился, осторожно, не торопясь, огляделся, снова будто задумался о чем-то… Точно он, даже с фотографией сличать не нужно! Головин едва не задохнулся от тревожной пульсации в висках и бухающих о грудную клетку ударов сердца. Эх, как бы хорошо-то было взять его осторожненько! И губернатором рисковать не нужно будет, остальных молодчиков и так арестовать можно в любую минуту…
В соседних с Асташевым дверях показалась краем осторожная кругленькая фигура Черницына. Он как-то деликатно встал рядом с проходом в пятый ряд и, прижимая к груди добытый откуда-то (вот умница!) букетик цветов, с самой приятнейшей улыбкой делал вид, что рассматривает что-то или кого-то в бельэтаже. Справа от Асташева так же неторопливо потихоньку надвигался на него крупный городовой: кобура у него была расстегнута. «Напрасно!» - подумал Головин, - «Асташев может это заметить!». Он, вероятно, и в самом деле заметил: чуть приподнял голову, осмотрелся исподлобья влево-вправо, снова опустил, завесившись волосами парика… Сейчас вскочит и попытается убежать? Останется сидеть, думая, что обойдется? Нащупывает пистолет – наверняка, он при оружии… Головин нервно утер взмокший лоб, испытывая сильнейшее желание выпрыгнуть из-за занавеса и, прыжком преодолев четыре ряда зрительских голов, вцепиться в горло террористу. Глупость, конечно, - он еще не успеет добежать до края сцены, как тот сразу сообразит, в чем дело! В конце концов, Асташев сделал свой выбор: прошептав что-то сидящей слева немолодой, одетой во всё сиреневое, даме, он встал, обернулся лицом к ней и спиною к Головину, и медленно, очевидно, принося извинения, стал пробираться в сторону Черницына. Городовой, заметив это, тоже ускорился, может быть, даже и наступая кому-то на ноги. Штабс-капитан никак не отреагировал на движение подозреваемого, даже помахал кому-то наверху букетом. «Ваве!» - догадался Головин, тоже отрываясь от щели в занавесе и рванув к его краю.
- Куда вы, молодой человек? Ведь звонка еще не было! – прошипел кто-то невидимый. Головин, замешкавшись, отшвырнул его в сторону, зашебуршил руками, пытаясь найти, где кончается эта проклятая тяжеленная пыльная материя, а, когда, наконец, вырвался на сцену, то первое, что увидел, был отлетающий на пол Черницын и чья-то стремительная тень, скрывающаяся в дверях, ведущих в фойе.
- Стой! – гулко, как в бочку, закричал городовой, выдергивая из кобуры «бульдог» и паля зачем-то в лепнину потолка. Раздались истошные женские крики и общее, произведенное несколькими сотнями человеческих ртов, шелестящее «ах-х-х-х-х…».
Евгений Львович прыжком соскочил со сцены, но, неловко приземлившись, тут же упал, да еще и ударился головой о какой-то деревянный выступ перед зрительскими креслами. «Что за нелепица!» - досадливо морщась, успел подумать он и тут же потерял сознание.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие выпуски "Ежемесячного литературного приложения" к циклу "Век мой, зверь мой...", постоянные циклы канала, а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" и в иллюстрированном актуальном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый иллюстрированный каталог
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании
