Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодняшней публикацией мы открываем повесть, полностью оправдывающую со всеми к тому основаниями название цикла: "Век мой, зверь мой...". И если герой предыдущего рассказа - "О.Негин" - был в некотором роде лишь "отголоском" своего уходящего столетия, то персонажи "ДѢЛА" подходят ХХ веку идеально. Они - его дети. Я люблю эту вещь. Хотя бы потому, что всерьёз попробовал примерить на себя кожу наших соотечественников, столкнувшихся с осознанием (и предчувствием) того, что скоро всё будет... иначе. Или даже, возможно, вообще не будет более ничего. Хочу сразу упредить - чекистских зверств (и "крови на позвонках") здесь нет, соответственно, не будет и смакований в духе "Чекиста" Зазубрина. Более того - основная часть действия "ДѢЛА" происходит и вовсе в 1904-м году, лишь изредка переносясь на двадцать лет спустя. Почему именно "ДѢЛО"? Сиречь метафора, конечно. Сразу несколько персонажей из антагонистических лагерей постоянно упоминают о необходимости "делать дело" (правда, "дела" у них - отнюдь не в понимании чеховского Серебрякова). Второе же значение слово "дело" знакомо нам очень хорошо... даже слишком... и что-то никак всё не удаётся его забыть.
Продлится наше "ДѢЛО" долго - как я насчитал, по-моему до весны следующего года, так что - располагайтесь поудобнее, и...
"ДѢЛО"
«Как бы поражая кости мои, ругаются надо мною
враги мои, когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?»
(Псалтирь, псалом 41, стих 11)
«Бог меня простит, это его ремесло»
(Генрих Гейне)
«Самое худшее, что можно выбрать в беде, - средняя линия»
(Публий Корнелий Тацит)
1. 1924-й
Весть о том, что за директором школы Андреем Михайловичем Леонтьевым приехали из ОГПУ и увезли с собой, разнеслась среди преподавателей молниеносно. Чем мог провиниться перед органами этот немногословный скромный аккуратный человек – было непонятно. Собравшись в учительской после уроков, педагоги делали осторожные предположения, припоминая некоторые моменты поведения Леонтьева, могущие как-то прояснить этот вопрос. Физкультурник и трудовик – рослый крепыш Галкин, например, не мог забыть, как на жалобы некоторых самых хилых учеников о чрезмерной нагрузке по этим предметам и якобы имевшихся издевках со стороны учителя, директор тихо, но твердо сказал ему:
- Товарищ Галкин! Советские дети должны не только уметь сальто крутить и табуретки строгать! Главное для них – научиться думать и обрести знания! Стране очень нужны мыслящие и всесторонне развитые люди…
- Я тогда еще подумал: сила и ремесло никому и никогда не помешали! – хлопнул себя по колену Галкин, пребывая в восторге от собственной догадки. – А он, оказывается, вон о чем…
О чем именно якобы говорил трудовику директор и что имел в виду под словами «вон о чём» Галкин, никто не понял, но большинство согласно закивали головами как лошади в конюшне.
- Ну, это уж вы, голубчик, хватанули…, - поморщился математик Петров. Ему тема с возможным арестом вообще была неприятна, ибо он преподавал еще с прошлого века, имел чин коллежского секретаря и даже был отмечен какими-то там наградами царского режима, которыми при случае – правда, только в пьяном виде – любил прихвастнуть, о чем, разумеется, наутро жалел.
- А что?!! – обиделся Галкин. – Считать – вон, пусть спецы считают, грехи свои за старые дела отрабатывают. А молодежь у нас – должна рукастой быть, да быстрой! Мы – в кольце врагов, между прочим, да и внутренняя контра еще не вся к стенке поставлена!
Математик, внутренне похолодев, демонстративно уткнулся в журнал, показывая, что развивать эту тему более не намерен.
- А, может, кто слышал – что ему говорили-то? Пахомыч, ты ж их к директору-то сопровождал? – решилась уточнить завуч и – одновременно – секретарь школьной партячейки Тамара Филипповна, женщина сухая, строгая, орденоносец – орден Боевого Красного Знамени, между прочим, не за фу-фу давался!
- Так точно, - вытянулся перед ней в струнку инвалид русско-японской однорукий Пахомыч. – Я, стало быть, перед ними дверь-то открыл, они проходят, старший говорит: так, мол, и так, товарищ Леонтьев, мы, мол, из ОГПУ, вам необходимо проехать с нами. Андрей-то Михайлович ни слова не сказал, побледнел только чутка, сразу вышел, товарищи из ОГПУ – за ним. Всё! – Пахомыч растерянно развел целой рукой и обрубком, уныло торчащим из плеча.
- Значит, не сказали, что он арестован? – Тамара Филипповна в нерешительности кусала и без того тонкие губы. – И пистолет старший не вытаскивал?
- Да, кажись, нет…, - поскреб седую голову Пахомыч.
- Вот видите! – натужно улыбнулась завуч. – Значит, просто по делу увезли. В ОГПУ старых партийцев не забирают, товарищи! А товарищ Леонтьев, между прочим, член партии с 1912-го года, так-то!
- А вы-то, Тамара Филипповна, сами - с какого? – как бы между делом поинтересовался завхоз Туманов: в анкете в графе «происхождение» у него было написано «Имел несчастье родиться в семье представителей чуждого моим идеологическим мировоззрениям класса». Похоже, он бы написал, оправдываясь, и больше, да в нужной графе не было уже места.
- Да уж пораньше! – сухо отрезала завуч. Она хотела добавить « …вашего», но, вспомнив о беспартийности Туманова, просто закончила этот разговор…
… Сам же Андрей Михайлович Леонтьев в это самое время сидел под портретом Дзержинского в кабинете представившегося ему старшим следователем Четвертого отделения ОГПУ Федором Алексеевичем Лялиным: это был ярко выраженный аскет – худощавый, с резкими продольными носогубными складками и такой же резкой вертикальной морщиной на продолговатом лбу. Глаза умные и недоверчивые – будто смотрит, не верит и думает что-то свое. Леонтьева, однако, вся эта бутафория – похищение его из стен школы, длинные коридоры, деловито снующие, одетые в форму, вооруженные люди – словно бы и не смутила. Он преспокойно положил ногу на ногу и показно – мол, чем же могу быть полезен? – весь обратился в сторону Лялина. Тот же явно не торопился начинать разговор, хмуро поглядывая то на Леонтьева, то в какую-то папку, неспешно перелистывая страницы ее содержимого.
- Я могу…, - начал, наконец, первым Леонтьев, но сразу был остановлен следователем, оборвавшим его.
- Не можете – если вы о причинах вашего вызова сюда!
- Так это был вызов? – не смутившись, усмехнулся директор. – Что ж повесткой не пригласили? Зачем при всех? Дети, сотрудники - черт знает что подумать могут…
- В ваших же интересах, Андрей Михайлович, - захлопнув папку, загадочно ответил Лялин. – Курите, если хочется…
- Благодарю, бросил, - чуть удивленно отказался Леонтьев.
- Напрасно! – даже несколько благожелательно отозвался следователь. – Очень думать помогает. Работы много, бывает, либо забываешь что-то, либо идейку какую-то за хвост никак ухватить не можешь… Вот, чувствуешь – где-то тут, рядом, а – не получается. А закурил – и цоп ее за жабры, родимую!
«Земноводные у вас какие-то мысли, товарищ старший следователь: хвост, жабры…» - подумал Леонтьев, собираясь было улыбнуться, но вовремя сдержался, так ничем и не выдав своей иронии. Лялин, однако, уловил перемену в его настроении и тут же снова ощетинился, вновь обозначив продольную морщину над переносьем.
- Есть у нас, товарищ, оперативная информация…, - следователь многозначительно замолчал, извлек из ящика стола мятую пачку «Тачанки», раскурил затрещавшую скверным табаком пополам то ли с сеном, то ли с какими-то сучками папиросу, и, окутав кабинет отвратительным по запаху дымом, с подозрительным интересом посмотрел на Леонтьева.
«Хорошо уже, что товарищ!» - недоумевая, подумал тот.
- А информация – такая…, - с сожалением, что Леонтьев ничем не выдал волнения и испортил такую отличнейшую постановочную мизансцену, продолжил Лялин. – Похоже, покушение на вас готовится! Не догадываетесь – кем?
- Отчего же? Очень даже догадываюсь! – невозмутимо подтвердил Андрей Михайлович. – Неделю назад я лично одного оболтуса за шиворот из школы выгнал. За драку. Наверное, это его отец – инвалид и пьяница!
- Шутите, товарищ Леонтьев! – раздраженно хлопнул ладонью по папке следователь. – Вы полагаете, нам делать больше нечего? Запамятовали, где находитесь? Вы вообще знаете, чем занимается Четвертое Отделение?
- Никак нет, - с наигранной учтивостью поспешил ответить Леонтьев. – Но, полагаю, чем-то крайне серьезным! Хорошо помню, чем ведало царское Третье Отделение, но, само собой, к нашим народным Органам это не имеет никакого отношения…
- Именно, что серьезным! – сурово отрезал Лялин, скривившись от дерзких аналогий. – Мы выявляем бывшие контрреволюционные и враждебные советской власти элементы. Вся белогвардейщина – это наше поле, и ягоды с него – тоже наши. Если перестанете иронизировать, я вкратце объясню вам суть вашего приглашения к себе, после чего вы ответите кое на какие вопросы.
- Простите, товарищ старший следователь, - уже совершенно искренне сказал Леонтьев. – Простите человека, уже давно отвыкшего от открытой борьбы. Я готов…
- Плохо, что отвыкли, - Лялин сухо кашлянул и, разогнав рукою дым, с отвращением затолкал окурок в набитую собратьями пепельницу. – Каждый день коммуниста должен быть наполнен борьбой! Итак… Год назад в деревне Черняки Верхнерадонежского уезда Павлославской губернии произошло двойное убийство. По всему выходило, что председатель тамошнего сельсовета Калитвин и конюх Громов напились до чертиков, поссорились и зарезали друг друга. Обычное дело: война только что кончилась, голодно, продразверстка, народу в деревнях нелегко. Однако следователь – опытный старый спец, еще до революции служил в уголовной полиции - заподозрил неладное. Первое – выяснилось, что Калитвин спиртного, еще после того, как с германского фронта вернулся, не употреблял вовсе: его там газами травили, кашель, легкие – ни к черту, как хлебнет – наружу выворачивает. Второе – на шее у Калитвина были найдены свежие следы удушения посредством веревки. Между тем, на месте поножовщины в доме у Громова никакой веревки поблизости не оказалось. И последнее – при довольно небольшом росте Громова нанести смертельный удар Калитвину именно под таким углом было бы невозможно. К сожалению, убийцу установить не удалось. Однако, нашлись свидетели, показывающие, что за день до убийства видели в деревне и возле опушки за ней незнакомца: мужчину, закутанного в неброского цвета плащ с капюшоном. Вам интересно? – неожиданно обратился Лялин к Леонтьеву.
- Очень, - сосредоточенно кивнул тот.
- Вы ведь, кажется, бывали в тех краях? – уточнил небрежно Лялин. – Мы хорошо изучили ваше дело.
- Не отрицаю – по заданию партии, - с некоторым напряжением согласился Леонтьев. – Вел агитационную работу в уезде.
- Об этом – позже, - Лялин загадочно усмехнулся и вновь углубился в бумаги из папки. – Если не отрицаете, то, стало быть, должны помнить и Ивана Даниловича Жиздрина, чрезвычайного уполномоченного комиссара. Припоминаете? По нашим данным, вы работали с ним вместе.
- Как же, - кивнул Леонтьев, всё более недоумевая. – Очень дельный товарищ, с большим партийным стажем. Бывший балтфлотовец, кажется.
- Да, именно так, - Лялин вновь раскурил очередную «Тачанку», очевидно, приводя в порядок нахлынувший на него поток мыслей. – Так вот, Андрей Михайлович. После 18-го года Иван Жиздрин руководил Верхнерадонежским уездным комитетом партии, возглавлял борьбу с контрреволюцией в годы колчаковщины, руководил партизанским отрядом, затем – вернулся на прежнюю должность, год назад – был переведен в губернию на повышение… Не догадываетесь, к чему я клоню?
- Простите, не улавливаю связи, - вежливо откашлялся Леонтьев.
- Мне показалось, что вы более склонны к анализу, чем пытаетесь здесь показать, - Лялин прищурился – то ли от дыма, то ли лукавя лицом. – Убили товарища Жиздрина, Андрей Михайлович. Полгода назад. И – что удивительно! – тоже зарезали. Хороший удар, смертельный, но минута у Жиздрина еще была. Даже не стану пояснять, что убийца, к сожалению, не найден. Весь уголовный элемент в городе ушёл в глухую отказку: твердили, что, дескать, знали бы кто – мы бы его вам сами в рулончик скатанным предоставили.
- Враги повсюду, - неловко вздохнул, погрустнев, Леонтьев, и несуразность этих слов, явно несвойственных умному директору школы, не прошла незамеченной для Лялина. Он сердито затушил недокуренную до середины папиросу и бросил:
- Это мы, товарищ Леонтьев, и без вас знаем, не для того звали. Давайте-ка лучше попытаемся увязать эти события в единую цепочку. Ведь она есть, правда?
Андрей Михайлович будто закаменел лицом, ничего не отвечая старшему следователю.
На оклеенной дешевыми, в какую-то легкомысленную полосочку – как раньше, бывало, жили мещане – обоями стене громко тикали ходики. Их сперва вообще не было слышно, и только в последние пять-десять минут звук усилился: Леонтьеву даже показалось, что кто-то невидимый нарочно сделал это. Впрочем, конечно же, нет: это паузы между вопросами следователя и его собственными ответами стали продолжительней и тяжелее.
Лялин будто забыл о его существовании, склонив голову с тщательно уложенными назад волосами к папке.
- Вас, Андрей Михайлович, кажется, затруднил мой вопрос? – не поднимая глаз, глухо поинтересовался он, адресуясь к бумагам.
- Нет, нисколько, - Леонтьев неохотно поерзал на стуле и с досадою посмотрел на проклятые часы. Наверняка, остались от прежних владельцев: обои, занавески, вон, тоже – нелепого зеленоватого оттенка, вполне возможно, за ними стоит клетка с канарейкой. – Я просто не знаю, как на него ответить! Я, действительно, знал и Жиздрина, и – недолго – Громова с Калитвиным. Но вы, товарищ старший следователь, поставили вопрос таким образом, что я не в состоянии дать вам внятный комментарий. Если я скажу вам, что знал еще пятьсот покойных ныне людей – вы и тут станете акцентировать наше знакомство и просить меня выстроить логическую цепь? Ну, хорошо – я не убивал ни тех пятьсот, ни этих троих. По вашим покойникам: у меня наверняка есть свидетели, которые скажут, что за последние несколько лет я вообще не выезжал из города…
- Товарищ Леонтьев! – одернул его Лялин. – Зачем вы переиначиваете постановку вопроса? Предупреждаю – вы бросьте эти словесные игры, мы тут тоже кое-чему обучены. Знаете, какие зубры на этом самом стульчике сидели и казуистикой меня запутать пытались? Не вам чета! Я вас ни в чем не обвиняю. Я пытаюсь найти взаимосвязь между фактом вашего знакомства с покойными и через вас выйти на убийцу, и что-то мне подсказывает, что это – кратчайший путь к нему. Вы – то есть! Вот вы мне и доложите свои соображения по этому поводу, а не петляйте как заяц. По-партийному, откровенно говорите! Не можете сопоставить факты – давайте вместе это сделаем.
- Давайте, - поморщившись как от мигрени, Леонтьев пожал плечами, всем видом показывая, что старший следователь попросту зря теряет с ним время.
- Хорошо. Тогда, давайте так: я вам – конкретный вопрос, вы – так же конкретно отвечаете. Поехали. Где вы познакомились с Жиздриным?
- В Верхнерадонежске в 1917-м. Был направлен к нему в непосредственное подчинение товарищем Брауде.
- Правильно, - согласился Лялин. – Дальше. Где вы познакомились с Громовым и Калитвиным?
- В деревне Черняки, - голос Леонтьева был безжизненным, ни единой эмоции, ни нотки – словно по натянутой внутри нитке говорит.
- Вы там были вместе с Жиздриным? – Лялин, напротив, снизил тон до вкрадчивого, выдавая себя с потрохами: было понятно, что для него поездка Леонтьева в Черняки имеет важнейшее, какое-то почти сакральное значение.
- Да, мы были там вместе, - не стал возражать Андрей Михайлович.
- После этой поездки вы встречались с Калитвиным и Громовым? – никак не мог уняться настырный следователь.
- Нет, не встречался, и в Черняках более ни разу не был, - в интонациях Леонтьева вновь появились раздражительные нотки. – Товарищ старший следователь, я решительно не понимаю – к чему этот допрос? Уверяю вас, в нынешнем своем качестве я не представляю даже для самых отпетых врагов Советской власти ни малейшего интереса.
- В нынешнем – скорее всего, нет, - загадочно протянул Лялин. – Андрей Михайлович, постарайтесь вспомнить – что происходило в Черняках? Не прошу детального отчета, но хотя бы в общих чертах…
- Да нечего вспоминать, - вздохнул Леонтьев. – Революция была, товарищ старший следователь, пролетарская революция, а она бескровной не бывает. Мужики власть почувствовали, поняли, что они теперь – главные. А мое дело, и дело товарища Жиздрина было организовать их праведный гнев и поставить на служение революционному Отечеству.
- Складно поете, товарищ Леонтьев, - Лялин вновь потянулся за своей «Тачанкой», только на этот раз откинулся на стуле и втянул горький дым сквозь плотно сжатые зубы с неизвестно откуда появившимся удовольствием. – Только вот отчего-то упорно не хотите рассказать мне всего, что там было, в Черняках этих… А ведь было, да? Ну, признайтесь, я же вас не под расстрел за это подвести хочу! Мне истину знать надо!
- Ну… погромили мужики усадьбу тамошнюю помещичью, - Леонтьев не произнес, с неохотой процедил эту фразу, будто у него клещами ее вытаскивали из самого нутра. – Мы с Жиздриным, каюсь, не сумели их удержать. Мы их за Советскую власть агитируем, за коммуну, за вступление в ряды Красной Армии, а они – Калитвин, кстати! – всё переиначили, да к усадьбе рванулись. Калитвин всё, помню, горланил: вот мы Советскую власть с дома помещичьего и начнем строить! Коммуну прямо там создадим и жить будем!
- И как же вы – с вашим партийным стажем и опытом агитатора – допустили до такого? – заинтересовался, раздувая от любопытства ноздри, Лялин.
- Да, честно говоря, сам же Жиздрин не очень-то и пытался их удержать. Сам мне шепнул: мол, пусть деревенские пар выпустят, после сразу смирными станут, мы их в оборот и пустим.
- Даже так? – искренне удивился Лялин.
- Даже так, - будто стесняясь, признался Леонтьев.
- Ну, допустим…, - следователь недоверчиво выпустил дымную струю через ноздри, отчего лицо его на какие-то пару секунд приняло сходство с драконьей мордой. – И что же там было – в усадьбе этой?
- Неуправляемый самосуд и произвол, - вздохнул Андрей Михайлович. – До сих пор не люблю об этом вспоминать… Прав был Пушкин, когда говорил: не приведи господь увидеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный…
- Это в каком смысле? – нахмурился Лялин, даже руку с папиросой забыл к губам поднести: так и осталась картинно отведенной, будто у дамы на картинке журнала. – Вы что же, гражданин Леонтьев, имеете в виду?
- Уже и гражданин? – грустно усмехнулся Леонтьев. – Это не я сказал, а великий русский поэт Пушкин, между прочим, еще в начале прошлого века призывавший к борьбе с царизмом и крепостничеством. А революция и мужицкий бунт – вещи суть разные: одно – идейное противостояние, другое – погром и, извините, дикость!
- Демагогия, товарищ! – Лялин рубанул ладонью, будто отсекая крамольные комментарии. – И – замечу! – вредная и опасная демагогия. Народный гнев всегда оправдан и в историческом, и в социальном смыслах. Да вы товарища Ленина почитайте – там всё про это сказано в лучшем виде! Да… И всё-таки: что же там произошло?
- Был забит до смерти управляющий и застрелен старик-помещик – это если вкратце, - отчеканил как на докладе Леонтьев. – Разграблена и сожжена усадьба. Хозяйка – изнасилована. Если вы считаете, что именно так должен выражаться народный гнев и именно этому учит в своих трудах товарищ Ленин, то, значит, у нас несколько разные взгляды на марксистско-ленинскую философию. Если же, как и я, полагаете, что это – жестокий, но, к сожалению, неизбежный перегиб, то, возможно, поймете, почему я так долго отказывался вспоминать эту злосчастную поездку в Черняки.
- Я, товарищ Леонтьев, считаю, что, если эти помещики были в чем-то виноваты, их надо было предать праведному революционно-пролетарскому суду, - назидательно произнес следователь. – И это как раз была ваша с Жиздриным задача. Однако, коли так случилось, плакаться тоже не стану: революция все равно рано или поздно смела бы этих людей как мусор. Еще неизвестно, чем бы они занимались, когда пришел Колчак! Так что – перестаньте себя казнить, вы – коммунист, в конце концов, детей учите. Обществоведение преподаете – опять же! И, надеюсь, что не в таком ключе, как вы мне тут сейчас преподносите, а именно с партийной точки зрения. А Пушкин ваш – это пустое, товарищ; обветшавший, изъеденный молью пиджак ваш Пушкин. Вам понятно?
- Очень даже понятно, - директор хотел было возразить, но вовремя осекся, догадываясь, что кабинет с портретом Дзержинского на легкомысленных полосатых обоях – не место для отстаивания точки зрения на роль поэта в российской Истории.
- Хорошо, что вам понятно, товарищ Леонтьев! – с издевкой ощерил неровный, изъеденный табачным налетом частокол зубов Лялин. – Потому что те, кому в этом учреждении бывает что-то непонятно, в дальнейшем часто признаются, что были неправы! Так… Не припомните случайно фамилию того помещика и его жены?
- Едва ли это была его жена, товарищ старший следователь. Убитый был совсем старик, а изнасилованная помещица – слишком молода для него. Вероятно, дед с внучкой и правнуком.
- Так там еще и мальчик был? – театрально удивился Лялин, скосившись в бумаги: наверняка, про мальчика там тоже было написано, поэтому удивление вышло скверно-наигранным. – И что стало с ним?
- Не знаю, по-моему, его увел кто-то из сочувствовавших, либо из прислуги. Фамилии помещика – не припомню, кажется, Калитвин ее называл, но она стерлась из памяти…, - пожал плечами Андрей Михайлович.
- Забыли? – вновь нехорошо оскалился Лялин. – Как всё происходило – до сих пор забыть не можете, а фамилию – запамятовали? Врете вы все, товарищ Леонтьев! Головины была их фамилия. Го-ло-ви-ны! Припоминаете?! Или и не забывали?!
Смертельная бледность разлилась по лицу Леонтьева, глаза сразу как-то словно провалились внутрь: он явно помнил эту фамилию!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие выпуски "Ежемесячного литературного приложения" к циклу "Век мой, зверь мой...", постоянные циклы канала, а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" и в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый иллюстрированный каталог
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании