В конце сентября, через несколько месяцев после пленения, всю команду Головнина решено было перевести в город Матсмаэ - главного города, поближе к губернатору острова. Перед переводом, некоторые чиновники, и в особенности переводчики предупредили капитана о том, что на допросах у губернатора на все вопросы нужно будет отвечать в точности так же, как и отвечали прежде. Иначе возникнут подозрения и прочие неприятности.
В Матсумаэ команду поселили в здании не особо отличавшемся от первого в Хакодате. 2 октября всю команду вызвали на допрос. Всё началось по второму кругу. Бесконечные вопросы по существу и без. Впрочем, такова суть любого допроса - смутить допрашиваемого и если он что-то скрывает, то заставить его сделать ошибку в показаниях. Однако нашим героям скрывать было особо нечего.
Не обошлось без инцидента. Переводчик губернатора Гейнсте, переводя вопросы губернатора стал нести околесицу: «Ты человек, я человек, другой человек, говори, какой человек». Поняв, что он в русском языке, мягко сказать, ничего не понимает, моряки ему сделали замечание, чтобы он признался и прекратил нести ахинею. На что он не понимая замечаний и не обращая внимания продолжал что-то переводить своему начальнику. Алексей и японец Кумаджеро сидели молча, так как по этикету не могли говорить без позволения. Тогда русские моряки перестали отвечать на все вопросы.
Когда губернатор в очередной раз задал вопрос, то в нем офицеры явственно услышали японское слово, означающее «отец». Губернатор верно спрашивал, как зовут отца. Гейнсте порылся в своей тетрадке и не нашёл такого русского слова. Тогда все, в том числе и губернатор, рассмеялись, удивляясь, что он не знает такого простого слова и прогнали его. А вопросы переводить дозволили Кумаджеро и Алексею. А нерадивому переводчику - сидеть поодаль и внимательно слушать. В конце допроса, по обыкновению, губернатор поинтересовался, если в чем нуждаются русские господа, пусть просят не стесняясь. А конкретно, где они хотели бы жить, здесь в Матсумаэ, может в столице Эдо, или вернуться на родину - в Россию. На что Головнин ответил, что всем сердцем желают вернуться на родину, а если сие невозможно, то лучше бы им умереть.
После таких слов губернатор встал, и твёрдым голосом стал говорить длинную речь. Чиновники слушали проникновенно, с пониманием. Их лица выражали искреннее сострадание. Когда губернатор закончил говорить, Алексей сказал, что речь сия была столь величественна, что он и слов таких не знает, но в кратости попробует перевести:
«Генерал говорит, — продолжал Алексей, — что японцы такие же люди, как и другие, и что у них также есть сердце, как и у других, а потому мы не должны их бояться и тужить; они дело наше рассмотрят, и если увидят, что мы их не обманываем и о своевольных поступках Хвостова говорим правду, то японцы нас отпустят в Россию, наделят пшеном, сагою и другими съестными припасами, а также одарят разными вещами; но между тем будут они стараться, чтоб мы ни в чем не имели нужды и были здоровы, почему и просят нас, чтоб мы не печалились много и берегли себя; а если в чем имеем нужду, как то в платье или в какой особенной пище, то чтобы не стыдясь просили».
Между тем содержали столом или, попросту сказать, кормили в Матсмае гораздо лучше, нежели в Хакодаде. По обыкновению японцев, сорочинская каша и соленая редька служили нам вместо хлеба и соли; сверх того, давали очень хорошую жареную или вареную рыбу, свежую, а иногда соленую, суп из разной лесной зелени или похлебку, наподобие нашей лапши; часто варили уху или соус с рыбой, или похлебку из ракушек; рыбу жарили в маковом масле и приправляли тертой редькой и соей; а когда выпал снег, то стреляли для узников нарочно оленей и медведей, а иногда и зайцев. Самое же лучшее кушанье, по мнению японцев, было китовина и сивучье мясо. Работникам кухни, так как они были в России, приказано было стараться приготовлять кушанье на вкус моряков, почему иногда делали они для них пирожки из ячной муки с рыбой, довольно вкусные, а иногда варили жидкую кашу. Вот только и было два русских блюда, которые они сделать умели. Кормили же, по своему обычаю, три раза в день. Для питья давали теплую или горячую чайную воду, а когда водили в замок, то по возращении давали каждому из нас чашке по две чайных подогретой саги (саке); то же делали, когда погода была холоднее обыкновенной.
А допросы всё продолжались. Вот как сам Головнин описывает те допросы:
«Нельзя дать счету вопросам, которые сделал нам буньиос (губернатор) в продолжение сего времени. Спросив о каком-нибудь предмете, к нашему делу принадлежащем, предлагал он после сто посторонних, ничего не значащих и даже смешных вопросов, которые заставляли нас выходить из терпения и отвечать ему дерзко. Несколько раз мы с грубостью принуждены были говорить ему, что лучше было бы для нас, если бы японцы нас убили, но не мучили таким образом. Например, кто бы не вышел из терпения при следующем вопросе? При взятии нас у меня были в кармане десять или двенадцать ключей от моих комодов и от казенных астрономических инструментов. Буньиос хотел знать, что в каждом ящике и за каким ключом лежит; а когда я, показав на мою рубашку, сказал, что в одном сундуке такие вещи, то он тотчас спросил, сколько их там. «Не знаю, — отвечал я с сердцем, — это знает мой слуга». Тогда вдруг последовали такие вопросы: сколько у меня слуг, как их зовут и сколько им лет. Потеряв терпение, я спросил японцев, зачем они мучат нас такими пустыми расспросами? К чему им все это знать? Ни вещей моих, ни слуг здесь нет: они увезены в Россию, так к чему может им служить все то, о чем они нас спрашивают? На это губернатор сказал нам с ласкою, чтоб мы не сердились за их любопытство; они нас не хотят принуждать к ответам, но спрашивают как друзей. Такая вежливость нас тотчас успокаивала, и мы, сожалея, что отвечали дерзко, опять начинали говорить с ним почтительно и с учтивостью, а он, сделав нам вопроса два дельных, снова обращался к пустякам и опять заставлял нас приходить в сердце. Таким образом, каждый день мы ссорились и мирились раза по три и по четыре.»
Через некоторое время допросы кончились и губернатор сказал, что даёт нам достаточно времени, чтобы обстоятельно описать о своё дело на бумаге и сделать её перевод. Но в тот период приходили к ним разного рода чиновники, приносили разные безделушки и расспрашивали какая из них что значит. После ответов всех угощали конфетами и саке, объясняя всё это, что делается это из интереса и по милости губернатора, так как угощать у себя во дворце он пленников не может.
Был ещё один курьёзный случай. Над столом арестантов имел надзор один чиновник, старик лет в шестьдесят. Он с ними обходился весьма ласково и часто всех утешал уверениями, что они непременно будут возвращены в свое отечество. Однажды принес он троим офицерам три картинки, изображающие японских женщин в богатом одеянии; они подумали, что он им принес их только на показ, и для того, посмотрев, хотели ему возвратить; но он предложил, чтобы они оставили у себя; а когда они отказывались, то он настоятельно просил взять их. «Зачем нам?» — спрашивали офицеры. «Вы можете иногда от скуки поглядывать на них», — отвечал он. «В таком ли мы теперь состоянии, — сказали они, — чтобы нам смотреть на таких красоток?» (которые, однако же, в самом деле были так мерзко нарисованы, что не могли произвести никаких чувств, кроме смеха и отвращения, по крайней мере в европейцах). Несмотря, однако же, на отказ, старик настоял, чтобы пленники приняли картинки, которые они потом подарили переводчику Кумаджеро.
В ноябре дело Головнина было изложено на бумаге и с горем пополам переведено на японский язык. После чего губернатор, прочитав его, сказал, что теперь действительно видит их невиновность, и с сего дня приказывает снять с пленников верёвки. А так же если бы была его воля, то он тот час бы отпустил всех русских на родину, но не может, так как всё должен решать император. Все чиновники искренне поздравляли русских с таким решение губернатора.
Вернувшись в тюрьму, они обнаружили, что клетки были убраны, перегородки сломаны, а камеры теперь все открыты и выходят в общий коридор и в центральное помещение, где каждому был устроен свой собственный очаг. Там был чайник и хорошая посуда на подносах для приёма пищи и чаепития. Сверх того, для каждого было приготовлено по курительной трубке и по кошельку с табаком, а вместо рыбьего жира теперь горели свечи. Все были крайне удивлены такой нечаянной и скорой перемене. Непонятно было как японцы всё так быстро перестроили. Вечером пришло много чиновников и даже с детьми. Курили табак и пили саке, которое не подносилось теперь чашками, а стояла бутылём на столе.
Однако не всё было так радужно. Вскоре пища стала прежней, свечки больше не приносили, а верёвки, которыми связывали, опять повесили на крючья, на прежнее место. Кумаджеро по секрету сообщил пленникам, что мнение губернатора неизменно, но в правительстве одной бумаги, сделанной к тому же одним переводчиком, считают недостаточной. Необходимо, чтобы их дело переводили два независимых переводчика. А для этого из столицы прислали молодого человека - Мураками-Теске. И теперь офицеры должны его учить по-русски.
Офицеры, по началу противились этому, считая за уловку. Якобы японцы вовсе не хотят их отпускать, но хотят сделать из них учителей русского языка. Однако, посовещавшись решили, что делать нечего. До весны будут учить, а там посмотрят. На следующий день к ним явился Теске с ящиком тетрадок - прежних словарей и других сведений о России, которые были в японии известны. Теске показал невероятные способности к запоминанию и правильному произношению русских слов, так, что все усомнились, а не знает ли он русский язык и просто претворялся.
Теске весьма скоро выучился по-русски читать и начал тотчас записывать слова, слышанные от пленников, в свой словарь, русскими буквами по алфавиту, чего Кумаджеро никогда в голову не приходило. Теске выучивал в один день то, чего Кумаджеро в две недели не мог узнать. Отбирая и записывая рачительно на своем языке сведения о России и о других европейских землях, не упускал он из виду и слова моряков, при объяснении встречавшиеся, вносить в лексикон со своими замечаниями.
На следующий день Теске пришёл со своим младшим братом и сказал, что того тоже по повелению губернатора надобно учить русскому языку. Разразился скандал. Учить одного, по воле императора - это ещё куда не шло, но так скоро здесь окажется целая школа с партами. Офицеры сказали прямо, что учителями становиться не желают. Уж лучше смерть. Теске вышел из себя, наговорил дерзостей, впрочем уже на следующий день извинялся, но пришёл опять с братом. Теперь уже в шутку снова предложил учить его. И теперь уже в шутку офицеры послали его с его предложением куда подальше.
Однажды принесли ящик в котором были книги и спросили не желают ли офицеры оставить себе несколько, чтобы не скучать, потому что император желает сии книги видеть у себя. Головнин, взяв одну, которую сам недавно читал, нечаянно выронил закладку, на которой что-то было написано иероглифами. Кумаджеро тотчас подхватил её и спросил, откуда это. Капитан не знал, что ответить. Эта бумажка попала к нему на Камчатке и пользовался он ей как закладкой, совершенно не зная что там написано. Кумаджеро сделался серьёзным, забрал бумажку и ушёл.
Кто знает, что там было написано и не ухудшит ли это и без того подвешенное состояние узников, и надо же было взять именно эту книгу и открыть именно на той странице. Всё это огорчало команду сверх всякой меры. Но потом разговор зашёл, что столько приключений свалилось на их голову, что и ни одному романисту не придумается. А только нехватает для полного романа женщины. После чего все стали подтрунивать над мичманом Муром, как самым молодым и видным мужчиной. Не соблаговолил бы он соблазнить какую важную японку и склонить её к их общему освобождению и побегу в Россию. Вот был бы сюжетец!
