Мы не спеша шли с группенфюрером с аппеля, где продолжалась перекличка, шли к банкету, с которым уже суетились подчинённые.
Как опустились эти рожи, боже мой! Я был безукоризнен. Я разговаривал с группенфюрером, как с отцом, о судьбе которого последние недели ничего не знал.
Шло время. Германия по-прежнему наступала, моя карьера шагнула в гору: теперь я сам стал группенфюрером. Я отправил в гестапо всех подлецов, которых вычислил окончательно на том банкете – отправил всех скопом. Никто из них не вернулся.
Я жил, как прежде. Герхардт написал, что в сентябре приедет в отпуск, и я тоже прибыл домой к этому сроку. Но получил телеграмму, что дела не позволят брату уехать с фронта. Мама окружила меня приятной заботой, я впервые за долгое время расслабился. Я любил мой прекрасный дом.
Радио снова передавало хорошие новости. Потом замурлыкала музыка. Мама ушла в церковь. Какое-то время я понаблюдал за жизнью из окна своей комнаты. Сел за стол. Как у меня здесь всё строго: стакан с красиво заточенными карандашами и чёрной ручкой. В канцелярском блюдечке – ластик, стёртый до половины, и лезвие для того, чтобы незаметно соскрести ошибки. В углу стола – стопкой три тетради. Я взял их, немного подержал и положил точно на то же место. В другом углу, согнувшись, стояла чёрная лампа.
Над столом висела книжная полка, заставленная наполовину. Все книги располагались под небольшим ровным наклоном, и только одна, последняя в ряду, недисциплинированно выпирала. Должно быть, я наспех сунул её сюда, когда приехал. Я прищурился – что-то ещё с ней было не так. Точно. Комочки грязи. Очень маленькие – я их, должно быть, не заметил сначала. Помню, я вынул этот детективный том из тайника, отряхнул. Не до конца, как видно.
Я хотел сначала поставить его вровень с другими книгами, схватился за корешок. Но потом решил пролистать, потянул к себе. Какой гладкий переплёт у этой полуразвалившейся бульварной книжонки. Я не мог вспомнить содержание ни одного рассказа. Интересные ли там рассказы? Купил её, чтобы развлечься. Корешок был очень тёплым – должно быть, мои пальцы сейчас согрели его.
Так и не вынув до конца, я засунул книжку обратно, она снова съехала под некрасивым углом - и так осталась.
Я выдвинул ящик стола. Моя награда в открытой коробочке, пистолет, папка с документами, аккуратно завязанная.
Я добела сжал кулаки на столе, я сжимал их до остервенения, до тряски. Что со мной? Хорошо бы сейчас выпить.
Стол задрожал – так бесконтрольно прыгали по нему мои сжатые ладони. Мы виделись всего два года назад, как же я её не запомнил? Я знал до малейшей детали лица моих одноклассников в начальной школе. Когда они морщили лбы, я предвидел, как лягут складки… Я видел всё, как на анатомическом рисунке.
Чистых листов под рукой не было. Я взял из папки документ, снова аккуратно завязал её и сунул в стол, оставив ящичек выдвинутым. Линия её шеи. Я положил на бумагу эту первую линию. Запах кожи. Я делал новые и новые линии, штрихи чёрной ручкой. Чёрный цвет – мой любимый.
Что же получилось? Лицо во весь лист, а это был приказ о моём новом звании. Лицо Джоконды. Вот это да. Как точно вышло, а я и трёх минут не проработал.
Почему она так смотрит?
Ещё десять лет назад я сжёг все репродукции, которые были у меня дома. Тогда же перестал посещать картинные галереи. Что за блажь, когда такие события на дворе творятся? Мне было восемнадцать. Я успел преподать брату курс по искусству, успел показать ему лучшее, что было в берлинских галереях, научил понимать пропорции, отличающие руку мастера от руки дилетанта. Но я никогда не говорил ему, что сам могу создавать шедевры. Разве это было уместно?
Я не позволил ему стать овощем, бездумным, как эта окружавшая его чернь. Никто из нас, даже больная Ребекка, идиотом не стал. Слава Богу.
Венера, Мадонна, Джоконда… Я так чётко теперь всё вспомнил. Я приглашаю тебя – ты хочешь, я тебе нравлюсь, но ты отказываешь мне. Я понимаю, что ты не слышишь. Я уверен в себе, молча стою с протянутой рукой. Наконец, ты поднимаешься, в волнении сжимаешь пальцы. Я кладу руку тебе на талию, ты пугаешься, но я тихонько отстукиваю ритм: раз-два-три, раз-два-три.
Вальс уже начался. Ты улыбаешься и готова танцевать – твоя ладонь проныривает в мою руку. Ты смущена, но отстуки ритма на талии вселяют в тебя уверенность. Тебе хочется взглянуть на меня, но ты не смеешь.
Лёгкая и тонкая, ты в моих руках, Мадонна, ты в моей власти. Я смущён не меньше: твоя красота неизмерима. Ты строга, Венера, но я чувствую, как бьётся твоё сердце: оно счастливо, и оно трепещет, пока я веду…
Потом мы ходим по длинному чинному зелёному коридору вдоль портретов местных знаменитостей, и я замечаю, что один портрет непрофессионален. Я обращаю на это твоё внимание. Телом, лицом, жестами я передаю тебе информацию. Ты всматриваешься в портрет, улыбаешься и соглашаешься со мной. Ты – первая и единственная, кто так легко и быстро разобрался в таких вещах. Потом, подтверждая мою догадку, ты подходишь к портрету и тычешь в конкретный квадрат, неодобрительно качая головой. Да, тот самый квадрат с изъяном, испортивший всё впечатление о полотне.
Ты идёшь не спеша дальше, моя высокая Джоконда, а я вспыхиваю, обливаясь краской с головы до пят: ты умеешь говорить, ты умеешь слушать, моё нежданное сокровище, твои линии, твои пропорции нельзя постигнуть.
Что же ты так смотришь?..
Ты низко пала. Как низко ты пала, моя Мадонна. Слишком мягкая, слишком слабая, но – гордая и железная. Серая и худая до костей, но – с непрестанной нежностью, с бесконечной нежностью… Я уронил листок и откинулся на стуле, закрыв глаза: я весь был объят этим новым. Впервые, впервые, Боже мой… Не знаю, как долго владела мною эта волна: она сначала бережно влилась в моё сердце, а оттуда медово, тепло, неслыханно, не торопясь, разлилась по всем сосудам к подушечкам пальцев на руках и ногах.
Я открыл глаза. Всё закончилось. Я улыбнулся, потому что ушедшее только что было потрясающе. Неповторимо. Неповторимо. Недопустимо!
Я взял пистолет, проверил магазин. Шёл последний такт вальса.
Я выстрелил.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: