ИСТОРИЯ ГЕРХАРДТА БРОЙТА (1920 – 2011)
Я собирал маленький чемоданчик: бритву, записную книжку, смену белья. Оружие на мне, документы я засунул в тайный отсек чемоданчика.
Я еле высидел этот последний завтрак с семьёй. За два последних года отношения наши стали невыносимо холодными, отчего меня частенько даже озноб бил. Винил ли я себя? Пожалуй. Но это началось ещё в тот день, когда ушла Ребекка. А может, раньше?
Вот эти многовековые мои предки, чьими портретами увешана огромная гостиная дома, где я вырос... Если они в итоге породили такого, как мой каменный отец, такую, как моя зацикленная на Вилли мать, то зачем вообще такой ущербный род продлевать?
Родители ходили на концерты слушать музыку и в театр – смотреть спектакли… Но их чувства давно не имели для них значения. Что я такого натворил в раннем детстве, что они так не любили меня? Ведь тогда я не был хулиганом.
Вилли я не мог обвинять. Он никогда не льстил родителям, не втирался в их доверие, не соглашался с ними во всём и не подчинялся им беспрекословно. Он был самим собой.
Когда я понял, что мне расти одному со своими маленькими, а потом подросшими переживаниями и убеждениями, тогда во мне умер паинька. Это случилось лет в семь. Я сам сделал букет для мамы, у неё был день рождения. Конечно, я срывал цветы с клумб у дома, но в моём букете вы увидели бы гармонию цвета – красного, жёлтого и белого…
Я уже тогда понимал, что подарить только красные цветы или только белые – это не то же самое, что преподнести букет с красиво подобранными бутонами. Мой букет был прекрасен, ещё и перевязанный блестящей фиолетовой лентой, которую дала мне сестра.
А мама меня ударила, закричав: «Ах, моя восхитительная клумба!». Я забился в свою комнату и проплакал до утра, пока гости угощались и смеялись в гостиной. Дом затих, все разъехались, а я всё плакал и плакал, и обо мне не вспомнил даже Вилли, который весь вечер по просьбе матери развлекал гостей стишками и песнями.
Ну, а Ребекка, даже если бы и хотела меня утешить, то не смогла бы. Она всегда жила в своей комнате, её не любили показывать посетителям. А у меня не было возможности в тот вечер побежать к ней: приглашённые ходили по всему дому и могли увидеть моё зарёванное лицо.
Потом я повыдирал все цветы перед окнами комнаты, где спала мать. У них с отцом были отдельные спальни. Утром она увидела, что я сотворил, и тогда отец впервые поднял на меня руку.
Блаженное детство закончилось.
***
Брат приехал домой в день моих проводов – он недавно был назначен блокфюрером в концлагере и стремительно продвигался на этом посту.
– Ты не знаешь, куда вы едете? – спросил он, когда я с чемоданчиком спускался вниз, совершенно готовый в путь.
– Нет. Говорят, на восток куда-то. Нам не сказали ещё.
Я даже не посмотрел, провожают ли меня родители. Вилли всегда был сдержанным, и я не решился обнять его. Он тоже не собирался делать это.
По-моему, Вилли знал наш маршрут, но он никогда не говорил лишнего.
– Ну, пока. Дай телеграмму, когда соберёшься в отпуск, – улыбнулся он.
– Счастливо, брудер.
Я уходил не оглядываясь.
***
Так что? Понимал ли я, что жесток? Да. Я обязан был быть таким. В гитлерюгенде, то есть во время гитлерюгенда, когда, как прыщи, выдавливал с лица моего города коммуняк, я хотел порадовать фюрера, мать, отца и Вилли. Я был уверен, что они все мной гордились, иначе с чего бы фюреру посылать моим родителям благодарственный лист в золочёной раме с личной подписью? Они не могли не гордиться этим, пусть и упорно молчали. За Вилли они такой чести не удостоились. Только мной, беспутным и распутным Герхардтом-младшим, они могли восхищаться на законном основании.
Но, похоже, они сами и были выродками нашей династии, раз похвала самого важного человека страны ничего для них не значила.
Когда случилась война, я уже хотел радовать только фюрера и Вилли. И это получалось. Отлично получалось. То, что приказывал мне верховнокомандующий, совпадало с тем, за что хвалил меня уже комендант концентрационного лагеря, бывший начальник одного из отделов гестапо Вилли Бройт, мой брат.
Каждый раз это были довольно жёсткие приказы, и я это осознавал. Осознавал. Не знаю почему. Наверное, виновато было эстетическое воспитание, которое, хочешь ты того или нет, делает тебя очень тонким анализатором... А эстетикой дотошный братец пичкал меня до войны с лихвой.
Во-первых, до поры до времени – то есть до установления Рейха – он развивал мои недюжинные способности к исполнительскому искусству и внушил неискоренимую любовь к гравюре. Во-вторых, Вилли таскал меня на все концерты. Первое время я их всей своей детской душой ненавидел, а потом привык. До такой степени, представьте, что до тринадцати лет дал в Берлине два собственных камерных фортепианных концерта. Подумать только... Сейчас всё кажется сном.
В-третьих, сестра Ребекка вслух читала мне вначале такие надоедливые, но потом безусловно полюбившиеся книги Шиллера, Рильке, Гёте. И многих, которых потом запретили, которых с насмешкой сжигали на площадях... Они были сожжены и Вильгельмом на нашем заднем дворе.
Что там ещё было весёлого в моей жизни? Ах да, женщины. Но они, скажу я вам, настолько приелись, что меня буквально воротило от них. Почему так случилось – вспомнить сложно, но уже года за два до начала войны мамаши Шарлоттенбурга и Берлина в целом могли быть совершенно спокойны за своих писклявых и глуполицых дочурок.
Продолжение читайте здесь: https://dzen.ru/a/ZIzGIm1BgnT5rSyy?share_to=link
А здесь - начало этой истории:
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!