Мимо прошли два блокфюрера, с нескрываемым вожделением оглядев провинившуюся. Мой стальной взгляд пришиб их, они ускорились и через миг исчезли из виду.
Я затащил её в ближайший барак, целуя до беспамятства, размазывая по её лицу красную струйку из носа, а потом собирая губами всю эту кровь, глотая её, наслаждаясь ею… Но девица на этот раз не только не отвечала, но морщилась от отвращения, и, если бы не животный страх, начала бы меня отталкивать и брыкаться.
Ах, вот как. Вот, значит, её ответ на мою доброту… Я понял, что мы не одни. Разъярившись, я вытолкал девку взашей, а всех свидетелей уничтожил. Что они делали в бараке в рабочий час? Болели? Страдали? Что ж, я прекратил это. Я прекратил это!
Гнусная девка, она у меня ещё попляшет.
Да, теперь я и её раскусывал день за днём. Кругом одни хитрые морды. Она каждый день таскалась к этим детям, иногда играла с ними – и в такие минуты я видел, как она смеётся. А однажды покрошила в суп не очистки, а две большие картошины и целую брюкву.
Она имела тайник, к которому ходила по воскресеньям, выкапывая сокровище и закапывая его снова, как только налюбуется. Это была книжка, но суть ведь не в ней, а в том, что эта лиса умела прятать, посмела прятать!
Всё это, конечно, было больше смешно, чем опасно, но её требовалось проучить. Однажды девица пришла к тайнику, но, раскопав его, увидела не свою книгу, а знакомый детективный сборник. Она в панике оглянулась – никого рядом не было. Дрожащими руками эта лиса достала книгу, отряхнула её от грязи.
Терять было нечего. Девица уселась с ней прямо на холодной мартовской земле и принялась листать. Картинки вызывали её умиление, а текст, хотя и был непонятен сам по себе, но как текст, как вожделенный источник, который почти полгода не пригубляла, вызывал наивный восторг.
Она пошла к детям, но их не обнаружила. Она ждала четверть часа – никто не появился.
И случилось то, что стало последней каплей. Я пришёл на вечерний аппель. Я видел её. Когда выкрикнули её номер, она промолчала. Я заметил беспокойство в лицах узниц вокруг девчонки, но они ничем не могли ей помочь.
Номер выкрикнули снова.
– Да вот же она! – ткнула в неё капо, когда надзирательница посмотрела сычом.
– А если так, то что, язык проглотила?
Девчонку схватили две жёсткие дамы из персонала и потащили на бревно, которого все, как чумы, боялись.
– Кого-то ещё нет, – я подошёл к капо, пробежав глазами по рядам.
Она назвала номер узницы, которую сегодня засыпало на каменоломне. А может, кто-то из моих ребят там заскучал. Факт оставался фактом: она отправилась к праотцам.
– Говорить будешь? – спросили девицу после первого удара.
Она лежала оголённой спиной вверх, у всех на виду, и упорно молчала, хотя палка прошлась по ней два, три, четыре раза. Видно, девчонка многим тут мозги запудрила: и стоящим в строю, и капо, которая неподвижно смотрела на этот строй, было жаль безмолвную жертву. Но гордячка сама виновата: от неё добивались хоть слова, а она только тяжело сопела, потому что было очень больно. Но у надзирательницы с дубиной холодное сердце.
– Говори! – после каждого удара ревела она, распаляясь всё больше.
Я молча пошёл в одну сторону, вернулся обратно. Каждый удар такому слабому телу обходился в пять лет жизни. Изо рта и носа девицы на обледенелую землю потекли красные струйки.
– Мой комендант, – лицо капо трепетало, – она не может…
– Что? Простыла?
– Она не может сказать, – шептала капо, сглатывая.
Я снова зашагал в сторону и обратно, насчитав двенадцать ударов. Тринадцать ударов. Четырнадцать. Кто-нибудь живописал Мадонну на плахе? Поразительное самообладание. Ни вопля о пощаде, ни единого стона.
– Почему же не может? – я снова остановился возле начальницы барака, в её глазах дрожал мокрый страх.
– Почему не может? – повысил я голос так, что и надзирательница с палкой застыла.
Капо закрыла глаза, понимая, чем грозит эта правда для неё, но сказала твёрдо:
– Она немая, мой комендант. Она не говорит и не слышит.
– Что за сказочки? А кто тут орал до этого на перекличках?
Капо услышала, как щёлкнул пистолет в моей руке.
– Узница номер 27-34. Она была актрисой. Она меняла голос. Она погибла утром...
Я всё ещё держал оружие дулом вниз, размышляя над всей ахинеей. Сволочи-заговорщики повсюду. Им было известно о моей связи с жертвой. Я не должен показать, что меня вышибло из седла: тут было штук пять моих подчинённых. Они только и ждут, когда меня расквасит жалостью и я стану лёгкой целью для их доносов.
– Продолжайте, – спокойно сказал я.
И точно: как изумились эти глупцы. А ведь я был близок к провалу. Как же я смеялся над ними сейчас.
Сорок ударов. Сорок один. Сорок два. Раны на спине узницы вскрылись и смешались. Сейчас её оденут, вернут в строй. Но она не устоит – и выстрел оборвёт мучения. Венеры, Мадонны, Джоконды, оказывается, смертны.
Я уже уходил. Встал как вкопанный. Майн готт. Майн готт. Майн готт! Нина. Красавица с брестского банкета. Нина. Я живо обернулся и заорал: «Прекратить!».
Этого не может быть. Мы виделись всего два года назад, я бы сразу её узнал. Был конец сентября тридцать девятого. Сейчас начало весны сорок второго. Всего два с половиной года – я бы узнал!
Я быстро подошёл к скатившейся с бревна пленнице и повернул к себе её лицо, всмотрелся. Равнодушные застывшие глаза упёрлись в темноту.
– Спасибо, что подождали, герр комендант.
К нам подходил группенфюрер, приехавший только что. Мы давно ждали его с проверкой.
Нина посмотрела на меня. Впервые посмотрела на меня. Судя по крови изо рта, у неё было перебито лёгкое. Она тяжело дышала. И вдруг – улыбнулась. Глаза тоже улыбались. Улыбалась вся кожа и невидимый нимб.
Завтра – поезд в транзитный лагерь. Я же могу отправить её туда.
– Красива, стерва! – группенфюрер встал за моей спиной и, как рыночную лошадь, её разглядывал.
Нина не сводила с меня глаз. Её полуулыбка намертво приклеилась. Никто не смел меня опередить. Я выпрямился и нажал на курок.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: