Унтер втолкнул ко мне заключённую, аккуратно подал открытую консервную банку и, кивнув, остался снаружи, прикрыв за собой дверь.
Я рассматривал её. Да, явно, работа Боттичелли, только у Венеры были светлые волосы. По запаху я мог судить, что, прежде чем вести девицу ко мне, её тщательно вымыли.
Девица смотрела мимо меня. Она, конечно, боялась, но её подбородок и весь вид выражали гордость.
– Проходи, – сказал я ласковым, убаюкивающим голосом.
Девица не двинулась с места. Её губы шевельнулись – и я смотрел на них какое-то время как истукан. Их рельеф был неуловим. Ни один художник не мог бы передать их во всей восхитительной точности.
– Я сказал – проходи, – повторил я, но шаг навстречу сделал первым.
Она стояла на прежнем месте. Я ухмыльнулся: определённо крепкий орешек. Все они крепкие, пока еду не увидят.
Я взял её за руку и усадил к столу, где, кроме вышеупомянутых консервов, лежали: хлеб с аппетитной корочкой, ароматный малиновый джем, сыр, масло, салями, варёный картофель и горячая куриная грудка.
Глаза девицы загорелись при этом великолепии, но она быстро отвела их. Я мог бы сейчас дать сто против одного, что это была русская.
Я сел рядом и сделал для неё бутерброд. Однако она не хотела замечать мою протянутую руку с этим восхитительным куском. За неделю пребывания в этом чудном месте она всё ещё не проголодалась. Я приблизился: кроме запаха мыла, я ощутил тот самый тонкий аристократический аромат, который до сих пор не выветрился с ещё не огрубевшей, бархатной кожи.
Она вздрогнула от моего прикосновения и отскочила, нечаянно смахнув на пол самое ценное с точки зрения вечно голодных – картофель и курицу.
Я поднялся, она дрожала, не глядя на меня. Я ступил ближе, а она снова отскочила, на сей раз к столу с документами. Я не спеша приближался: её губы горели, отчего стали ещё притягательней. Но касаться их было нельзя. Я целовал женщину только раз в жизни и помню, какой эффект это произвело на меня: моя голова пошла кругом, и я потерял контроль над своими чувствами! С тех пор я предпочитал голую грубую близость. Дай я слабину, и сейчас уже какая-нибудь белокурая проныра висела бы на моей шее и канючила на украшения, косметику, платья… Что за невыносимая бренность!
Как же хороша эта упрямица. Необычайно хороша. Жаль, что сегодня она умрёт. Я подходил всё ближе, гордячка зашарила за спиной по столу – и вот она уже обеими руками держала перед собой нож для разрезания страниц. Она по-прежнему глядела мимо. Никто из узников не смотрел на нас, чтобы лишний раз не спровоцировать злость, не снискать внимание, не стать убитым по прихоти нашего настроения.
Я усмехнулся: её руки сильно дрожали. Остановившись сантиметрах в десяти от острия, я медленно расстегнул рубашку, оголив торс навстречу убийце. Она крепче сжала рукоятку, а я не уступал. Наконечник впился в меня, и я почувствовал, как её колотило. Я шёл на остриё, невозмутимо, с усмешкой. Её губы в ужасе сжались, и она ослабила руки. Нож упал. И тогда я сделал с ней всё, что хотел, и был ошеломлён, как совершенно это тело, плечи, ноги, как упоительна кожа: к ней хотелось прикасаться снова и снова, бесконечно вдыхая её аромат… Я опомнился, когда понял, что коснулся губами её плеча, что касаюсь ими шеи, щеки, подбородка.
Всё закончилось. Она лежала ни жива ни мертва, готовая вот-вот разрыдаться. Но я уже знал, что эта гордая штучка при мне не раскиснет. Пора было всё завершить окончательно. Я едва сам при ней не раскис: почти дотронулся до сумасшедше красивых губ. Это было плохо. Всё было плохо. С самого начала. Зачем я искал её? Зачем она здесь? Бесконтрольная похоть может меня погубить.
Я снова подвёл её к столу – она не сопротивлялась. Она не брала из моих рук бутерброд, опустив ярко-алое лицо: Венера стыдилась того, что сейчас между нами случилось. Я настойчиво держал лакомство у её рта, и, наконец, она чуть-чуть откусила. Я надеялся, что, раскушав, она набросится на еду, но нет! Девица удивляла меня: она жевала неторопливо. Двигались её губы в крошках.
Пора с этим заканчивать.
Я пододвинул к ней консервы и, наколов вилкой один кусок, поднёс ко рту моей гостьи. На расстёгнутую рубашку упала жирная капля – я чертыхнулся и едва не проморгал, когда девица потянулась к куску, чтобы вот-вот ухватить его. Коснись её любая другая капля – всё было бы решено.
Я швырнул вилку в угол и, притянув девчонку к себе, полчаса кряду целовал её губы. А когда хотел закончить это занятие, ведьма снова и снова манила к лицу, и я не отлипал от него, и эти поцелуи были вожделеннее всех плотских утех, ведь я целовал творение самого Рафаэля, самого Да Винчи, прежде бесплотное и недоступное объятиям.
Узница вернулась, когда барак уже спал. Едкий запах нечистых спящих, живых и мёртвых, больных и разлагающихся, ударил так, что её качнуло. Она протиснулась между кем-то и горько проплакала до четырёх утра, до самой ранней переклички, больше издевательской, чем реально необходимой. Узников могли погнать на работу в пять, шесть, а то и в восемь утра, а до этого они должны были смиренно стоять с четырёх под орлиными взглядами хозяев.
Злился поздний ноябрь, но пленные не имели права ёжиться от ветра, продувающего кости и кровь. Они должны были неподвижно ждать, когда закончится утренний, а потом и вечерний аппель. Если кто падал – его убивали на месте, и кровь затекала под ноги рядом стоящих, и через тонкие башмаки они чувствовали эту тёплую кровь обледеневшими ступнями, поневоле благословляя проклятый момент.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало романа: