Когда мы с мужем поженились, это была наша первая семейная шутка. Он переехал ко мне в Ховрино с Первомайской.
- Ты живешь в районе на букву Х.
- А ты откуда приехал? Из района на букву П?
Впрочем, на букву «Х» он стал позже. А сначала был большой Ленинградский район, и где-то там, ближе к МКАДу, мы.
Всю свою сознательную жизнь я прожила здесь. Росла, училась, дружила, играла, взрослела… И я любила свой район искренне и преданно, ни за что не желая переезжать в другое место. А вот теперь уехала… Потому что та буква «Х» означала «хороший», а сейчас… Впрочем, писать буду о том, о прежнем, который живет своей местечковой спальной жизнью в глубине моей души. Пишу с тайной надеждой, что кто-то узнает, вспомнит, взгрустнет, улыбнется и, хотя бы мысленно, вернется туда. Это будут отрывочные воспоминания о мелочах, домах, деревьях, людях.
Моя бабушка жила на 9 этаже. А мне было три года, и я была жуткая трусиха. Напротив строили дома. Большие зеленые дома на тоненьких ножках колонн. Работа шла полным ходом, и в темноте ярко сверкали огоньки электросварки. «Аскикики!» - в ужасе кричала я, утыкаясь в бабушкин фартук, что означало «искорки». К страшным «аскикикам» относился и салют. Да, да, из бабушкиных окон прекрасно был виден салют. Тот самый, главный, с Красной площади. И Останкинскую башню. Она мерцала красными фонариками, словно маяк, и казалось очень родной и такой близкой.
А перед домом были качели. Страшные железные качели. Деревянные доски лежали на металлическом каркасе, и из-под них торчали опаснейшие железные штыри. Удивительно, но я не помню ни одного несчастного случая, кроме прилипших морозными зимами к ручкам глупых детских языков, хотя нынешних мамочек, думаю, объял бы гнев и ужас при виде этих монстров. Но они были суперзамечательными, эти качели, потому что на них можно было делать «солнышко». Я раскачивалась очень высоко, аж подпрыгивала на самом верху, но на «солнышко» никогда бы не осмелилась. А отважные старшие мальчишки, что приходили к нам во двор, запросто переворачивались, как тренированные космонавты. А еще мы все сигали с этих качелей, отмечая, кто дальше прыгнет. Разбитые коленки – разве это плата за удовольствие, полученное «взлетая выше ели»?
Впрочем, елей у нас не было. Были тополя. Высокие тополя. Я не помню их маленькими. Как будто они сразу и появились здесь огромными, словно задевающими верхушками облака. Может, это из облаков каждое лето сыпались на них совершенно необыкновенные осадки? Каждый июнь в обязательном порядке тополя обволакивали нас снегом своего пуха, как будто где-то высоко вспороли огромную подушку. Этот пух неприкаянно перекатывался по комнатам, забивался во все углы, и бороться с ним было бесполезно, только пережить. А в мае, когда эти самые тополя только начинали обзаводиться нежными липкими листочками, воздух по вечерам наполнялся таким упоительным ароматом, что я готова была ночи напролет проводить с высунутой в окно головой, с наркотической жадностью вдыхая этот запах. Наша собачка Феня приходила прогулки, и ее лапки были обклеены тополиными почками, и она пахла, как весна, наша Феня. Феня весны.
А еще была яблоня. Не просто яблоня – целая страна. На ней можно было играть в дочки-матери, в принцесс, в фей, в войну – да во что угодно! Крепкая яблоня, оставшаяся от прежней деревенской жизни района, здорово натерпелась от нас, детей. «А пойдемте на яблоню», «Где встречаемся? – На яблоне», «Ты не знаешь, где Ленка? – Она сказала, что на яблоню пойдет»…. Всем сразу было понятно. Весной яблоня исправно цвела, к осени дарила маленькие, невзрачные зеленые яблочки. Думаю, немало детских животов пострадало от незрелой, не слишком чистой падалицы. Причудливо переплетенные ветви позволяли нашей фантазии разгуляться. Там были «качели», «трон», «балкон» и куча других удобных для лазанья и сидения мест. Столько сюжетов для ненаписанных книг родилось среди ветвей нашей яблони – не перечесть.
Вдоль длинного пятиэтажного дома проходила березовая аллея. Жители звали ее ласково: аллейка. Там гуляли мамочки с колясками, чинно прогуливались пенсионеры, семенили на поводках маленькие собачки. Зимой лыжники прокладывали вдоль нее лыжню и держали путь дальше, туда, где позднее появятся благоустроенные пруды, а сейчас расстилалось снежное пространство на берегу диких болотистых водоемов. Мы с подружкой играли среди маленьких елочек в самом начале аллейки, устраивая на их ветвях кукольные домики, по колено погружаясь ногами, одетыми в шерстяные рейтузы, в пушистый снег. От этого на рейтузах появлялись ледяные комочки, которые дома таяли на теплых батареях, образуя на лужицы на паркетном полу. А весной березки создавали над дорожкой ажурную светло-зеленую арку. Порой перед школой я не могла отказаться от их молчаливого приглашения пройтись под воздушными, дышащими свежестью, сводами.
Потом начиналось время сирени. 50 оттенков лилового. Подростки ломали душистые ветки, тащили их охапками домой. А мне было так жалко эти красивые, благоухающие кусты.
Я жила на втором этаже. И прямо под окнами росла вишня. Верхушкой она аккурат доставала до наших окон. Когда приходило время, я прямо из окна срывала поспевшие густо-бордовые ягоды. Старые вишневые сады росли и в детском садике напротив нашего дома, куда я ходила, когда была маленькая. Весной они покрывались сплошь белой дымкой. Потрясающей, воздушной. К цветущим вишням присоединялись груши и яблони, и густой, умопомрачительный аромат их цветов, плыл, плыл по всей округе, будоража наши романтичные девичьи грезы. Я открывала на распашку обе створки окна и писала любовные романы. Глупые и наивные. А самый мой восхитительный сон я помню до сих пор. В белой невесомой пачке я танцевала «Жизель» среди этих цветущих вишен.
Там же, у садика, на высокой березе жил соловей. Вечерами он пел для нас свои дивные песни, и это было чудесно. А еще одна береза росла у бабушкиного подъезда. И опасно высунувшись из окна, я видела ее зеленую кучерявую верхушку.
А за домом, точнее чуть дальше, за большим универсамом, было огромное поле. Там гуляли с собаками, там росли яблони, там играли дети. А ранним летом, пока на нем не вырастала высокая, по пояс, никем не скашиваемая трава, это поле покрывалось жизнерадостным, веселым, солнечным ковром одуванчиков. Их желтые брызги били в глаза такой бесстыдной нескрываемой радостью, что дух захватывало от восторга.
Все-таки хорошо у нас было. Зелено, немножко диковато, безопасно и красиво.
К московской Олимпиаде прямо за нашим домом возвели чудное строение – Дворец Спорта «Динамо». Необычное снаружи, внутри оно ветвилось коридорами и вздымалось лестницами, в которых разобраться надо было уметь. Моя бабушка устроилась туда работать, и я частенько помогала ей продавать билетики в кассе или крутилась вокруг нее на входе во время мероприятий. Ну и, разумеется, я была завсегдатаем всех концертов и съемок, сидела на «блатных» местах в ложе администрации, водила туда всех своих подружек и гордилась, что видела воочию местных и заграничных звезд. А когда выросла, и сама танцевала на съемках телепрограммы, и уже бабушка водила своих подруг посмотреть на меня.
А дедушка ходил в Грачевку – старинный парк, окружавший некогда господскую усадьбу. Там росли вековые липы, а дорожки осенью покрывались их желтой опавшей листвой, похожей на золотые сердечки. Пенсионеры любили вдалеке от дорожек, в зарослях ивняка, за самодельным деревянным столиком на досуге «забить козла». Заядлые доминошники собирались, делились новостями, обсуждали международную обстановку, о которой услышали накануне в передаче «Сегодня в мире», ну и увлеченно стучали костяшками, дыша свежим воздухом.
Я училась в школе неподалеку от дома. Тогда она носила номер 159. Это было здорово, что школа рядом. Можно было спокойно дослушать с утра Пионерскую зорьку и после нее кусочек еще какой-нибудь интересной передачи, и не опоздать на урок. А еще можно было, прямо в школьном платьице, не надевая пальто, стремглав сгонять домой на переменке за забытой тетрадкой. На школьном дворе проходило полжизни. Зимой там устраивалась ледяная горка, и огромное количество детей от мала до велика катались шумной толпой с этой горы на обтрепанных картонках, устраивая кучу-малу, обрывая пуговицы на шубах и помпоны на шапках, приходя после «покатушек» домой мокрыми и счастливыми, с румянцем на обмороженных щеках и потными волосами под головными уборами. А ближе к лету «взрослые» старшеклассники томно прохаживались на переменках, болтая, сплетничая, делясь секретами.
Училась я легко, без особого восторга, но и без отвращения, у меня было много друзей, интересных школьных дел, и я вспоминаю это время с немного грустной ностальгией. Сколько мудрых, прекрасных учителей подарила мне судьба. Капитолина Павловна. Когда я в институте на практике проводила уроки, подражая ее методике, преподаватели говорили, что у меня лучшие уроки из всех, кого они видели. Татьяна Иосифовна. Она благославляла нас вдумчиво читать и свободно писать. Татьяна Николаевна. Химия для меня была наука-загадка, таковой и осталась, но молекулЬку и колЬбочку не забуду никогда, как и созданный ею поисковый отряд и Музей Боевой Славы. И эти имена можно продолжать и продолжать: Галина Анатольевна, Зинаида Ивановна, Гита Михайловна, Наталья Анатольевна, Оксана Павловна… Они были харизматичные, яркие, знающие, запоминающиеся – настоящие личности. С кем-то мы сразу находили общий язык, кого-то принимали с трудом, но, раз я их помню до сих пор, спустя тридцать лет после окончания школы, значит это о чем-то говорит…
Это была самая обычная школа. Два белых, довольно безликих, прямоугольника, соединенные стеклянным коридором. Но в этом здании таился целый сонм традиций, с любовью взлелеянный педагогическим составом и бережно сохраняемый из года в год для новых и новых поколений школьников.
Самый первый выпуск посадил за зданием школы березовую рощу. Пожалуй, лучшее напоминание о себе, и самый долговечный подарок. И именно тот самый, первый выпуск, положил начало множеству поездок, которые повторялись для определенных классов каждый год. 10 класс в начале сентября плавал на пароходе в Константиново «в гости» к Есенину, 9-ый в обязательном порядке посещал Блока и Достоевского в Ленинграде, после 8 класса дружная компания, пройдя семь кругов ада на комсомольских комиссиях разного уровня, отправлялась по обмену в Чехословакию, а особо трудолюбивые собирали алычу и черешню в степных колхозах Бахчисарая в трудовом лагере.
10 февраля, в день смерти Пушкина, на большой перемене все старшеклассники собирались в актовом зале на Пушкинскую перемену. Готовил ее традиционно выпускной класс. Читали стихи, исполняли романсы на стихи великого поэта. Вся программа раскрывала Пушкина с разных сторон: юного наивного лицеиста, романтичного влюбленного, беспечного кутилу, идейного борца с устоями. В зале стояла тишина. Это было не мероприятие. Это было нечто подобное священнодействию. Каждый произносивший известные, читанные-перечитанные строки пропускал их через себя. Поверьте, я тоже стояла на этой сцене, участвовала в репетициях, видела, с какой глубиной, трепетным почитанием таланта на все времена, учителя подходили к подготовке наших выступлений.
В последнюю субботу ноября в школе собирались бывшие выпускники. Можно было никому не звонить, никому не сообщать – все знали, что в этот день можно просто прийти и встретить своих школьных друзей. В актовом зале яблоку было негде упасть. И каждый такой сбор начинался с перекличек. Сначала по годам выпусков, а потом по участию в традиционных поездках. Маленький плюшевый желтенький мишка, затисканный, залюбленный многими поколениями выпускников, был переходящим призом самому многочисленному из пришедших на вечер встреч выпусков. Интересно, где он теперь? А потом все разбредались по классам, болтали друг с другом, заманивали на свои посиделки учителей и рассказывали им о своей жизни. Это было душевно, мило, семейно…
А еще добрая половина района ходила в «музыкалку». Музыкальная школа №46 занимала прелестный трехэтажный особнячок вполне себе классического вида. Из окон всегда звучала музыка. Дорога к ней лежала между домами, и поздней весной это пространство густо заливала синева цветущих незабудок. Музыкальная школа – это тоже был свой мир. Ну да, я и плакала, и порывалась бросить, и мухлевала, играя дома заданные произведения, но музыка вошла в меня прочно. Школа была открыта к творчеству своих воспитанников, поощряла все, что мы придумывали: все наши выкрутасы с классическими произведениями, корявые и не очень подборы популярных песен, самостоятельное их исполнение по голосам, аранжировки мелодий в разных стилях. В классных концертах второе отделение всегда было посвящено такому свободному проявлению музыкальных талантов, и мы старались вовсю. Потрясающий класс композиции, в который было не так легко попасть, выпускал одареннейших ребят, которые сочиняли абсолютно достойную музыку. Мы играли сложные произведения, глубоко изучали теорию музыки, с огромным удовольствием пели в хоре. Я очень благодарна ныне покойной Марте Михайловне за этот отрезок моей жизни, за то, что она окружила вверенную ей музыкальную школу такой интеллигентной, возвышенной, немного богемной атмосферой, позволявшей творить, познавать, развиваться.
Ну а по дороге из «музыкалки» святым делом было зайти в «Овощной». Вернее, сначала он был «Овощной», а во времена перестройки стал «кооперативным» магазином «Полесье». Именно там стали продавать сыро-копченую колбасу по 11,40. Двух видов. Одна с мелким жиром, вторая с крупным. И я все никак не могла определиться, которая из них вкуснее. Но не колбаса манила меня в магазин, а волшебные конусы соков на прилавке напротив входа. Томатный – 10 копеек. Рядом – баночка с солью и граненый стакан с мутной водой, где «скучала» одинокая алюминиевая чайная ложка. Особый шик – гранатовый сок, 25 копеек. И совсем полное разорение – ананасовый – целых 60!
А если пройти через весь квартал и выйти на Флотскую улицу, там будет Универмаг. Целый кладезь интереснейших вещей! Там был чудесный отдел одежды с вешалками, которые можно было перебирать, как книжки на полке. И отдельная вешалка для неописуемой пастельной красоты комбинаций. Они казались настолько прекрасными! Почти как бальные платья! А рядом – женское счастье - отдел с бельем, и там, под прозрачным стеклом, лежали упаковки с тонкими колготками и чулками. Так хотелось поскорее вырасти, и надеть на себя все это великолепие. А по соседству с Универмагом располагался продовольственный магазин. В него мы ходили редко, но там делали молочные коктейли. В больших металлических стаканах, куда клали мороженое и заливали молоком, а потом помещали их в странный аппарат, превращавший смесь в самый вкусный напиток на свете.
А на Петрозаводской были «Меха». Меха там, конечно же, были, но еще и обувь, и одежда. «Пойдем в «Муха» - говорила бабушка, собираясь прогуляться.
Ну а если что-то надо купить для себя, любимой, то это только в Культики. На самом деле он носил очень строгое название «Культтовары». Но жители быстренько сократили его для удобства. Самый крутой магазин в районе! И игрушки, и канцтовары, и пластинки, и что-то по хозяйству – все там! Рай для детей! Когда завозили туалетную бумагу, оттуда выходили солидные дяди и тети, увешанные ожерельями рулонов. А как только отдел игрушек украшали мишурой и на верхнюю полку ставили маленькие искусственные елочки, это значило приближение главного праздника – Нового года. Душа наполнялась предвкушением, что само по себе, как известно, является почти праздником. И для полного счастья надо было обязательно купить блестящую «обновку» для домашней елки – яркую хрупкую игрушку в виде причудливой фигурки, или хотя бы просто расписной шар. А однажды в «Культиках» появились «биковские» ручки – мечта любого школьника, которой до той поры могли похвастаться только избранные, допущенные к поездкам за границу или, на худой конец, в «Березку». Очередь выстроилась гигантская. В результате, мне досталась только черная. Старшая сестра одной из подруг обменяла мне ее на синюю, и каково же было мое удивление и глубочайшее разочарованиек, когда обнаружилась что вожделенная ручка – одноразовая. Но нас, советских школьников, не проведешь. Мы научились менять стрежни, все вымазавшись чернилами, но ручка служила нам несколько школьных сезонов.
Ну а главной Меккой для покупки продуктов был Универсам. Большой и фундаментальный, он стоял посреди пустыря, и весь район закупался там продуктами. Вдоль стен стояли лотки, куда из «заповедной» зоны выбрасывались куски вареной колбасы, сыра и мяса. Народ сразу набегал и принимался деловито разгребать брусочки, кубики, пирамидки, решительно отбрасывая неприглянувшиеся. Для меня это казалось сложной наукой, доступной только взрослым. Как выбрать правильный, идеальный кусок? Почему вон тот тебе не подходит, а вот этот – то, что нужно! Мой дедушка со знанием дела выбирал мясо. Не поверите, я до замужества никак не могла понять, чем отличаются все эти краешки, грудинки, лопатки, бульонки, голяшки друг от друга, кроме, конечно, наличия в них костей. Почему на суп нужно взять одно, а на рагу другое? Но народ знал все. И про колбасу, и про мясо, и про сыр, и про сосиски. Бумажные пакеты с картошкой шуршали, прочно скрывая свое содержимое. Селедка жила в железных банках. Самая вкусная в рыбном отделе была ледяная рыба – недорогая, с нежным белом мясом, легко отделяющимся от костей. Ну и, разумеется, картошка в пакетике «с девочкой» и кукурузные хлопья в маленьких картонных коробочках.
Около универсама тоже кипела жизнь. Здесь стоял киоск Союзпечать, где мы покупали марки для своих коллекций, табачный киоск и фаворит всех детей – киоск Мороженое. Ну и куда же без чудо-автоматов с газированной водой. Все как положено, с пресловутыми гранеными стаканами на мойке, из которых пили все. Мама не разрешала, но мы тоже пили. На этом пятачке перед Универсамом мы часто крутились. Рассматривали картинки на журналах, покупали мороженое, пили газировку, болтали, смеялись – в общем, тусили сообразно возрасту и времени.
Район жил своей жизнью. Молодежь целовалась на лавочках и собиралась вечерами в детском садике, мамы утром уходили на работу, а по вечерам торопились домой, по дороге заскочив в Универсам, всевидящие бабушки неусыпно дежурили у подъездов. Мы их знали по именам, исправно здоровались, и, казалось, они такие постоянные и неизменные, эти бабушки… Ольга Петровна, Дора Григорьевна, Наталья Георгиевна, Анна Ивановна…
А потом стало что-то меняться… Сначала начали исчезать старики. Просто перестали появляться у своих подъездов. А вместе с ними начало пропадать прошлое. Снесли пятиэтажки, и под ковшами экскаваторов погибла аллейка. На месте яблони стоит высокий дом. Многоэтажки все плотнее и плотнее закрывают горизонт. Уже не посмотришь из окна на салют, и Останкинская башня не мигнет приветливо своими огоньками. На месте поля одуванчиков вырос здоровенный жилой квартал. Магазины по нескольку раз сменили хозяев и названия. Ледяная рыба почти догнала по стоимости заморскую семгу. Школа обрела новый номер, превратилась в холдинг. Позабыты школьные традиции. Переходящий желтый мишка, видимо, так и остался скучать у кого-то дома. Новые учителя, новые порядки, новые методики – все стало другим и чужим. Музыкалка так и стоит на прежнем месте, гордо носит имя Арама Хачатуряна, и из окон так и льется музыка, только Марты Михайловны уже нет, как и ученических вечеров, полных свободного творчества. Я давно не слышала соловья. И вишни куда-то пропали. Береза у бабушкиного подъезда доросла почти до ее окон. Тополиный пух из летнего чуда превратился в жестокий аллерген, и теперь деревьям безжалостно регулярно отрубают ветви. В доме поселились новые люди. Они разражаются гневными тирадами на каждый соседский чих, на каждый стук молотка на пять минут позже разрешенного времени, на громко свистящий чайник и работающий телевизор глуховатой бабульки этажом ниже. Места моего детства превращаются в каменные джунгли, здания, с которыми я была неразрывно связана, грозятся снести, школы теряют атмосферу… Здесь становится нечем дышать.
И я отсюда уехала. Пока, мой район на букву «Х». Я буду по тебе скучать. По тебе, прежнему.
Поздравьте меня с новосельем на Дзене. Надеюсь, нам с вами здесь будет уютно. Как мне в моём новом доме в стародачном Кратово. Здесь свои истории и свои впечатления. О них я обязательно поведаю вам позже.
