В воздухе витало что-то тревожное. После того, как сменилось несколько генсеков подряд: видимо дорогой товарищ Брежнев решил прибрать с собой соратников, ЦК вручил страну Горбачеву. Народу Михаил Сергеевич показался «своим парнем». Косноязычный уроженец Ставрополья не прятался за стенами кремля, не брезговал поручкаться с обычными людьми, побеседовать с толпой граждан о том, о сем.
Перемены почувствовались сразу, да такие, что поначалу народ растерялся даже. Можно говорить все, что думаешь. Можно критиковать власть. А Америка – не враг, а друг. Больше, чем друг – старший брат! Пожилые люди смачно плевались – дожили! Телевизор смотреть тошно – «меченый» повадился дружить с «ихними» капиталистами: те пожимают ему ручку, похлопывают по плечику, улыбаются!
Кто бы попробовал Сталину по плечику похлопать? Да и Хрущеву, и Брежневу! Немыслимо! А все она, Райка! Неизменно рядом с генсеком, с гадкой змеиной улыбочкой, нарядная, с иголочки, с безупречной прической – куда до нее скромным супружницам покойных генеральных секретарей. Те, как курочки, дома сидели, не выпячиваясь. А эта – гляньте – все норовит вперед вылезти! А уж, коли баба вперед мужика лезет – хана стране. Сейчас они дел навертят – только держись!
Как в воду глядели! Романов смотрел «Время», где показывали сюжет, как энергичный генсек, привычно беседуя по свойски с толпой, загадочно улыбнувшись, объявил:
- Завтра вас ждет новость! Женщинам понравится, а вот мужчинам – не очень!
Все мужики напряглись. У магазина вечером – стихийное собрание. Что это такое? Что там опять? В армию призовут? Курить запретят?
- Да хрен его знает, - чесали репу одни, - не иначе, Райка палки в колеса вставляет.
- Эта может… А вдруг, ребята, водку запретят?
- Да ну… Когда это в СССРе водку запрещали? Это же бунт будет – понимать надо!
- Дык, сам говорил – бабам понравится, а мужикам – кобзда!
- Да ну… А как без водки-то?
Кто умнее, без шума и пыли, пока магазин не закрылся, тихой сапой – в винный отдел. Через заднюю дверь ящики вытаскивали. Катя-продавец додумалась.
- Тихо! Без шума и пыли! А то сейчас мне весь магазин разнесут!
Сама тоже не дремала, пару ящиков на себя записала. Могла и больше – да товар закончился.
«Пусть себе. Глядишь, в десять раз дороже потом втихую продам» - сообразила Катя.
Сухой закон ввели. В печати появился журнал «Трезвость и культура». А в газетах – бравурные репортажи о «трезвых комсомольских свадьбах». По телевизору не раз показывали: сидят жених и невеста, папаши и мамаши молодых, друзья и родственники за нарядным столом, во главе которого самовар. Чай пьют. Морды у всех постные. Как на похоронах.
- Посмотрите, как можно культурно отметить главное в жизни событие! – Освящал мероприятие диктор, - не будет драк и поножовщины, скандалов и мордобоя! Не будет пьяного зачатия, а значит, не будет больного поколения! Совет да любовь нашей молодежи!
Отсидев положенные часы, родственники прощались с корреспондентами и телевизионщиками, чуть ли ручкой им не махали. Как только «буханка» с журналистами исчезала за горизонтом, все заметно расслаблялись и начинали улыбаться. На лицах тещ и свекровей появлялся румянец, а сваты, крякая, поднимая чайные чашки, орали: «Горько!». Еще бы, из самоварного краника по донышку расписных кружек упругой струей ударялась чистая, прозрачная водочка.
- И удобно! Бутылок-то сколько побьют ненароком ироды! – восхищалась дородная мама невесты после третьей чашечки, - а много их, что ли, дали на садьбу этих бутылок-та? Толком не справишь…
Деревня страдала не долго. Подумаешь, напугали… Да самогон из-чего угодно издавна варили. И закурились дымки летних кухонь по всей округе. Ходили друг к другу на «первачок». С утра – в зюзю. Председатель аж взвыл: да что это такое! Да в задницу такой закон! Уже без повода хлещут самогонку, лишь бы нализаться на дармовщинку!
Государство просекло, что к чему. Тут-то государство «умное», тут его специально приглашать не надо… Аппараты - запретить! За продажу самогона – наказать!
И что? Самогонщики подались в «леса». Где-нибудь, километрах в семи от дома, на скрытной опушке новые «партизаны» строили неказистые будки, складывали печку-замухрышки. Через пару дней над елками вился сладковатый запашок, и эхом на весь лес: «Врагу не сдается наш гордый Варяг!» Пили! Еще пуще прежнего! И мужики пили, и бабенки пристрастились. Беда…
Пропал сахар. Начисто. Варенье и компот не сделать. Пропали конфеты, даже дешевые «подушечки» и «карандаши». Бабки заскучали: чаю не испить, душу не порадовать! А потом, не сразу, постепенно, начали исчезать с, и так небогатых прилавков, все продукты и товары.
Все рушилось. Все разваливалось. Романову бы заплакать, да стыдно. После войны не так жутко было, как сейчас. Именно сейчас: на коровах и на бабах пахать уж не надо – техника есть! Но бардак такой, хоть галопом из деревни беги! И председатель сдался. Сдался позорно, словно дезертир, подписав приказ об увольнении в связи с выходом на почетную пенсию. Сил на борьбу больше не осталось. И уважения к нему, как к радивому хозяину, у местных не было. Последний пропойца, Сашка Гвоздиков, все до последней нитки из избы вынесший, изгалялся перед Романовым, тыкая в грудь ему своим грязым пальцем:
- Все, Колька, докомандывался! Ты теперь – тьфу, сопля, плюнуть и растереть! Че? Не нравится пр-р-р-а-вда? А вот слушай! Я теперь всю подноготную тебе в хар-р-р-ю могу сказать! Демократия! Гласность у нас! Понял, фр-р-р-я?
Этот скот юродствовал и хамил, а Николай с тоской подумал:
«Ну и власть… Ну и чудеса… Нормальные люди за голову хватаются, а те, против которых власть сухой закон придумала, живут, жрут и еще изгаляются»
Не удержался – сунул в рожу Сашкину, пропитую, разок, другой. Сашка через голову кувырнулся, мордой в лужу.
- Знай свое место, пьянь, - буркнул Романов и пошел своей дорогой.
Как ни уговаривала его Маша, как не расписывала красоту Сибири, а к ней он не поехал. Здесь его Родина, здесь ему и жить. Главное, что писала часто. Не забывала. Говрила, что все у нее хорошо. Парни растут, в школе на одни пятерочки учатся. Сережа работает в Леспромхозе, неплохо зарабатывает, не пьет. Обещалась приехать летом с ребятами: в июне она собиралась навестить свекровь. Та в последнее время болела – так надо было помочь в огороде, свезти ее в Череповец к доктору, достать нужные лекарства. Может, и получиться найти свободное время, чтобы махнуть на обратном пути домой к Романову.
Николай Алексеевич Машу особо не ждал: ну что там у девки отпуск – капулечка. А дел по самую шею. Жаловалась, что мужу нынче отпуск не дали. Ну как она со своей полудурой свекровью управится? Сидит барыня на выселках – мотайтесь, дети, к ней каждый год. Нет, чтобы на море куда съездить! Вон, Люська опять на юга усвистала за абрикосами и виноградами. Ящиками обратно припрет. Степка, собака недорезаная, настропалился с этого винограду вино делать. А че, там сахару не надо – бродит себе потихоньку – и вся недолга!
Люська теперь большую силу взяла. Как же, директор кафе! Ходит, цаца такая, сам черт ей не указ. Вся в золоте, в серебре: уши серьги оттягивают, пальцы в перстнях, юбка с разрезом! Степка у нее под каблуком! На курортах отдыхает от мужа отдельно! Аньку с Петькой в самые лучшие лагеря отправляет! Про Степана и не вспоминает. Он – то в деревне, то в Карелию в поход на байдарках повадился путешествовать. Уж Николай стесняется спросить, что это у них за семья такая? Модно, что ли так сейчас? Или развестись решили?
А вроде не разводятся. Живут. Детям отец ведь нужен. Они от Степана не отлипают. Петька-то больше к матери душой, а Анька – батькина дочка, любимая. В прошлом годе закатила скандал: не хочет на юга, хочет с папой в поход! Люська не отпускала – боялась: ребенок ведь. Вдруг навернется с этой байдарки?
Но Степан, если надо, не отступится, упрется на своем. Так Анька до неба от радости прыгала…
Куда он от дочки уйдет? Наверное, потому и живут. Тоже ведь, ходок… Надоело, поди, Люське каждый вечер его под окошком ждать. Гордая баба, с характером…
После смерти Анны у Николая с Люсей и Степой общение потихоньку сходило на нет – ну кто он им, седьмая вода на киселе. Совсем не забывали, конечно, Степка частенько захаживал. Но на выходные из города наежая, жили у родителей. Люське привычнее – Сергей Витальевич развел сады-огороды – любо дорого посмотреть. Даже виноград сам растить настропалился, даже арбузы. По вкусу с южными – кислятина, конечно, но – факт, есть факт – росли ведь! И это – в краю рискованного земледелия, понимать надо!
Николай ведь ей хотел свой дом отписать, для внуков. Про Грунину избушку честно признался: Анна решила оставить ее для Маши. Люся взбеленилась прямо: да что это такое, да почему не мне, да кто им эта Маша… Далась Люське тетки Грунина развалюха… Николай тогда не выдержал – по столу кулаком трахнул в сердцах – подавись, корова! Можешь Грунину халупу на дрова раскатать! Взял – и переписал свой дом на Машу. Ей – в самый раз. Если не Машке, то вообще никому. Вот так!
Вот из-за этого Николай с Люськой в контрах. А может быть, из-за того, что Николай теперь пенсионер, власти не имеющий. Люське с такими пенсионерами ручкаться неинтересно. Другое дело, свекр. Теперь он – председатель. Между прочим, толковый мужик. Правда, в последнее время что-то он потух.
- Бардак. Одни лозунги, Николай Алексеевич. А на деле – пшик. Работать не кому, молодежь норовит в города уехать, - жаловался он Романову, - ни одной молодой доярки на комплексе нынче нет, хоть и сауна там, и все условия для женщин созданы. Не хотят… Поголовье вдвое пришлось сократить, план не выполняется.
Романов это все видел: не только поголовье коров, но и свиней сократили, а конеферма доживала свой век. Лучшие в районе першероны оказались никому не нужны! Деревня уменьшалась, съеживаясь на глазах: почти половина домов – заколочена. Нет молодых в селе, нет и жизни. Кому рожать, старухам? Все, за что горел Романов, за что страдал и рвал душу без сна и отдыху, все летело в тартары. И Колесников был совсем не виноват в этом. А кто тогда виноват? Лучше об этом и не думать.
Раньше-то все посмеивались, про Брежнева анекдоты рассказывали, мол, старая развалина. Кое где шепотки просачивались: застой, застой… Ага, зато теперь – не застой. Такой «не застой», что хоть святых выноси. Прорвало плотину, нету застоя, все сейчас сметет волной. Уже разоружились, сидят, довольные, жопу оголив. Виноградники бульдозерами давят! В магазинах – хоть шаром покати, за самым малым – очереди! Иосифа Виссарионовича с ног до головы говном облили, мол, тиран! Мол, сажал всех без разбору! Мол, теперь всю правду нужно знать!
Кому нужна она, эта правда, кривда? Кому от этого легче? Романову? Да не кричали они на поле боя: «За Сталина!» И никто их сзади не гнал! И ни одного знакомого в лагеря не загнали. Что получается – Романов врет? Или район у них тут заповедный, что местных на Колыму не отправляли? Если сажали кого, так в верхах, и, видать, за дело? Дыма без огня не бывает! Что чушь, почем зря, молоть? Вот сейчас никого не сажают, и плодятся вредители, как тараканы. Чуяло сердце, наделают делов, ой, чуяло…
- Николай Алексеевич! Добрый денечек! С утра вас разыскиваю! – Лида почтальонша бежит навстречу, - телеграмма!
«От Маши» - радостно екнуло в груди. Вот и праздник на сегодняшний вечерок! Еле хватило терпения, чтобы до дома дойти. Уселся за столом, нацепил очки, прочитал. Заволновался, засуетился. Достал чехол с электрической бритвой. Из шкафа вытянул костюм – в город засобирался. Надо было порыскать по местным магазинам. Авось удастся продуктами разжиться. Гостинцами для пацанов. Может, им фотоаппарат купить? Денег хватает, Слава Богу, пенсия у Романова хорошая, да на книжке сколько-то…
Маша сообщала, что приедет двадцать пятого числа.